Глава двадцать вторая Восточная Пруссия

Глава двадцать вторая

Восточная Пруссия

Много лет спустя после воины я прочел эпопею о войне предыдущей и узнал, что примерно тем же путем, как и я, в августе 1914 года пошла в наступление на Восточную Пруссию царская армия генерала Самсонова, а в январе 1945 года, где-то рядом со мной, в составе той же, что и я, 48-й армии, может быть, даже через те же мосты, ехал безвестный артиллерийский капитан, впоследствии ставший писателем, равным Толстому, Достоевскому, Чехову. И читая в 1973 году его гениальную эпопею, я узнавал наименования знакомых мне населенных пунктов и знакомый пейзаж…

Первое впечатление о Восточной Пруссии подарила нам белая с черным корова, которая бежала в километре левее нас по заснеженному лугу на другой стороне незамерзшего ручья.

Тотчас же по приказу Пылаева наш обоз был остановлен, а добровольцы с винтовками и автоматами кинулись наперерез корове. Луг оказался болотистым, а ручей был глубиной около метра, но эти препятствия не остановили охотников.

Сперва я стоял и наблюдал вместе со всеми. Корова, видимо кем-то испуганная, бежала быстро, охота затягивалась, и я, взяв с собой Ваню Кузьмина и одного пожилого бойца, направился к кирпичным строениям хутора, выглядывавшего из-за соснового леса правее дороги.

Мы вошли во двор, увидели двухэтажный дом, сараи, хлев, птичник, другие надворные постройки. Стены были кирпичные, высокие крыши — красные, черепичные. Все отличалось добротностью, построенной на века. На снегу мы заметили следы крови, две черно-белые коровьи шкуры и вороха птичьего пуху и перьев. Было тихо. Сквозь распахнутые двери мы вошли в дом, прошли через три или четыре комнаты, поднялись на второй этаж. Нигде никого не было. А дом имел такой вид, точно какой-то великан схватил его, поднял на воздух, перевернул, потряс изо всех сил и опять поставил на место. Столы, стулья, кровати валялись перекувыркнутые, шкафы стояли раскрытые, весь пол был усеян разным тряпьем, осколками фаянсовой и стеклянной посуды, осколками зеркал, разными бумагами, фотографиями и всем тем, что бывает теперь в любой благоустроенной московской квартире.

Мне нужен был ножик, все равно: перочинный или столовый. Я очень тяготился, что мне всегда приходилось просить ножик у других. Я искал, ворошил тряпье и осколки. Вилок был много, ложек и ножей я не находил.

Ваня Кузьмин спросил меня:

— Сергей Михайлович, не царь ли тут ихний жил или министр?

— Тоже сказал! Такой же крестьянин, как и ты, — ответил я.

— Так чего же он от таких богатств пошел на нас войной! — воскликнул пожилой боец.

Никто никогда толком не мог ответить на этот вопрос, который много раз задавали на войне и после войны, задавали мне, задавали нашим политработникам, да и в книгах подчас поднимался все тот же лишенный ответа вопрос…

Когда мы вернулись, охота на корову уже была закончена, тушу с торжеством разделывали на куски. Все предвкушали — какой у нас будет великолепный ужин и завтрашний обед. Американская тушенка и «рузвельтовы» сушеные яйца всем осточертели до последней степени.

Тронулись дальше. Проезжали через деревни, мимо отдельных хуторов. И везде дома были кирпичные или каменные, в один и в два этажа, непременно с черепичными крышами, а сзади домов стояли сараи, хлева, курятники. Все было неизменно солидно, и везде по заснеженным дворам виднелись лужи крови и вороха птичьего пуху и перьев. Время от времени на домах попадались приклеенные на больших листах объявления с краткой надписью: «Rote Todt geht» — «Идет красная смерть».

А внутри домов все было вывернуто, перетрушено, разбито, разорвано, опрокинуто.

Мне попался отрывок немецкой газеты. Крупными буквами было напечатано, что давно ожидаемое наступление красных войск началось, на четырех фронтах прорвана оборона, враг несет неисчислимые потери…

Военные историки пишут, что по настоянию наших западных союзников мы начали наступление на две недели раньше, чем собирались; возникла острая необходимость ослабить демарш фельдмаршала Рундштедта в Арденнах. Тогда нам о более ранних сроках наступления не говорили. Готовились мы давно и тщательно и, на мой взгляд, к 13 января могли успешно обрушиться на Восточную Пруссию.

Остановились ночевать в одной деревне, как и все предыдущие, безлюдной. На другом ее конце остановилась какая-то воинская часть. Пылаев послал меня зачем-то к их командиру.

И тут я впервые увидел маленькую старушку. Ее окружили солдаты, она хлопала себя по груди и все повторяла:

— Полька, полька — мазурка! Гитлер капут! Немцы тьфу! — и красноречиво плевалась.

Я объяснил солдатам, что мазуры — это одно из польских племен, живших здесь до завоевания Пруссии псами-рыцарями.

Солдаты оставили старушку в покое.

Командир той части предупредил меня, что по окрестным лесам бродят местные жители и поэтому надо выставить на ночь усиленные караулы. (Это была излишняя предосторожность — ни о каких нападениях немцев я не слышал.)

Вместе со старшиной Минаковым и парторгом Ястребом я распределял бойцов по перетрушенным домам, везде искал ножик, бойцы искали что-либо съестного, но, кроме картошки, ничего не находили.

Я обратил внимание, что в полу всех кухонь были вмонтированы колонки для забора воды, но так как электрического тока не было, мы ходили за водой на ближайший ручей. А в нашей стране я нигде не видел таких скважин в домах.

На задворках рос молодой яблоневый сад, каждое крошечное деревце было старательно укутано соломой. Пожилой боец Кузьменко ходил вдоль рядов деревьев и со злобным кряканьем подрубал их все топором.

Я чуть не бросился к нему, чтобы остановить его руку, потом вспомнил, ведь он совсем недавно узнал, что немцы спалили его хату, а два его сына убиты на войне. И я отошел.

Утром, когда мы собирались дальше, я зашел в один дом и обнаружил там сидящую на корточках девушку из моего взвода, она раздувала возле деревянной перегородки костер.

— Маруся, что ты делаешь? — закричал я.

— Сергей Михайлович, у меня немцы хату спалили и брата убили, — отвечала она.

И я опять молча отошел.

Весь следующий день мы двигались вперед, по дороге я ставил указатели, все мосты оказывались целыми, и работы нам никакой не было. Кроме нас двигалось много воинских частей, все больше принадлежащих ко второму эшелону, то есть хозяйственных.

Проезжали мимо железнодорожной станции. Тут был большой населенный пункт, с домами в два, в три этажа, с киркой, с магазинами, везде двери были распахнуты, многие окна разбиты. Сквозь двери и окна виднелась все та же знакомая нам перетруска мебели, посуды, тряпок. В одном доме я увидел двух солдат, которые с остервенением били прикладами по шкафам, окнам, зеркалам. На одной улице горели дома. Наши лошади никак не хотели идти, пришлось им закрывать морды шинелями и проводить под уздцы. С нами ехали воза с сеном, сено от домов загорелось, мы его раскидали, На самой станции горели платформы, груженные круглым лесом и досками. Бывало, с каким трудом мы добывали лесоматериалы, а тут вот жгут. Кто жжет? Ведь фронт ушел далеко вперед. И везде висели объявления-плакаты с крупными буквами: «Rote Todt geht».

Расклеивая такие плакаты, фашистские пропагандисты были правы. Счастье для мирных немцев, что они слушались этих страшных предостережений и удирали очертя голову. Восточная Пруссия была пуста, и весь гнев народный за миллионы убитых и замученных, за сожженные города и деревни, гнев, не сдерживаемый инструкциями политуправлений, обрушился на эти добротные дома с черепичными крышами, на мебель из ореха и дуба, на железнодорожные платформы, груженные лесом, на молоденькие яблоньки, на весь достаток и богатства тех, которые неизвестно зачем поперли завоевывать нашу страну…

Пора было останавливаться на ночевку. Мы свернули с большой дороги и вскоре попали в старый парк с липовыми аллеями. Открылась большая барская усадьба, вроде нашего Останкино, но значительно вычурнее, в стиле рококо. Мы очутились на широком дворе с фонтаном посреди, со статуями по сторонам. Главный дом находился в центре полукруга, по сторонам располагались флигеля поменьше, разные хозяйственные постройки.

Главный дом занимала какая-то воинская часть, мы расположились в правом крыле во флигеле, в хозяйственных постройках.

Устраивая бойцов на ночлег, я забежал в каретный сарай.

И тут меня точно ударило. Я остановился, не мог дальше идти. Я глядел во все глаза, вдыхал запах. Передо мной выстроились огромные старинные кареты с затейливыми фонарями, роскошные коляски, маленькие высокие шарабаны. Пахло старой кожей и конским потом.

Не знаю, как у других людей, но я очень памятлив на запахи. Ведь тогда прошло почти три десятка лет со времени революции, а меня просто ошеломил знакомый и милый с поры самого моего раннего детства запах конюшни. На несколько секунд я забыл и войну, и все на свете и вдыхал тот для меня ни с чем не сравнимый и родной запах…

Сам я с Литвиненкой и еще с кем-то устроился в одной из перетрушенных комнат флигеля. Там стоял с проломленной крышкой рояль, сиденья огромных кресел были распороты, на полу валялось много книг. Я стал их поднимать, перелистал несколько историй войн, несколько книг по искусству. Все они были толстые, большие, в кожаных тисненых переплетах. Теперь, наверное, каждая из них в московском комиссионном магазине стоила бы рублей по 20. А тогда мы ими устилали пол, чтобы мягче было спать.

Только в том флигеле я видел такие роскошные издания, а обычно в немецких домах бывало много хорошей мебели, и старинной и современной, вроде нынешних румынских гарнитуров, «стенки», белой кухонной. Тогда на все это невиданное мы смотрели с удивлением, но проходили мимо. Попадалось много самой различной посуды, фотографических альбомов, игрушек, разных документов, писем, а вот книг мы находили мало и то все больше школьные учебники. Словом, рядовые немцы отличались не столько своей культурой, сколько цивилизацией.

На следующий день нам впервые стали попадаться пароконные подводы, на каждой из них сидело по несколько человек мужчин и женщин с узлами и чемоданами, на дышле обязательно торчал маленький флажок — чехословацкий, польский, голландский, французский. Пешком шли девчата, все грудастые, толстощекие, с огромными узлами сзади и спереди.

Ба! Да ведь это нашенские! Их остановили, начали расспрашивать, кто-то один ущипнул, та взвизгнула. Оказывается, были они смоленские, брянские, черниговские, в свое время угнанные в рабство и жившие у «бауеров» в батрачках. Все они отличались упитанностью и на рабынь не очень походили. Но морально, конечно, они являлись именно рабынями, хозяева их хорошо кормили, но могли бить и били, я видел, где им устраивали постели — не в домах, а в скотных дворах и на чердаках. А сейчас хозяева их удрали в одну сторону, а они, подождав дня три, направлялись в другую, в надежде добраться домой.

Ехали подводы во все страны Европы. Одна с чехословацким флажком остановилась, из нее вылез пожилой усатый чех, стал расспрашивать у нас дорогу. Он хорошо говорил по-русски, так как в предыдущую войну жил в России военнопленным. Я с ним разговорился. Он с гордостью показал бумажку — справку о том, что он «содействовал успехам Советской Армии». Внизу справки стояло: командир воинской части — полевая почта и номер, капитан — непонятная закорючка вместо подписи.

На мой вопрос — в чем выразилось его содействие? — чех с гордостью ответил, что он показал капитану, где в стену погреба его бывший хозяин замуровал несколько ящиков с вином.

Пылаев, узнав об этом факте, приказал впредь тщательнее осматривать все погреба, но никаких винных запасов наша рота не сумела обнаружить. А штабные УВПС-100 месяц спустя разыскали чуть ли не сотню бутылок французских сухих вин, к которым наши воины, однако, отнеслись с величайшим презрением.

Встретилась нам группа в желто-коричневых шинелях, оказалось, бывшие военнопленные французы. Я закричал:

— Vive la France!

Меня окружили, бросились расспрашивать. Они даже не знали, что Франция была освобождена и во главе ее стоял генерал де Голль. Они мне искренне жали руки, даже пытались чем-то угостить, их будущее было ясно. Сперва проторчат в каких-то лагерях, а после победы поедут на родину. Позднее я несколько раз встречал эшелоны с бывшими военнопленными французами, англичанами, американцами.

Сколько помнится, мы ехали на север еще один день, а потом нам было приказано остановиться и ждать дальнейших распоряжений. Почему остановиться? Тогда не спрашивали об этом, а сейчас я думаю, просто нам нечего было делать, мосты оставались невзорванными. А наши войска наступали столь стремительно, что очень быстро вышли к Балтийскому морю между Кенигсбергом и Данцигом, между Данцигом и Штеттином. Немецкие войска были разрезаны на несколько группировок и оказались запертыми в районе Кенигсберга, в районе Тильзита, еще где-то. Фактически почти вся Восточная Пруссия, эта многовековая цитадель и гордость Германии за какую-нибудь неделю (историки уточнят даты) оказалась нами захваченной ошеломляюще быстро, упорная борьба не на жизнь, а на смерть за каждую пядь земли развернулась не на широком фронте, а вокруг отдельных городов.

Мне думается, что быстрое поражение немцев, и не только в Восточной Пруссии, но и на всех других, более южных фронтах, было неожиданным не только для нашей роты, но и для всего Верховного Командования вплоть до самого Сталина.

И тогда великий вождь приказал своему штабу в кратчайшие сроки разработать планы дальнейшего нашего наступления, чтобы опередить союзников и в кратчайшие сроки только нам, только нашими силами сокрушить гитлеровскую мощь, не жалея людей. Но о том, скольких миллионов жертв стоили все последующие наши весенние наступления, советские историки не очень распространяются…

Я забежал вперед, возвращаюсь к дальнейшим передвижениям нашей роты в дни последней декады января.

Хорошо зная, что близ большой дороги останавливаться беспокойно, мы отошли на восток километров на 12 и обосновались в деревне под названием Бурдунген и стояли там, сколько мне помнится, дня три.

Дома и тут, и в ближайших деревнях и хуторах не были столь основательно перетрушены, как вдоль большой дороги, и мы стали снаряжать экспедиции еще дальше на восток и на север. Ездил в эти экспедиции и я, но нигде местных жителей не видел.

И только однажды при мне наши бойцы забежали в дом и вывели оттуда двух стариков и старушку, позвали меня. Я подошел в тот момент, когда все трое стояли, окруженные нашими бойцами, и старушка, показывая то на себя, то на одного из стариков, все повторяла:

— Муж — жена! Муж — жена!

Оба старика были высокие, с густыми белыми усами, оба похожие на Бисмарка и очень древние, губы их тряслись, лица сделались серыми. А старушка была маленькая и бойкая.

Я попытался с ними разговаривать, но тут подскочил откуда-то взявшийся лейтенант, с ним были два солдата.

— Какого черта ты с ними треплешься! — вскричал он, выхватил у одного из солдат автомат… — А ну расступись!

Наши бойцы невольно отошли, а лейтенант, не поднимая автомата, пустил очередь по всем трем несчастным справа налево и слева направо. Они рухнули без стона, а лейтенант со своими солдатами ушел.

За границей много болтают о наших неслыханных злодействах на территории Германии. К сведению историков: это было единственное и действительно бессмысленное злодейство, которое произошло на моих глазах, позднее я видел еще два трупа подобных стариков. И все. Напоминаю читателям, что в Оле я принимал участие в раскопках сожженных хат; по позднейшим официальным цифрам, там было обнаружено 1878 трупов, из них 950 детских. А всего в Белоруссии гитлеровцы уничтожили вместе с жителями 296 деревень.

Наши экспедиции совершались и по распоряжению Пылаева, и по собственной инициативе бойцов, которые ходили потихоньку. Одежду брали, но мало. Я лично не один раз распахивал шкафы с дамскими и мужскими пальто, костюмами, бельем. «Мы же только вступаем в Восточную Пруссию, еще успею», — рассуждал я сам с собой. И еще у меня было чувство гадливости. На мебель, действительно великолепную, на ковры, на хрустальную посуду никто из нас не обращал внимания. Я искал ножик, но нигде не находил, попадались разные фигурные, для резки сыра что ли, но для меня не пригодные.

Самой главной добычей для нас были продукты, но не всякие, и живность, но тоже не всякая. Крестьянские дворы были полным-полны. В каждом дворе мы обнаруживали по нескольку коров, притом исключительно белых с черными пятнами, по нескольку свиней, больших, средних и поросят, овец попадалось мало, а лошадей совсем не было, на них удирали жители. По двору расхаживали куры, реже утки, гуси, цесарки, индюшки и непременно павлин с двумя павами. И все это, оставаясь по нескольку дней без еды и без питья, разными голосами выражало свое недовольство.

Любопытно, что на каждом животном в ухе и на каждой птице под крылом была бляшечка с длинным номером. Оказывается, из-за тотальной мобилизации вся эта живность была зарегистрирована и хозяева имели право резать птицу лишь на Рождество, на Пасху и на зимнего Николу.

Везде в кирпичных или каменных хлевах и курятниках полы были бетонированные, навоз смывался шлангами, жидкость стекала по канавкам в огромную бетонированную яму, откуда распределялась на поля. Коров доили на электродойках, в каждом хозяйстве были сепараторы, по нескольку разных сельскохозяйственных машин, по полям тянулись узкоколейки, стояли вагонетки, видимо приспособленные к конной тяге.

Словом, и теперь, 30 лет спустя после Победы, мы отстаем от тогдашней Восточной Пруссии.

Кладовые, амбары и погреба были завалены зерном, крупами, картофелем и другими овощами. На эти запасы мы обращали мало внимания. Но зато по шкафам береглись консервы домашнего приготовления, мясные и фруктовые, а также варенье всех сортов. Вот это было настоящее лакомство!

Сперва наши бойцы не разбирали, что лучше, что хуже. Иные набросились было на павлинов, видимо рассуждая, чем птица красивее, тем она должна быть вкуснее, но, ощипав, обнаруживали черное, как у вороны, мясо и выкидывали трупы.

Вскоре все поняли, что самое вкусное — это индюшки, маленькие поросята, фруктовые консервы и варенье. И началось дикое обжорство, у поросят ели только задние ноги, а варенье жрали ложками, как манную кашу, уничтожали в один присест по большой банке.

В ротной кухне готовили обеды, и очень хорошие, но почти никто их не брал. Так и приходилось выливать.

В один из дней этого обжорства решили устроить баню. Облюбовали дом, вытащили из комнаты мебель, затопили печь, натаскали воды, и началось мытье.

В тот же вечер меня позвал парторг Ястреб.

— Пойдемте, что я вам покажу, — суровым тоном сказал он и повел меня в соседнюю с баней прачечную.

Были у нас еще с Воронежских рубежей две девушки — прачки. Они непостижимым для меня путем знали наизусть белье всех наших двадцати командиров и придурков, а у каждого из нас было по три смены.

Зайдя в прачечную, я увидал этих девушек плачущими и почувствовал страшную вонь.

— Вот, кальсоны вашего взвода! — патетически воскликнул Ястреб и показал мне на полу кучу белья, сплошь обгаженного. — А это нашего капитана, — показал он на отдельно лежащие голубые трикотажные кальсоны и также все обгаженные.

В тот же вечер я проводил политзанятия и обрушился на своих бойцов за их жадность.

Я упомянул, что почти никто не интересовался такими трофеями, как ковры, посуда, дамская одежда и обувь. Простой боец просто не мог много взять с собой, а вот отдельные командиры и прежде всего Пылаев очень всем этим интересовались. Но сам он таскаться по домам не мог по своему званию, он послал старшину Минакова и своего особо доверенного Митю Зимодру километров за 25 в город Ортельсбург на подводе, и посланцы привезли ему и Ледуховскому по три чемодана, полных барахлом, и ковры. Случайно я к ним зашел как раз в тот момент, когда они все это вытаскивали и шумно выражали свою радость.

Оба они нисколько не стеснялись меня, будучи уверенными, что раз я раньше так ловко доставал для роты лошадей и лесоматериалы, то уж сейчас-то себя не забыл и верно трофеев набрал уйму.

С того дня в нашей роте появилась подвода с таинственным грузом, тщательно прикрытым брезентом и увязанным, это были трофеи капитана и лейтенанта.

На четвертый день после обеда пришел нам приказ двигаться к городу Красносельцу, находившемуся на юго-востоке от нас на пограничной реке, все том же Ожице, но уже на польской стороне.

Отъезд был назначен на следующее утро. У нас в запасе оставалось часов 18. Необходимо было за этот срок успеть захватить максимальное количество трофеев, живности, сладости.

Пылаев разослал в разные стороны подводы с наиболее расторопными бойцами, на трех подводах поехал и я забирать прежде всего кур и прочую птицу, кроме, разумеется, павлинов.

Мы поехали; мои бойцы с топорами в руках заходили во дворы, ловили по курятникам кур и тут же их казнили. Заехали мы куда-то далеко, обнаружили отдельный хутор. К нам неожиданно вышли два поляка. Они сказали, что являются батраками, а их панна немка очень добрая, просили ее пожалеть, так как накануне приезжал китаец с женщиной, он немку изнасиловал, а женщина сняла прямо с руки часы.

Бойцы остались во дворе ловить и казнить кур, а я пошел к панне.

Увидел молодую, очень испуганную и жалкую немку, к которой прижался маленький мальчик, и ее успокоил, сказал, что мы только заберем кур и уедем. С ее слов я понял, что к ней приезжала наша медсестра Чума и с нею наш боец казах, а не китаец. Чума как раз утром хвасталась этими часами. Подобрать часы на полу пустого дома или снять их с мертвеца и я бы не постеснялся. Но с руки… Да ведь это был настоящий грабеж, а совершила его жена парторга ВСО Проскурникова.

Между тем смеркалось, пошел густой снег. Мы повернули назад с возами, наполненными куриными трупами. Тут попался еще один хутор. Бойцы остались шарить во дворе, а я, заметив в доме тусклый огонек, вошел в него.

В большой кухне за столом сидели человек 15 и пировали. Некоторые были в гражданском, некоторые в немецких шинелях, тут же сидели и женщины.

Я не испугался, просто потому, что не успел испугаться.

Двое или трое встали. Один подошел ко мне, низко поклонился и на польском языке пригласил меня ужинать.

Я отказался. Выяснилось, что все они поляки — бывшие батраки у немцев, едут на родину и здесь остановились на ночлег. Я пожелал им счастливого пути и ушел. Мы вернулись в Бурдунген уже в полной темноте.

Я пошел к Пылаеву доложить. И тут он мне предложил ехать вторично. Ведь утром возвращаемся в Польшу, трофеев больше не будет. Самое портативное и самое питательное — это куры. Я обещал привезти еще два воза.

Снег продолжал все идти; мы раздобыли двое саней и двинулись в путь. Со мною поехали Самородов и трое бойцов с винтовками, топорами и фонарями. Сперва ехали по знакомой дороге, потом свернули с нее и вскоре попали в лес. Ехали, ехали все лесом, а снег все падал, падал, проезжали мимо каких-то озер. Может быть, дома и были где-то в стороне, но из-за темноты мы их не видели. Дорога едва угадывалась в лесу.

В конце концов она привела нас к одинокому хутору на берегу озера. Стояла тишина. Снег все падал и падал, во дворе лежали и дремали коровы, не кормленные, не поенные, не доенные. Бойцы с фонарями стали шарить по надворным постройкам. Самородов подошел ко мне и сказал, что тут кур столько, что можно наполнить ими наши два воза доверху.

Сквозь распахнутую дверь я вошел с фонарем в дом и сразу убедился, что до меня тут побывали — шкафы стояли открытые, одежда валялась на полу, я прошел в следующую комнату, еще следующую. Это была спальня. Я поднял фонарь, осветил кровать и увидел на ней покойника. Старик лежал, как принято укладывать покойников, со скрещенными на груди руками. Я постоял, постоял, освещая бледное лицо, и повернулся обратно.

Мне хотелось раздобыть варенья. Лопал я эти дни от пуза, а ни одной банки в запас не взял. Отыскал кухню, нагнулся с фонарем и увидел несколько банок. Протянул руку, чтобы взять самую большую, поскользнулся и чуть не упал. Я думал, о пролитое варенье поскользнулся, посветил в другую сторону и обнаружил старуху с проломленным черепом, лежащую в луже крови. Ее рот был оскален, глаза выпучены, пальцы на руках скрючены. Словом, жуткая была старуха, вроде ведьмы.

Я поднял банку и с банкой в одной руке, с фонарем в другой пошел к выходу.

А во дворе работа шла вовсю, одни снимали дремавших кур с нашестов, другие рубили им головы. Я рассказал бойцам об убитых стариках. Никто из наших в дом не пошел — видно, побоялись.

Поехали обратно. Поднялся ветер, закрутила метель. Но было тепло, верно около нуля. Ехали мы, ехали, и тут я понял, что мы заблудились. Я испугался, к утру мы должны обязательно вернуться. Ехали, наверное, еще часа два в полной тьме, из-за метели ничего не было видно, мы сбились с дороги, вновь набрели на дорогу. И вдруг увидали сквозь метель едва мерцающий огонек. Направились прямо к нему по полю и вскоре подъехали к небольшому одинокому хутору. Стали стучать в ворота, огонь сразу потух. Застучали сильнее. Мне показалось, что за окном мелькнул кто-то в белом. Нет, не уедем! Стучали топорами, Самородов дал выстрел.

Ворота открылись, показался маленький старичок, дрожащий, бледный, в пальто, накинутом на белье. Я ему сказал, что нам нужно в Бурдунген. Старик стал объяснять дорогу, я не понимал, хоть и оказалось, что туда было всего 8 километров. Самородов предложил забрать старичка — пусть покажет нам дорогу. Вышедшая на разговор старушка запричитала, схватила мужа за рукав, Самородов потянул старичка в другую сторону.

Вспомнив чеха, показавшего, где находится замурованное вино, я сказал старичку, что дам ему справку, он сразу обрадовался, пошел домой одеться, вернулся, и мы поехали вместе с ним. По дороге он нам рассказывал, что является социал-демократом, Гитлера ненавидит, живет тут недавно, поселился, когда правительство распределяло пустующие земли.

Он вывел нас в соседнюю с Бурдунгеном деревню, я его отпустил, отдав ему бумажку с надписью, что он «содействовал успехам Советских войск».

Прибыли мы в Бурдунген около 6 утра. Я завалился спать, но через час был «подъем». Ехать нам предстояло уж не помню сколько километров на юго-восток, пересекая основные дороги. Путь предстоял тяжелый, по заваленным снегом дорогам, а почти все наши подводы были на колесах.

Пылаев куда-то уехал, командовать ротой остался Ледуховский. Мы везли с собой много груза — несколько подвод было загружено курами и коровьими тушами, у многих командиров втрое утяжелилось личное барахло, да еще одна подвода везла имущество Пылаева. Вот почему Ледуховский приказал бойцам идти пешком. Я лично, как командир взвода, мог бы ехать на подводе, но из солидарности тоже пошел пешком.

Ледуховский ехал впереди, развалясь один в коляске. Двигались мы медленно. Карта была у Ледуховского, и тут я стал замечать, что мы все заворачиваем влево. Я сперва подумал, раз у него карта, ему виднее — куда ехать.

На одном повороте он свернул еще раз влево. Выходило, что мы едем вовсе назад. Это сообразили и бойцы, начали ворчать. Бегом я догнал коляску, остановил ее.

— Вячеслав Алексеевич, мы не туда едем! Не туда!

Он ответил что-то вроде «не твое дело!»

Командирам приказано подчиняться беспрекословно. Однако простой здравый смысл требовал в данном случае протестовать. Ледуховский, кинув мне две-три исполненных презрения реплики, приказал своему кучеру тронуть вожжи. Но тут подоспел Ястреб.

Всегда уравновешенный, спокойный, Ястреб был хорошим парторгом и пользовался в роте большим и вполне заслуженным авторитетом. Как раз такими идеальными, с точки зрения советской литературы, парторгами наши писатели и киношники начиняют свои произведения. Пил он мало, в своих выступлениях упоминал Сталина умеренно, зато его речи всегда были наполнены конкретными фактами и предложениями. Правда, он почти никогда не говорил о себе; был ли он женат, где работал до войны — никто не знал. Но ведь и я почти ни с кем не делился о своем личном — слишком оно было мне дорого, и некоторые другие военные тоже рассказывали о себе очень мало.

В тот момент, когда чуть ли не вся рота начала роптать на бестолковость своего временного командира, Ястреб прямо и решительно сказал Ледуховскому:

— Мы не туда идем!

— Дайте карту на минутку, — попросил я.

Скорчив исполненную презрения гримасу, Ледуховский подал мне молча карту.

Снег к этому времени перестал идти: местность была открытая, с несколькими деревнями и хуторами. Я развернул карту и сразу нашел точку, где мы находимся. Да, крюк мы дали порядочный, хорошо, что я вовремя поднял тревогу.

— Пусть Голицын поедет с вами, — сказал Ястреб.

Ледуховский молча подвинулся. Я сел рядом с ним. Бесконечный, растянувшийся чуть ли не на километр обоз тронулся. Всю дорогу мы оба молчали.

Ночевать устроились в какой-то совершенно пустой деревне. До нас все дома тут были изрядно перетрушены, скотина и птица отсутствовали.

На следующий день к вечеру мы переехали по временному низкому мосту через Ожиц и очутились в Польше, в небольшом населенном пункте Красносельц.