Глава двадцать шестая Последняя военная весна

Глава двадцать шестая

Последняя военная весна

Сейчас не помню — до какой станции мы доехали за одни сутки. Тогда все железные дороги Польши спешно перешивались с западноевропейской колеи на советскую, на 9 см шире. Не помню — Познань мы проезжали еще в вагонах или уже на подводах. Видел там бесформенную громаду со стенами двухметровой толщины, всю в выбоинах от снарядов и еще в дыму пожаров. Такова была старинная крепость, откуда только что капитулировал немецкий гарнизон.

Проезжали мы через город Ландсберг — весь в гусином пуху, улицы были точно снегом засыпаны. Так наши молодцы отводили свой гнев, распарывая подряд широкие и пышные перины. Тогда ехало к фронту много различных частей второго эшелона, и улицы Ландсберга были ими запружены. По мостовой двигались автомашины, а по тротуарам подводы. Ехали сплошным потоком. Немки, поняв, что русских можно не очень бояться, с любопытством выглядывали из окошек.

Дальнейшее путешествие на запад, на подводах, мне запомнилось больше всего по цветущим яблоням. Яблони цвели по садам, дороги шли между их рядами. И белый цвет поднимал настроение, внушал надежду.

Войны больше никогда не будет. И в нашей стране произойдут большие реформы: уйдет в прошлое страшный деспотизм диктатуры — не пролетариата, конечно, а одного человека, который станет не только мудрым, но и добрым. Победители всегда добрые. И колхозов больше не будет.

Так надеялся не только я. Еще в марте наши политработники, очевидно получив инструкции свыше, поднимали солдатский энтузиазм доверительными беседами об уничтожении колхозов. Думается, что этот факт для историков XXI века весьма важен.

Скоро домой, домой, на мирные работы, надеялись мы, сидя на подводах и глядя на белые яблони.

Запомнились по дороге отдельные эпизоды.

Остановились мы в польском поместье. И при нас как раз приехал хозяин поляк. Как же обрадовались батраки! Они подходили к нему, низко кланялись, прижимая руки к груди, женщины делали ему книксен. А он стоял и только милостиво кивал головой. Так где же классовая борьба?

Другой эпизод рассказал нам со смехом Пылаев.

Как-то он остановился вместе с Сопронюком у одной полячки, которая принялась напропалую с ними кокетничать. Она окончила Познаньский университет и хорошо говорила по-русски. Втроем они сидели, обедали и выпивали.

— Я русских совсем не боюсь, — говорила полячка, — я большевиков боюсь.

Подвыпивший Сопронюк повернул к ней голову и брякнул:

— Я — большевик!

— Пан майор, — ответила полячка, — какой же вы большевик? Вы интеллигентный офицер.

Вот уж кого нельзя было назвать интеллигентом, так это Сопронюка, обладавшего рыбьими глазами и широченной красной рожей партийного руководителя районного масштаба.

Еще один эпизод. Поляки, как правило, женятся очень поздно. И разница в годах между мужем и женой в двадцать лет у них обычна.

Однажды я с Литвиненкой остановился у старого, лет 70 поляка, увидели мы там девушку лет 18, думали его внучка. Оказалось, что это была его жена, правда, четвертая по счету. Я сказал ей:

— У нас, у русских, считается — первая жена от Бога, вторая от людей, третья от черта. Так от кого же четвертая?

— А четвертая жена опять от Бога, — нашлась она ответить.

Подъехали к Одеру. У-у, какой он был узкий в сравнении с Вислой! Неужели так трудно достался нам штурм рубежа вдоль него? Или наши газеты преувеличивали?

На противоположном берегу находился город Кюстрин, но мы не стали переезжать через мост, а повернули вдоль реки к северу, проехали километров 30.

Нам предстояло по заданию Военно-морского ведомства разбирать выстроенные в марте-апреле временные деревянные мосты через Одер. На близком расстоянии один от другого стояло три таких моста.

Мы — командиры — прошлись по берегу, рассуждая, как разбирать, где складывать лесоматериалы, как через блоки выдергивать сваи. А на следующее утро отправились работать. После обеда к мосту прибежала пылаевская вестовая Даша и прямо ко мне:

— Вас немедленно требует капитан, за вами приехал другой капитан.

Торопясь в расположение роты, я гадал — зачем меня требуют. И ворчал про себя: «Вот, только устроились, и куда-то ехать».

А надо сказать, что устроились мы тогда неплохо: немецкая деревня была наполовину пуста, и я выбрал себе с Литвиненкой дом с хорошей мебелью и уютной отдельной спальней.

У Пылаева сидел капитан Финогенов. Как же мы друг другу обрадовались! Не виделись целую вечность, чуть ли не с берегов Березины. Но присутствие Пылаева нам мешало высказывать свои чувства.

Афанасий Николаевич сказал, что от Академии имени Фрунзе пришло срочное задание: для изучения системы немецкой обороны необходимо проехать вдоль всего рубежа противника по левому берегу Одера и западнее на глубину до 30 км, все линии обороны нанести на карту масштаба 1:100 000, а наиболее сильные узлы обороны заснять глазомерным путем в крупном масштабе, кроме того, оригинальной конструкции доты и дзоты сфотографировать и составить по ним чертежи.

Афанасий Николаевич показал мне карту. Выходило, что мы будем ездить вдоль Одера, начиная с Губена на юге, через Фюрстенберг, Франкфурт-на-Одере, Коттбус и до Зеелова. Нам предоставляется грузовая машина. Командиром экспедиции назначен он, я — его заместителем; кроме нас в экспедиции участвуют: фотограф из УВПС-100, шофер, три охранника-минера и девушка-кухарка. Все они ждали меня возле своего грузовика.

— Поезжай, завидую тебе, — сказал Пылаев. Наверное, про себя он думал, что я много наберу трофеев.

Я выговорил, что возьму еще четвертого охранника-минера Ванюшу Кузьмина.

Получив сухой паек и даже не простившись со своим взводом, я присоединился к экспедиции, и мы поехали — Афанасий Николаевич в кабине, все остальные со своими вещами наверху в кузове.

Эта экспедиция продолжалась дней 15, не более, и вспоминается она мне в виде отдельных эпизодов. Что следовало раньше, что позднее, я уж не помню. Видел я много, одни населенные пункты были разбиты жесточайше, другие уцелели, я видел страшные трагедии и начинающуюся мирную трудовую жизнь.

В ту весну почти все поля оставались незасеянными, и выросли на них сплошные сорняки, почему-то все больше маки. Издали казалось, точно кровь текла по земле. Яблони отцветали. Людей всюду было много. Многие немецкие семьи, бежавшие перед началом нашего наступления, теперь возвращались в свои дома, таща свое имущество в детских колясочках, на велосипедах, на телегах, запряженных ими самими. Те, кто жил западнее Одера, благополучно добирались до своих жилищ, если они оставались целыми. Те, кто жил восточнее Одера, добирались только до мостов, дальше их не пускали часовые — польские солдаты. И беженцы покорно, без уговоров, без мольбы поворачивали и вновь двигались на запад, навстречу другому потоку беженцев.

Вот почему наша автомашина двигалась медленно, постоянно останавливаясь.

На Зееловских высотах мы застряли на целый день. Высадившись из машины, пошли пешком. Согласно приказу свыше впереди меня все время шли два вооруженных минера с длинными пиками в руках, которыми они изредка тыкали в рытвины, казавшиеся им подозрительными. В руках у меня была карта-планшет, прикрепленная к листу фанеры, на которую цветными карандашами я наносил линии окопов. Сзади меня шел еще один минер.

Но все эти предосторожности являлись излишними, за время экспедиции мы ни разу не наткнулись на мины, а минные поля я зарисовал издали.

На Зееловских высотах я вел глазомерную съемку крупного масштаба. Эти высоты представляли из себя небольшие пологие песчаные холмы, расположенные грядой, несколько отступая от Одера.

Когда-то тут росли деревья, стояли дома. Изредка попадались обглоданные, измочаленные, расщепленные остовы деревьев и кучи кирпича вместо домов. Вся местность, насколько хватал глаз, была изрыта воронками от наших снарядов, мин, авиабомб; линии окопов едва угадывались.

И вся эта черная, закоптелая земля, полосой в несколько километров шириной, была усеяна обгорелыми, разбитыми, искореженными нашими танками. На небольшом, сравнительно, пространстве их распростерлось несколько сот, а может, тысяч. Тут немцы впервые применили новое страшное оружие — фаустпатроны.

Мы обнаружили несколько сотов (скрытая огневая точка) в виде колодцев из бетонных колец, закопанных заподлицо с уровнем земли; внутри колодцев находились убежища для стрелков и для этих самых фаустпатронов.

Я впоследствии видел эти штуки. Больше всего они напоминали огромный, диаметром 40 сантиметров клистир, состоящий из металлического шара, от которого отходила металлическая трубка с кольцом у ее основания.

Держа сзади под мышки шар, стрелок чуть высовывался из сота и направлял трубку на приближающийся танк и дергал за кольцо. На 50 метров выбрасывалась из трубы огненная струя какой-то невероятной температуры, и танк сжигался за несколько секунд.

Сколько-то времени спустя Литвиненко, Самородов и я нашли такой фаустпатрон, привязали к нему толовую шашку с бикфордовым шнуром, бросили эту штучку в небольшой пруд, а сами спрятались за вековые ветлы, росшие вокруг пруда, и стали ждать. Взрыв раздался такой страшный, оглушающей силы, что земля под нами заходила, ветлы закачались, а вода из пруда исчезла. Если и была в нем рыба, то она вся рассеялась в виде молекул.

Страшное побоище разыгралось на Зееловских высотах. Одни танки гибли, другие шли, опять гибли. Вдоль бортов танков сидели автоматчики, но они не видели замаскированных сотов, и танки поражались неожиданно.

Неисчислимыми потерями достались нам эти высоты. Но к тому моменту, когда я с минерами прибыл туда, трупы были похоронены и только остовы бесчисленных танков оставались немыми свидетелями побоища.

А вот еще эпизод: заехали мы в большой лесной массив. А надо сказать, что леса в Германии простирались на большие пространства и поражали нас своей благоустроенностью: всюду и так и эдак шли просеки, сухие сучки и шишки были собраны в кучки, время от времени попадались специальные кормушки для оленей и диких коз.

Мы попали к леснику, который нас принял скрыто испуганно и настороженно гостеприимно. Так обычно принимали немцы. Он предложил нам кофе. Жена, дети стояли, настороженно глядя на нас. Мы отказались от кофе, поблагодарили, объяснили, что торопимся. Тогда он предложил нам поохотиться на оленя.

О, это совсем другое дело! Забыта всякая спешка.

— Где?

— Да совсем недалеко. Недавно тут проходило стадо.

И мы, оставив машину, заспешили — капитан Финогенов вынул револьвер, минеры зашагали с автоматами наготове, за ними фотограф с аппаратом, замыкал колонну я со своей полевой сумкой.

Красавец-олень промчался по лесной поляне мимо нас. Мы подняли стрельбу, но все мимо. На этом охота и кончилась. Мы собирались ехать дальше, как вдруг на поляну въехало сразу два грузовика, наполненных нашими солдатами-автоматчиками. Из кабины выскочил капитан с револьвером, направился прямо к нам.

Недоразумение разъяснилось. Эта воинская часть расположилась недалеко. Заслышав беспорядочную стрельбу, там подняли тревогу — фашистские партизаны напали.

Показав друг другу документы, мы разъехались. Не было никогда немецких партизан. Побежденные сразу склонили головы, покорились. Покорность какой бы то ни было власти являлась одной из характерных черт немцев. В те дни мы могли разъезжать по всей Германии, где хотели, и совершенно спокойно. Я слышал, что нашлись любознательные офицеры, которые без всяких препятствий добрались до Франции.

В одном большом населенном пункте (забыл название) мы жили три дня. Остановились в доме кустаря столяра. Хозяев не было.

Во дворе находилась мастерская: просторный зал, наверху на стеллажах выдерживались брусья и доски разных пород дерева. Внизу стояло несколько станков: строгальный, токарный, сверлильный, маленькая пилорама — все на электрической тяге. Использовался каждый квадратный метр площади, станки, ящики с ручным инструментом, с красками, точило, пилы и т. д., все было расставлено продуманно, все было под рукой.

Отсюда, из этой мастерской расходилась по всей округе та мебель, которая нас так восхищала своей солидностью, продуманностью отдельных деталей и строгой красотой.

В перетрушенном, растерзанном старинном доме еще можно было разгадать прежний продуманный порядок, созданный поколениями столяров. В кухне остались полки с посудой разного размера и назначения, в комнатах, в шкафах висели многочисленные плечики от одежды. На полу везде валялось много писем с марками, я пытался их разбирать, — кажется, писали клиенты столяра. Марки были старинные, еще времен Вильгельма, а также 20-х годов с цифрами миллиардов и миллионов и последние, с изображением Гинденбурга и Гитлера — Гитлер зеленый, красный, коричневый, серый, Гитлер в профиль налево, в профиль направо и т. д. Много валялось фотографических альбомов, по которым можно было проследить историю династии столяров со времен изобретения фотографии. Фотокарточки — групповые, похоронные, свадебные и другие. По этим карточкам угадывалась все возрастающая зажиточность семьи. Вот только я не нашел в доме никаких книг, кроме школьных учебников.

Впоследствии мы рассказали в штабе УВПС о мастерской. На двух грузовых посланцы поехали, забрали все оборудование. Потом я видел станки валяющимися под открытым небом на складе нашей части, все заржавело, испортилось и при отъезде было брошено.

Попали мы в имение на берегу Одера. Старый липовый парк почти погиб от огня нашей артиллерии, старинный дом был почти разрушен. Мы узнали, что это бывшее имение фельдмаршала Паулюса. После Сталинградской битвы сюда приехали эсэсовцы и всю его семью — жену и детей — куда-то увезли.

А вот, что больше всего мне запомнилось из нашей экспедиции, так это выселение немцев с той территории восточнее Одера и его притока Нейсе, которой в X столетии владел польский король Болеслав Храбрый.

Наши историки подсказали Сталину, где проходила древняя граница Польши, и он, отнимая у поляков восточную часть их государства с Брестом, Гродно и Молодечно, отдал им лакомый кусок земли, в некоторых частях наполовину заселенной немцами, а в некоторых частях, особенно в городах, сплошь немецкой, отдал такие искони немецкие города, как Штеттин и Данциг.

Ведь это все равно, что нам отдать финнам Ленинград, а полякам Киев.

Случайно ли так вышло, или нарочно наше командование подстроило — выселение было поручено польским воинским частям.

Не помню — зачем капитан Финогенов приказал переехать через Одер на его восточный берег, и мы могли наблюдать, как польские жолнежн (солдаты) являлись в какую-либо немецкую деревню, начинали заходить подряд во все дома и давали 24 часа сроку на сборы.

Покорно, без единого слова протеста, без слез, без просьб женщины, старики, дети собирались, бросая почти все имущество и скот. В Белоруссии и на Смоленщине, когда немцы выселяли жителей, те плакали, молили, упрашивали. А эти молчали, опустив глаза. В этом молчании сказывалась обычная покорность любой власти и одновременно таилось презрение. Немцы с молоком матери усвоили, что принадлежат к «высшей расе», и с потрясающей для нас гордостью молча переносили свои несчастья.

Я видел, как несколько немецких семей, нагрузив доверху разным скарбом огромный воз, отправились на запад на двух лошадях. Польские солдаты подскочили с руганью, распрягли лошадей и увели их. А женщины остались, тихо переговариваясь между собой — что им делать дальше.

И еще я видел все те же нескончаемые вереницы женщин, стариков и детей с велосипедами и детскими колясочками по всем дорогам будущей Польши и поверженной Германии.

Где-то в опустелой деревне мы остановились ночевать. Вечером Ванюша Кузьмин прибежал за мной, оказывается, в одном большом сарае устроилась на ночлег большая партия выселяемых немцев, которых конвоировали польские жолнежи.

Я пошел смотреть и остановился у порога. Жолнежи подошли к нам и со смехом сказали, что отдают нам на час или на ночь любую девушку, указали кладовку, куда мы с Ваней можем отвести этих двух любых.

Жолнежи нас подзуживали, указывая пальцами на одну, на другую, на третью, «рекомендовали» — какую выбрать.

И Ваня и я глядели молча. Их было больше тридцати — молодых женщин, девушек, девочек. И они глядели на нас молча. И только если всмотреться в их глаза, угадывалась скрытая мука. Для них и жолнежи и мы были нечто вроде гигантских мокриц, которых невозможно презирать и бояться — значит, у них оставалось лишь чувство гадливости.

И я знал, если укажу на эту или на ту, она молча встанет, пойдет за мной потрясающе покорно и я смогу с ней сделать все, что захочу… Ведь для нее я — мокрица.

Постояли мы с Ванюшей минуты три и ушли, провожаемые удивленно-насмешливыми репликами жолнежей.

И еще я видел, как несколько дорог сходились у моста через Одер и по всем этим дорогам шли с велосипедами, тачками и детскими колясками нескончаемым потоком выселяемые немцы.

На мосту образовалась пробка из людей. И жолнежи, вооруженные палками, торопили, гнали женщин, детей, стариков, понукали их криками, руганью ускорить шаг, а иногда били палками.

Наша машина еле двигалась в людской каше, и я видел, как один жолнеж с криком набросился на маленького, лет трех, мальчишку, которого держала за руку мать. Малыш, видно, устал, еле шел, жолнеж раз-раз-раз — начал бить его по спине, а он только прятался за свою мать. Негодяй и ее стукнул.

За мост поляки не переходили. Там были наши, и там беженцев ждало избавление.

Обширное поле после моста сплошь пестрело людьми с их скарбом. Люди сидели, новые пришельцы опускались рядом в изнеможении. Они понимали, что тут можно передохнуть. И не только передохнуть, но и попить и поесть. Для этого нужно было только подняться и встать в очередь к ближайшей походной кухне.

Не менее десятка кухонь подъехало на лошадях, повара и поварихи в белых колпаках или косынках, в белых халатах раздавали еду и чай.

Наверное, и сейчас тот мальчик, теперь взрослый, рассказывает своим детям — какие поляки были негодяи и какие русские были хорошие. В числе городов, где мы исследовали немецкую оборону, был Франкфурт-на-Одере, в котором помещался штаб УВПС-100. Помнится, лазили мы по подвалам, отыскивая замаскированные огневые точки, солдаты комендатуры принимали нас за мародеров, но у капитана Финогенова были столь солидные документы, что нас сразу отпускали с извинениями. Помнится, забрались мы в бывшую типографию, где увидели штабели чистой бумаги. Я потом очень жалел, что взял тогда не больше 500 листов: несколько следующих лет эти немецкие трофеи меня выручали во время моих малоудачных сочинительств.

Во Франкфурте, в штабе УВПС мы остались заниматься камеральной обработкой. Жили мы с Ванюшей в брошенном немецком коттедже пригородного рабочего поселка. В нижнем этаже три комнаты занимали майоры Баландин и Паньшин, а я и Ванюша устроились на втором этаже.

Невдалеке помещался штаб УВПС, куда я ходил заниматься, а Ванюша целый день валял дурака и числился у нас денщиком.

Тут произошел случай, о котором я иногда рассказываю, желая насмешить публику.

Еще с самых первых дней вступления в Германию во многих частях занялись кладоискательством, иногда успешным. Бежавшие немцы закапывали чемоданы и ящики с разным добром, прятали в поленницах дров, на чердаках, в погребах и т. д. Закапывали обычно неглубоко.

Чтобы обнаружить клад, требовались рапира или студенческая шпага, которые легко можно было раздобыть. Командирам подобные поиски явно не полагались, но зато рядовые бойцы на отдыхе, вооружившись упомянутым оружием, потихоньку пробирались вокруг домов и тыкали им в землю на глубину до 80 см. Насколько поиски были успешными — не знаю. Находки тщательно скрывались, и никогда никто ими не хвастался, а то еще командиры могли отобрать.

У Ванюши была такая шпага, и он ходил вокруг нашего коттеджа с утра до вечера и все тыкал. Однажды, когда я пришел после работы, он с таинственным видом отвел меня в огород и показал место, как раз под верандой, куда выходила комната майора Баландина.

Я потыкал шпагой туда и сюда и убедился — да, на глубине 80 сантиметров таится прямоугольник размером примерно 2x1 метр. Разумеется, это крышка от сундука!

Зная, что майор каждую ночь уходит играть в преферанс, мы с Ванюшей решили начать копать, как стемнеет, а пока пошли в огород лопать клубнику размером с детский кулак, но довольно безвкусную. Ваня раздобыл две лопаты.

Как стемнело, майор ушел и мы принялись за работу. Грунт попался тяжелый, глинистый. Копали мы, копали часа два, наверное.

И вдруг в доме послышались тяжелые шаги сапог. Майор Баландин явился раньше обычного. Он тотчас же прошел на веранду и распахнул окно, как раз над тем местом, где Ванюша и я спрятались на корточках. Я понял, что сейчас майор забрызгает нас теплой водичкой. Нет, такого позора вынести нельзя — когда вернемся в роту, Ванюша всем разболтает.

И я встал.

— Что, что такое? — испугался майор.

По всем правилам я отдал ему рапорт, держа пальцы у виска.

— Товарищ майор! Командир взвода Голицын и боец Кузьмин ищут клад.

— Где? Где? — Майор выпрыгнул в окно, схватил шпагу, немного потыкал ею, потом схватил лопату и с азартом сам стал копать.

В соседних домах тоже обитали военнослужащие УВПС-100, и потому по улице ходил часовой. Услышав шум, он подкрался и предстал перед нами.

Стали копать четверо.

А через полчаса на глубине 80 сантиметров мы обнаружили 6 сколоченных между собой досок, а вовсе не крышку от сундука…

Я еще не кончил переносить на чистые планшеты линии немецких окопов, как меня вызвал в свой кабинет майор Баландин. Рядом с ним сидели майор Паньшин и капитан Финогенов.

— Мне сказал Афанасий Николаевич, что ты хорошо говоришь по-немецки, — начал Баландин.

Предчувствуя какое-то интересное поручение, я скромно опустил глаза и подтвердил мнение капитана Финогенова, хотя едва-едва умел составлять фразы.

— И еще мне сказал Афанасий Николаевич, — продолжал Баландин, что на тебя можно вполне положиться. Ты выполнишь задание добросовестно и нигде не будешь болтать лишнего.

Я снова скромно опустил глаза и подтвердил:

— Да, конечно.

Сейчас подобное задание может показаться удивительным, а в то неопределенно-анархическое время оно было вполне естественным.

Все три офицера вручили из своих личных запасов несколько банок американской тушенки, которые я должен был выменять на фотоаппараты. Баландин дал бумажку с фамилией и адресом хозяина фотомагазина. Я прочел, и у меня дух захватило от настоящего телячьего восторга. Фамилию я сейчас не помню, а адрес не забыл: «6 Lipeiner Gasse, Danziger Strasse, Berlin».

Берлин! Я еду в Берлин! Да, завтра идет машина в Берлин. Она меня захватит. Срок мне давался два дня. На этой же машине я должен вернуться обратно.

Я только оговорил, что поеду не один, а с Ванюшей Кузьминым.

На следующее утро, вооруженный командировочным предписанием, что такой-то едет в Берлин «по особому заданию воинской части, полевая почта № такой-то», я с Ванюшей поехал по автостраде Франкфурт-на-Одере — Берлин. В кабине сидел снабженец, а мы с Ванюшей тряслись наверху. Тряслись, потому что автострада была прямая, широты и сейчас для нашей страны невиданной, а мчались со скоростью для нас совсем непривычной. Через каждые 10 километров стояли большие щиты: Berlin 90 км. Berlin 80 км. 70, 60, 50… Эти цифры еще больше будоражили наше нетерпение.

И вдруг: «Стоп!» Вокруг Берлина при Гитлере была построена автострада — внешнее кольцо. Наше командование приказало транзитные машины в город не пропускать.

Офицер на КПП долго вертел наши документы, но он не имел права допытываться — что это за «особое задание», и — пропустил нас.

Кончились бесконечные корпуса заводов и уютные коттеджи пригородов. Мы прибыли в Берлин, в логово зверя. Разрушений попадалось сравнительно мало. Дома нас поражали своей мрачностью — все были темно-серые, почти черные.

Предстояла задача отыскать Danziger Strasse. Мы останавливались у перекрестков, подзывали прохожих немцев, и они тотчас же подхалимски услужливо, гурьбой подбегали к нам, наперерыв стараясь как можно подробнее объяснить дорогу.

В Берлине было такое же кольцо улиц, как и в Москве «Кольцо Б». Danziger оказалась на этом кольце. Тут же выходил и Lipeiner Gasse.

Заржавленная вывеска фотомагазина сразу бросилась нам в глаза. Я отпустил машину, она приедет за мной через день утром.

А через полчаса Ванюша и я уже сидели за старинным дубовым столом, дружелюбно беседовали с хозяином — старым немцем в очках, в ермолке, в вязаном набрюшнике — и пили черный ячменный кофе с довольно противными на вкус сухими галетами; мы с Ванюшей поставили на стол и наши продукты — свиную тушенку и прочее. Хозяйка — уютная старушка — всплеснула руками, она давно не пила кофе с сахаром, им выдавали только сахарин. Оба супруга были милы, любезны, гостеприимны и даже сердечны. Вот так недавние враги!

За 6 банок консервов я выменял 6 фотоаппаратов, все разные, неизвестных мне систем, да еще со всякими, тоже неизвестными мне принадлежностями, да еще с солидными запасами фотопленки и фотобумаги. Хозяин мне долго объяснял устройство фотоаппаратов, разные хитроумные приспособления. Я ничего не понимал, ну да господа офицеры сами разберутся.

Ура, весь следующий день мы с Ванюшей были свободны. Нам очень хотелось осмотреть Берлин. Не надо мне фотоаппарата, я лучше отдам свои консервы тому, кто завтра с утра до вечера будет нас водить по берлинским улицам. Хозяин сам бы с наслаждением пошел, ноу него — я не понял какая — была болезнь, подагра что ли, вечером он обещал познакомить нас с соседом — старым учителем, который очень хорошо знает Берлин и все нам покажет.

А вечером опять хозяева и мы пили ячменный кофе с галетами и ели кашу из нашей крупы, потом начался тщательный осмотр семейных фотоальбомов. У хозяина были два сына. По альбомам просматривалась вся их жизнь, начиная со дня рождения. Они росли, пошли в школу, в техническое училище, в армию. Теперь они обретались на фронте, разумеется на Западном, но давно от них не было никаких известий, и это ужасно угнетало родителей. Я их успокаивал, говорил, раз сыновья на Западном фронте, значит, они скоро вернутся.

В этих многочисленных альбомах мы увидели всю жизнь самого владельца магазина фотопринадлежностей и его жены, жизнь счастливую, безмятежную, кроме самых последних дней, жизнь в довольстве и комфорте.

Явился маленький яркий старичок-учитель, восторженный, любезный. На его вопрос — что мы хотим видеть в Берлине? — я ответил, что памятники выдающимся деятелям и лучшие архитектурные здания. Ванюша ответил — зоопарк.

Старичок нам обещал все-все показать.

Ночь Ванюша и я провели на умопомрачительно пышных перинах, под пуховым одеялом, а на следующее утро, захватив с собой сумку с завтраком, отправились в путь.

Наш гид — учитель — оказался очень разговорчивым. К сожалению, говорил он чересчур быстро, и я плохо его понимал.

Тогда Берлин еще не был разделен на зоны, и мы везде ходили беспрепятственно.

Внутри «Кольца Б» город был сильно разрушен. И чем ближе к центру, тем больше попадалось разрушений. В сущности, все дома темно-серые, мрачные, с вычурной архитектурой — с мощными кариатидами, с аляповатыми гирляндами каменных цветов и каменными вазами превратились в полуразрушенные коробки, без крыш, без перекрытий между этажами. Щебень с улиц убрать успели, а внутри коробок и дворов высились целые горы.

Две недели спустя я вновь попал в Берлин, и воспоминания об обеих поездках теперь у меня слились в единое целое. Припоминаю, что я тогда видел: просторный Alexander Platz с огромным черным остовом универсального магазина. Стесненная пышными зданиями улица Unter den Linden с крошечными обшарпанными липками. Памятник Бисмарку — огромный усатый дядя из бронзы, окруженный символическими полуобнаженными богинями. Другие бронзовые памятники — все конные, то рыцари в латах, то курфюрсты в потрясающе кудрявых огромных париках, то сердитые, надменные полководцы. Памятник Фридриху Великому был заклинен в бетонный ящик, и в щелку я едва разглядел лишь копыта его коня. Огромных размеров колонна, увенчанная золотой крылатой богиней в память победы на войне 1870 года. Бранденбургские ворота — ряд тяжелых черных колонн, а наверху бронзовая квадрига коней, управляемая каким-то божеством. Но в квадригу двинул наш артиллерийский снаряд, и вся она была перекорежена, вывернута. Многие известные в истории архитектуры здания — университет, театр, еще какие-то, все темно-серые, со множеством богинь и богов, кое-где старинные готические соборы со шпилями. В окрестностях я увидел дворец Сан-Суси, изящный, когда-то белый, выглядел светлым цветком среди нагромождения темно-серых тяжелых зданий. Темно-красная, почти без окон громада тюрьмы Моабит стояла на берегу узкой, немногим шире нашей Яузы Шпрее. А вот конструкторское бюро всемирно известной электротехнической фирмы Сименс и Гальске. Мы вошли внутрь. Огромный зал. Вереница столов с кульманами, на полу вороха чертежей и бумаг, остатки готовален. Я там подобрал логарифмическую линейку, которая до сих пор у меня цела, и пакетик со стерженьками карандашного графита Johann Faber, который у меня вскоре украли. Надо было бы все карманы набить этими бесценными пакетиками, а я не догадался. Вот небольшой магазин, превращенный в развалины, видна металлическая вывеска с большой железной почтовой маркой. Тут лет семьдесят подряд царствовала известная всем филателистам мира торговая фирма «Gebruder Senf». Видели мы мраморные памятники Шиллера и Гёте, такие маленькие и скромные в сравнении с монументами королей и полководцев. А полководцев было понаставлено множество. В изрытом окопами и воронками парке Tier Garten мы прошли по настоящей аллее поверженных или гордо стоящих памятников полководцам.

И наконец, громада рейхстага на широкой Konigsplatz.

Здание это своею пышностью, количеством статуй и других аляповатых украшений превосходило все другие. Поражала толщина его стен — больше метра. Оттого-то, несмотря на сокрушительный огонь нашей артиллерии, так тяжело досталось нам взятие этой твердыни. Нижние два метра стен были испещрены подписями известкой: фамилия и откуда родом, без всяких званий и наименований части.

Сейчас историки утверждают, что расписывались участники штурма рейхстага. А вернее, они первые начали ставить подписи, потом стали расписываться все те, кто побывал на площади. И мы начертали: «С. Голицын из Москвы и И. Кузьмин из Рязани».

Тогда политотделы организовывали экскурсии воинских частей в Берлин, и все считали своим долгом также расписываться на стенах рейхстага. Таким образом, подлинных подписей участников штурма насчитывалось немного.

Тогда вся Konigsplatz была наполнена народом. Ехали подводы с флажками — бывшие роты всех национальностей, двигались изгнанные немцы с детскими колясочками и велосипедами, машины везли щебень, разные грузы, сновали прохожие — немцы и наши военные, в нескольких местах стояли наши походные кухни и к каждой тянулась очередь сумрачных немок и их детей с кастрюлями, бидонами и термосами, наши повара в поте лица своего раздавали черпаками супы и каши. В одном углу наш боец играл на трофейном аккордеоне «Катюшу», а в круге разноплеменных, кроме немцев, зевак шаркал в фокстроте высокий, в когда-то щегольском костюме, в одном, тоже когда-то щегольском, ботинке изящный молодой человек. Нашептывая по-французски комплименты, он прижимал к своей груди очень смущенную нашу девушку-сержанта. К нему подскочил бравый усатый старшина и, резко его оттолкнув, сам ухватил девушку и крикнул гармонисту, чтобы тот заиграл плясовую. И пошел старшина вприсядку, звеня медалями, притоптывая сапогами, а девушка-сержант поплыла, восторженно улыбаясь, размахивая платочком.

Ванюша все тянул в зоопарк. Я говорил старику-учителю: «Tier Garten, Tier Garten», — он возражал, ведь мы там уже побывали, наконец понял: «А — ZOO» — и повел нас смотреть уцелевших животных.

Как это ни покажется странным, но мне — любителю старинной архитектуры — в Берлине больше всего запомнился зоопарк.

У входа нам встретились два слона, которых уводили наши солдаты. Подошли к клеткам с обезьянами, увидели невозмутимых черных шимпанзе и рыжих орангутангов, множество крикливых мартышек. К нам подскочил старик-сторож; оживленно жестикулируя, плачущим голосом он стал объяснять, что его подопечные обезьяны некормленые, непоеные. Мы только сочувственно закивали головами и пошли дальше, увидели еще слонов, разных мелких зверюшек.

Женщины и дети, под предводительством старика без одной ноги, взявшись за руки, стремились загнать в угол великолепного, с ветвистыми рогами оленя. Нагнув голову, олень прорывал цепь, и снова цепь соединялась и безуспешно наступала на возможную свою еду.

В большом высохшем бассейне лежала огромная туша бегемота. Животное умирало, медленно закрывая и открывая свою усеянную мухами пасть. Писатель К. Симонов описывает в своем дневнике, что видел бегемота мертвым.

Очевидно, он пришел в зоопарк на два-три дня позже меня.

Увидел я стрелку с надписью: «Zum Gorille», пошли мы по ее направлению, увидели другую, третью такие же стрелки. Гориллы в нашей стране никогда не было. Я пробирался через окопы с нарастающим интересом. Но вместо клетки с редким животным обнаружили глубокую воронку от авиабомбы. Гориллу разбомбили наши союзники или мы.

На территории зоопарка высилась гигантская, диаметром метров 30 бетонная башня противовоздушной обороны. Я сразу ею заинтересовался — ведь только что изучал передний край по Одеру. Дверь в башню была открыта. Мы с Ваней поднялись по винтовой лестнице. На балконах нескольких этажей за бетонными укрытиями стояли зенитки; поднялись на самую крышу. Вид оттуда расстилался обширный. Легкая дымка скрывала разрушения. Мы спустились. И тут я увидел, как из подвалов немцы вытаскивали упакованные в ящики со щелями между досками плоские прямоугольники из мрамора. Я всмотрелся через щели, увидел барельефы каких-то фигур. Тогда я не знал, что это такое, теперь знаю — это были барельефы с Пергамского алтаря, когда-то увезенные из Греции.

Таких башен в Берлине было несколько. Хорошо защищенные бетонными укрытиями зенитки успешно с них поражали самолеты — наши и союзников.

Вспоминаю, что еще я увидел в Берлине за обе поездки.

Станции метро и входы вниз. Везде заложение было неглубокое, и потому после попаданий авиабомб движение еще не восстановилось. Никаких, даже самых примитивных украшений, лишь полуразбитые стекла, простые металлические перекрытия, бетонные стены и все. Словом, сплошное убожество в сравнении с нашими подземными дворцами.

Автобусы были уже пущены. На каждой остановке стояли длинные очереди. Чинные немцы, когда подходил автобус, не торопясь влезали в него один за другим, без толкучки, без суеты. Не то что у нас или в Польше, когда обе дверцы трещали от штурма толпы.

На главных улицах наши девушки-регулировщицы направляли движение, на второстепенных перекрестках их заменяли немецкие полисмены в зеленых, с высокой тульей фуражках. Однако наши водители не очень-то их слушались и ехали, как кому вздумается.

На следующий день я вернулся во Франкфурт.

Майоры Баландин и Паньшин поблагодарили меня за фотоаппараты, но без особого энтузиазма. Зато капитан Финогенов мне сказал, что даже не думал о существовании подобных великолепных фотоаппаратов, особенно его восхитило в те годы нам неизвестное приспособление — фотографировать самого себя.

Все три офицера очень удивились, когда узнали, что для себя я ничего не привез, а одну банку консервов подарил владельцу фотомагазина за гостеприимство, другую старому учителю, за то что тот показал мне и Ванюше Берлин…

Во Франкфурте мне поручили одну любопытную работу: я уже упоминал о дружбе между нашим командованием и Военно-морским ведомством. Дружба эта была не только деловой. Рядовые бойцы всего УОС-27 старательно расчищали русла рек и каналов в Польше и в Германии. Но на почве чисто деловых отношений у начальства выросла дружба иная: моряки привезли с собой право награждать орденами и медалями всех тех, кто особенно рьяно проявил себя на расчистке. А в складах УОСа и УВПС-100 береглись трофеи — одежда, обувь, белье, посуда, настенные часы и многое, многое другое. Соглашение было устное, а не письменное: «Вы нам трофеи, мы вам ордена».

Но к чему награждать рядовых бойцов, когда в УВПСе окопалось множество придурков, жаждущих наравне с офицерами получать ордена.

Так вот, мне и поручили писать наградные характеристики. Все же какие-то писательские способности у меня были. Писал я разными стилями, упоминая всевозможные «подвиги». Написал на двух бухгалтеров, двух снабженцев, на бывшего старшину 2-й роты Середу, ставшего в УВПСе зав. офицерской столовой, и на других.

Писал примерно так: «Командир взвода — сержант такой-то на расчистке русла канала имени короля Фридриха-Вильгельма III неоднократно проявлял беззаветную инициативу, под его командой взвод ежедневно выполнял не менее 200 % нормы, досрочно расчистил 20 километров русла, он сам вел политзанятия, организовывал соцсоревнование, лично выдергивая сваи, показывал пример подлинного мужества и коммунистического отношения к любому заданию, политически грамотен, морально устойчив, дисциплинирован и прочее, прочее…»

Такие характеристики недрогнувшей рукой я строчил на тех, кто свай и не видывал, а всю войну костяшками щелкал или, как тот же Середа, старавшийся получше накормить господ офицеров, и то не всех, а особо избранных.

Намекнул я, что и мне было бы невредно получить второй орден, но майор Баландин ответил, что я числюсь не у них в УВПСе, а в роте 74-ВСО. А когда во 2-ю роту пришла бумага: дать список, правда весьма умеренный, для награждений, Пылаев меня не включил, я же почти не участвовал на расчистке русел.

Закончив камеральничать, капитан Финогенов и я поехали в штаб УОСа сдавать материалы. Штаб этот помещался в дачном поселке километрах в 30 к востоку от Берлина (забыл название), а Ванюшу Кузьмина я отпустил в роту.

Устроились мы с Афанасием Николаевичем в одной немецкой семье. Помнится, подружился я с мальчиком Клаусом, он все к нам бегал, мы ему давали кое-какую еду, которую он добросовестно относил матери, а мне подарил, наконец, ножик, да еще в 12 лезвий. К сожалению, я его очень быстро потерял.

УОС организовал экскурсию в Берлин. Я тоже поехал и неожиданно стал гидом, водил группу по улицам поверженной столицы. У меня сохранилось несколько фотографий того дня: мы на фоне Бранденбургских ворот, на фоне памятника Бисмарку, в зоопарке на фоне слона и т. д.

Не помню уж — чем я занимался в 1-м Отделе УОСа: что-то чертил, и Афанасий Николаевич тоже что-то чертил. Обстановка была простецкая, офицеры держались непринужденно, работали вообще-то «шаляй-валяй», обязательно кто-либо что-то рассказывал. Начальник 1-го Отдела подполковник Куликов отличался любезностью, изящными манерами, культурой. Однажды он меня вызвал, стал расспрашивать — где я раньше работал, заинтересовался, что я москвич, и стал ко мне присматриваться. Я тогда не знал, что он сам собирался переводиться в Москву в ГВИУ (Главное Военно-Инженерное Управление) и подбирал себе сотрудников, а то бы отвечал ему более пространно и более толково.

Капитан Финогенов мне шепнул, что подполковник Куликов собирается меня переводить к себе и спрашивал мнения Афанасия Николаевича, который дал обо мне блестящую характеристику. Я решил, что Куликов хочет меня переводить в УОС, куда мне совсем не хотелось. Заниматься канцелярщиной было не в моей натуре и очень мне надоело. Я задумал попросту удрать в роту.

И только много позднее я понял, что свалял тогда дурака. Не надо было мне удирать, через месяц я очутился бы в Москве, соединился бы с семьей на год раньше и получил бы квартиру.

Я удрал на УВПСовской машине во Франкфурт, а оттуда в штаб ВСО и в свою роту, которая, закончив расчистку Одера ниже Кюстрина, перебралась расчищать канал имени короля Фридриха Великого между Вислой и Одером.

В свое время немцы взорвали железнодорожный и шоссейный мосты через канал, а теперь наши бойцы вытаскивали из воды части металлических ферм и куски бетона. В роте находились два водолаза, которые под водой привязывали тросом мостовые фермы, а два автогенщика резали эти фермы. Ну, а наши бойцы гурьбой тянули за трос. Особой сметки тут не требовалось.

Вот где можно было выполнять 500 % плана, разумеется, по сводкам! Попытайтесь-ка проверить — сколько вытащили железа из воды — 10 или 100 тонн. Словом, Пылаев подписывал блестящие сводки.

Местность эта была заселена исключительно немцами. Но 1000 лет тому назад здесь находились владения польского короля Болеслава, о чем на полном серьезе убеждали наши газеты, и потому территория должна была отойти Польше.

Мне рассказывали, как выселяли немцев, как польские жолнежи гнали несчастных, побросавших все имущество. В нашей роте пользовались этим погромом, и как только хозяева покидали свои жилища, так наши устремлялись туда и забирали главным образом одежку. Все наши девчата приоделись, приобулись, у каждой завелось по чемодану или узлу. С помощью студенческих шпаг было найдено несколько кладов.

Литвиненко мне предложил организовать экспедицию специально для меня, ведь все равно, если мы не возьмем, так достанется полякам. Я отказался.

В это время в 1-й роте нашего ВСО произошли два ЧП, о которых стоит рассказать подробнее.

Там тоже искали трофеи с помощью шпаг и без их помощи и раздобыли бидон, как им показалось, спирту. Несколько человек, в том числе старшина и разные ротные придурки, собрались выпить компанией, сели за стол, чокнулись кружками и опрокинули содержимое кружек в глотки. Один из них — Козловский, которого я давно знал как ловкого снабженца, мне впоследствии рассказывал, что ему сразу ударило в голову, точно молотком, и в его глазах потемнело. Он ослеп. Двое умерли в тот же день, двое, в том числе Козловский, совсем ослепли, а нескольких удалось откачать.

Другое ЧП было связано с романами. Как ни старались наши политорганы стращать наших солдат и офицеров различными карами и венерическими болезнями, романы между изголодавшимися без мужей немками и польками с нашими молодцами разыгрывались вовсю. Я много раз наблюдал — встретятся, поболтают на разных языках и через пять минут она его ведет в дом или он ее в кусты.

Пылаев передавал нам рассказ одной легкомысленной польки: «Поляк придет ко мне, медленно развяжет галстук, медленно снимет пиджак и брюки, все это аккуратно развесит на стульях, потушит лампу и т. д. А русский офицер — сапоги в одну сторону, китель в другую и кидается, как лев…»

Так вот, в 1-й роте одна полька или немка за три дня заразила сифилисом семь человек — все придурки хозвзвода. Их фельдшер — забыл его фамилию, хотя знал его с первого года войны — решил лечить заболевших своим способом. Вылечить не сумел, все были отправлены во фронтовой госпиталь номер такой-то, который оказался страшнее тюрьмы, а командир роты капитан Чернокожий и фельдшер получили по 10 суток ареста, то есть им за 10 суток не уплатили жалования.

Приказ этот нам прочел майор Сопронюк, который в свое время один из первых заразился триппером, но к 1945 году благодаря таблеткам синего стрептоцида, стоившим 20 рублей штука, он совсем исцелился. В нашей роте за все время было не более пяти случаев заболеваний…

Когда все металлические части обоих мостов через канал были вытащены, в нашей роте наступил на несколько дней отдых, иначе говоря, усердные поиски по пустым домам трофеев. Наконец пришел приказ собираться в дорогу, опять куда-то на восток.

Мы должны были погрузиться в вагоны где-то километров за 50. Забыл название станции. Пылаев с Ледуховским уехали вперед хлопотать о вагонах, а мне было поручено возглавить весь наш нескончаемый обоз. И еще я получил приказ пошарить по пустым деревням и забрать в подвалах сколь возможно больше картошки.

Так мы и сделали: дня через два прибыли на станцию с возами, загруженными картошкой. Время еще у нас было в запасе. Опять поехали добывать картошку и завалили ею станционные платформы. Тут пошел дождь. Шел он, шел не переставая и мочил наши картофельные бурты. Раздобыли мы доски и нарезали их по размерам вагонов для будущих нар. А дождь все шел, мелкий, противный.

На станции находился наш госпиталь. Не помню уж, зачем я туда пошел. Он расположился в большом здании школы. По двору передвигались раненые после ампутации ног. Те, у кого оставалась одна нога — учились ходить на костылях, а безногие катались в колясках. Среди них было много совсем молодых. Я с ними заговаривал. Они рассказывали о страшных боях под Берлином и в самом Берлине, когда мы несли ужасающие потери… Бедные, бедные молодые солдатики! Они тогда не очень еще сознавали о своем ужасном будущем, шутили, смеялись…

Наконец подали нам состав. Грузились мы в дождь, нары сооружали в дождь, загрузили мокрой картошкой три вагона. Поехали прямиком в столицу дружественной Польши, в Варшаву.

Было это в первых числах июня. Прощай, поверженная Германия!