Глава двадцатая Самый незабываемый день в моей жизни

Глава двадцатая

Самый незабываемый день в моей жизни

Наступило долгожданное утро 13 января 1945 года. Я вскочил рано, когда еще было темно. Бойцы поднимались до подъема. Все были возбуждены, зная, что сегодня начнется. Разбирали лопаты, кирки, ломы. Кто-то с кем-то спорил, кто-то кого-то хоронил. Возбуждение усугублялось еще ожиданием ста граммов спирта. Я подумал, что этого количества мне мало, надо выпить еще порцию одной из наших девчат, и дал соответствующую команду Самородову. Спирт будет раздаваться перед ранним обедом в 11 часов утра. А пока я ходил по городку, совещался с Цуриным, вновь возвращался к бойцам своего взвода, осматривал компас, в пятый раз вынимал из планшетки карту, изучал будущий маршрут. Больше всего меня интересовал двадцатый километр — точка пересечения нашего маршрута с синей извилистой линией реки и двумя черточками — условным знаком моста.

Ледуховский, взволнованный, побледневший, дал мне какое-то последнее указание и ушел с двумя бойцами вперед в инженерную разведку. Как я ему в тот момент завидовал!

Прибыл на «виллисе» майор Сопронюк. Он тотчас же прошел в землянку Пылаева и вскоре вышел оттуда покрасневший, облизывая губы. Не трудно было догадаться, что наш капитан заранее поднес ему боевые сто граммов.

Много лет прошло, а я, как сейчас, помню кургузую плотную фигуру нашего замполита в коротком, сшитом по особому заказу зеленом полушубке с каракулевым воротником. Светает, он ходит по поселку, постукивая хромовыми сапожками, аппетитно попукивая. Я знаю, сейчас к нему подходить нельзя, он думает о напутственных словах, которые скажет перед строем, думает о великом Сталине.

9.30 — дается команда построить роту. Все строятся. Мы — командиры — окружаем Пылаева.

9.45 — майор Сопронюк начинает речь, говорит с подвыванием, рычанием, имя незабвенного вождя склоняет во всех падежах.

9.55 — майор Сопронюк кончает, смотрит на часы, ждет. И все ждут… Через пять минут начнется артиллерийская подготовка.

Опять возвращаюсь к прежде названному сравнению: вот нет у меня никаких музыкальных способностей, ни слуха, ни знаний музыки, а нашу артиллерийскую подготовку я могу сравнить лишь с симфонией Бетховена.

Первой просигналила жестяным резким звуком «Катюша», и за нею, точно по взмаху невидимой, но гигантской дирижерской палочки, загремело, заухало, завыло и вблизи и вдали. Находясь посреди заснеженного леса, мы ничего не видели, только слушали, как палили ближайшие батареи, время от времени раздавалось низкое уханье более дальних, но более крупнокалиберных орудий, минометы гремели с каким-то адским подвизгом.

Заранее было расписано — куда, в какой квадрат, на глубину до 10 километров, с координатами точностью до 10 метров — какой батарее, какой пушке вести огонь. За последние дни эти батареи и минометные расчеты встали везде, по всему плацдарму, а самые мощные и на дальнем берегу Нарева. И каждая пушка и каждый миномет посылали свой смертоносный груз с той скоростью, с какой солдаты способны были заряжать.

Невозможно было вообразить, что в тот момент делалось у немцев. И только потом я увидел, как было перепахано, перемолото, вздыблено все то, что до 13 января 1945 года называлось передним краем врага. Сперва, в первые минуты артиллерийской подготовки немцы попробовали было отвечать, ухнуло где-то недалеко, потом чуть дальше, в богатырскую симфонию ворвались было посторонние, робкие звуки, но вскоре замолчали. И только она, мощная, то нарастающая, то спадающая, перекатывалась, гремела та музыка, которую мне не забыть никогда.

Мы стояли как зачарованные, бойцы в строю, командиры впереди кучкой, все слушали и глядели в небо. Сейчас должны полететь самолеты, но их не было. Молочно-белое небо нависло над нашими головами. «Наверно, самолеты летят либо правее, либо левее, а за громом артиллерийской подготовки их не слышно», — подумал я.

Пылаев дал команду разойтись. И началась обычная, самая будничная, как всегда перед выходом на работу, суетня. Разве что бегали с котелками быстрее. Я пошел в нашу командирскую столовую завтракать и как раз поспел вовремя, когда все стояли и майор Сопронюк, держа кружку со спиртом, кончал свою речь здравицей за величайшего, мудрейшего, гениальнейшего и прочая, и прочая.

Мы торжественно чокнулись и сели завтракать. Майор Сопронюк, когда садился, опять пукнул. Разумеется, в такой сверхпатетический момент все сделали вид, что не услышали этого постороннего в час артиллерийской подготовки звука.

После завтрака я побежал в свой взвод. Самородов мне поднес вторые сто граммов, я вторично позавтракал, и тут ко мне подошел щегольски одетый, в хромовых сапогах, в новенькой офицерской (но без погон) шинели молодой, толстоморденький, белокурый боец и, назвавшись Литвиненкой, сказал, что прибыл в мое распоряжение.

Я его оглядел с головы до ног, и то ли от двухсот граммов, то ли от особо приподнятого настроения, но Литвиненко мне сразу очень понравился.

— Давайте его ко мне в отделение, — шепнул Самородов.

— Подожди, — ответил я и приказал Литвиненко отнести личные вещи к Самородову, а самому находиться возле меня неотступно.

И тут все разом стихло. Этот переход от громоподобной симфонии к абсолютной тишине был поразителен. Я знал, что в этот час по всему тысячекилометровому фронту поднимаются солдаты и младшие офицеры, встают во весь рост и цепями, перебегая от рытвины к воронке, от воронки к окопчику, устремляются вперед навстречу подвигам или смерти.

Артиллерия после короткого перерыва снова загремела, перенеся огонь куда-то дальше в глубь немецкой обороны.

Нам ждать еще полчаса.

Все построились, перезванивая котелками, постукивая лопатами. Сейчас пойдем. Вышел майор Сопронюк, до того красный, что я начал считать — сколько же граммов спирта им поглощено. Он нам ничего не сказал, Пылаев махнул рукой, и мы пошли. Я впереди с Литвиненкой и Ванюшей Кузьминым, далее 1-й взвод, далее 3-й взвод, который ведет помкомвзвода Цурин.

Настроение у меня такое приподнятое, что сердце хочет выпрыгнуть. В этот час я готов броситься со связкой гранат под вражеский танк, закрыть своей грудью вражеский дзот.

Мы идем все вперед и вперед. Вышли из леса. И только теперь я понял, почему не полетели самолеты. Мы попали в такой густой туман, словно окунулись в манную кашу. Но пока дорога знакомая, мы идем по выстроенной нами лежневке. Туман должен, очевидно, скоро рассеяться. А грохот кругом стоит невероятный. Пушки лупят откуда-то из тыла, а впереди слышна сплошная пулеметная трескотня, и где-то ухают разрывы снарядов.

Я вынимаю компас, вынимаю из планшетки карту, нахожу точку, где мы стоим.

Айда, вперед!

Навстречу едет грузовик, везет раненых. Слышим стоны. Надо спросить — сколько линий немецких траншей взято, но грузовик не останавливается. Идут два наших раненых. Еле отвечают, говорят, что вражеские укрепления не взяты, что немец палит какими-то неизвестными смертоносными снарядами.

Вдруг из тумана выплывает тощая фигура лейтенанта Ледуховского, вся его шинель и даже небритая щека в песке. Он бледен, идет шатаясь, за ним три наших молодца с винтовками, те, как видно, пообчистились, смотрят возбужденно и даже весело.

Ледуховский неожиданно обнимает меня за плечи, с его рукавов сыплется на меня песок.

— Сережа, если бы ты знал, что я пережил! — со стоном восклицает он.

Я пытаюсь его расспрашивать. Ведь он же возвращается с передовой, с инженерной разведки, я должен получить от него указания — до каких пор мне идти. Он должен мне сказать — на сколько километров продвинулись наши войска, или атака захлебнулась, и немцы выстояли.

Ледуховский со стоном отвечает: «Не знаю, неизвестно» — и, шатаясь, скрывается в тумане вместе со своей охраной.

Хорошо, что, пока я пытался выудить у Ледуховского хоть какие-то сведения, Самородов и Литвиненко расспросили его спутников. Оказывается, их накрыл «Ванюша», но они успели спрятаться. Но где немцы — неизвестно, кажется, первая и вторая линия их траншей нами взяты, а на третьей пехота остановилась. После залпа «Ванюши» Ледуховский почему-то приказал повернуть обратно.

Проклятый туман не дает мне никакой возможности самому решить — идти ли дальше или ждать. А чего ждать? Мое настроение таково, что хочется идти только вперед.

Решаю двигаться дальше. Будь я один, так бы и дошел до самых немцев. Закрадывается впервые сомнение. Ведь я веду больше сотни бойцов, я не имею права подвергать их напрасной опасности.

Веду их потихоньку. Лежневка кончилась. Теперь совсем недалеко передовая. Появились воронки. Несколько человек остаются их засыпать. Проклятый туман, который никак не рассеивается. А впереди пальба такая, что ничего не слышно. Я иду по компасу. Заглядывать в карту бесполезно: видимость сто метров и никаких ориентиров нет, да даже если бы они и были когда-то, все равно близ нашей передовой все сметено, все смешалось.

Иду, считаю шаги, верю только в компас. Сознаю ответственность задачи, неожиданно свалившейся на меня, проклинаю Ледуховского. Ну почему не меня послали в инженерную разведку? Знаю почему — у него две звездочки, а у меня вообще нет никаких погон. Но я бы не струсил, так бы и попер следом за атакующей пехотой. И сигнал бы дал вовремя, когда можно нашей роте начать двигаться.

Идем дальше. Я смотрю на компас, считаю шаги. Мои бойцы закапывают воронки, ровняют рытвины.

Мой новый помкомвзвода Ярошенко был не только хорошим певцом, но и хорошим художником. Сейчас я ему поручил расставлять столбики со стрелками-указателями. На каждой стрелке шифр вроде А-1-Б; это значит, что такая-то дивизия должна следовать точно по маршруту, который я ей указал. Да, для расстановки столбиков Ярошенко хорош, но как командир…

Как видно, ответственность пала на мои плечи огромная. Ледуховский струсил, Пылаева нет, нет никого из иного старшего начальства. А туман не расходится, и я иду, целиком доверяя компасу. Не будь тумана, я бы легко сориентировался по карте и был бы спокоен. А если компас врет? От ужаса у меня выскочил весь хмель.

Из тумана неожиданно выныривает приехавший с передовой «виллис», из него выпрыгивает неизвестный мне инженер-подполковник, спрашивает моих бойцов — где их командир. Я подбегаю, отдаю рапорт. Подполковник меня спрашивает, что мы тут делаем. Я объясняю. И вдруг он мне задает такие вопросы:

— А знаете ли вы, куда в таком тумане выйдет ваш маршрут? А знаете ли вы, что через полчаса по вашему маршруту двинется вся артиллерия дивизии?

Я решаюсь признаться, что не совсем уверен — туда ли я иду. Не видно никаких ориентиров. Сплошной туман, целиком доверяюсь компасу.

Подполковник мне отвечает, что он только что сам удостоверился — наши войска взяли первую и вторую линии немецких траншей и собираются атаковать третью, кажется, самую главную, которая идет через деревню Н. Маршрут, нанесенный на карту, — это грунтовая дорога мирного времени. Но сейчас дорогу не различить, вся земля сплошь зияет воронками, перекопана множеством ходов сообщения, опутана колючей проволокой, а возможно, и заминирована. Подполковник мне указывает путь, откуда он только что приехал. Надо взять правее, свернуть прямо по полю. Земля везде мороженая, и любые машины легко пройдут.

Он повел меня одного прямо в туман. Прошли мы с ним метров триста, далее он указал перстом: «Вот так держите».

Подполковник уехал. Я вернулся к своим бойцам. Закопали мы в землю еще один столбик с указателем, тем самым отклонившись от маршрута.

Судя по карте, до деревни Н. было километра три, но там еще сидели немцы. По приказу подполковника там мы вновь свернем на официальный маршрут.

Между тем сзади загремело, заскрежетало. Это поехали тракторы и автомашины с пушками и минометами, какие-то грузовики, подводы. Все они свертывали у нашего указателя и перегоняли нас.

А впереди-то мы еще не успели расставить указатели. С несколькими бойцами Ярошенко и я побежали вперед. В мерзлую землю столбики не шли, мы долбили ямки ломами, укрепляли столбики камешками, бежали дальше. Тут кончились заранее заготовленные указатели, к счастью, у нас были с собой столбики и дощечки. Ярошенко малевал надписи, а я с бойцами побежал дальше, оставив 3-й взвод Пурина расчищать путь.

А машины и артиллерия все перли и перли неизвестно куда. Одни выныривали из тумана, другие исчезали в тумане неизвестно куда. Некоторые, видно по собственному усмотрению, благоразумно сворачивали вправо или влево и останавливались, ожидая дальнейших приказов, а некоторые проезжавшие офицеры крыли нас — почему нет указателей.

Словом, кутерьма пошла невероятная. Машины все ехали. Ну куда нам, пешим, их догнать со своими указателями, которые мы еще тащили под мышками. Я успокаивал себя, что правее овраг, левее — утвержденный, но брошенный мною по приказу подполковника маршрут, а впереди немцы. Авось машины не заблудятся, поедут, поедут и встанут, тем более что впереди, и притом совсем близко, усилилась стрельба. И несколько раз я слышал, как где-то рядом слева ухали разрывы немецких снарядов.

Вдруг из тумана вынырнул опять «виллис». Рядом с солдатом-шофером разлегся неизвестный мне тщедушный полковник с мышиным личиком, а сзади сидел недавно произведенный в майоры заместитель начальника 1-го Отдела УВПС-100 Лев Николаевич Паньшин. Я его давно знал по прежним совместным рекогносцировкам и просто как порядочного человека.

Я догадался, что полковник этот был недавно назначенный новый начальник УВПС-100 Уральский, сменивший Богомольца, отозванного в тыл на должность начальника какого-то крупного строительства.

Уральский впоследствии оказался исключительно бесцветной личностью и прославился своим неслыханным женолюбием — где только можно и где нельзя добирался он до девчат и их насиловал.

— А, маленький полковник, который девочек любит, — знаю такого! — как-то мне сказал офицер из другой части.

В нашу роту вскоре попала, сосланная «на лопату», красивая статная девушка, бывшая до того официанткой в офицерской столовой. Говорили про нее, что она понесла обед в резиденцию полковника Уральского, а тот на нее набросился и будто бы она дернула его за самый чувствительный мужской орган. Но сама она никому не рассказывала, в чем состояла ее вина, и держала себя независимо, скрытно и недоступно.

А полковник Уральский месяца за два до окончания войны из-за своей невоздержанности заболел туберкулезом горла, был демобилизован и вскоре, по слухам, умер.

Но в тот незабываемый день, 13 января, маленький полковник Уральский спокойно дремал в «виллисе». А майор Паньшин выскочил. Я подбежал к нему за советом, за помощью, за указаниями.

— Почему вы свернули с маршрута? — шепотом, чтобы никто не слышал, спросил меня Паньшин.

Я объяснил, что так приказал инженер-подполковник.

— Какой подполковник, как его фамилия?

— Не знаю.

— То есть как это не знаете? Неизвестный подполковник вам приказывает и вы изменяете утвержденный в штабе армии маршрут дивизии? А если он немецкий шпион? Я сейчас должен написать рапорт, что у вас увидел. Что я напишу? — Паньшин говорит слова очень страшные, но голос его не страшный, а скорее тревожный и сочувственный.

— Наверное, подполковник из штаба инженерных войск, — неуверенно говорю я.

— Кашу заварили, а мне расхлёбываться, — говорит Паньшин. Он сажает меня в «виллис». Мы едем вперед. При дремлющем полковнике Уральском молчим. Паньшин развертывает карту, тыкает карандашом туда-сюда, пожимает плечами. Где мы? Черт его знает. Где-то перед деревней Н.

— Но она еще у немцев, — робко говорю я.

Проехали с километр до переднего края врага. Тут вся земля была точно гигантским плугом перепахана или экскаватор бессмысленно копал и отбрасывал грунт туда и сюда. Обрывки колючей проволоки, искореженное, скрученное железо, измочаленные бревна, части человеческих трупов, разное тряпье и земля — все перемешалось. Машины сами прокладывали себе дорогу через эту кашу, вязли и буксовали. Некоторые батареи догадывались сворачивать направо и налево и располагались где-то невдалеке. А впереди трещали пулеметы, словно горох рассыпался по множеству железных листов, а слева опять я слышал разрывы снарядов. Возвращающиеся пешие легкораненые подтверждали, что третью линию траншей наши никак не возьмут, все атакуют, а немцы в развалинах домов деревни Н. засели, укрепились насмерть, скашивают пулеметами подчистую целые батальоны.

— Тут вам рабаты хватит, — говорит Паньшин.

Мы поворачиваем, едем обратно. Возле бойцов своей роты я вылезаю. Прощаясь, спрашиваю потихоньку Паньшина, что он будет писать в своем рапорте?

— Уж что-нибудь навру, — улыбаясь, говорит он. «Виллис» с дремлющим полковником Уральским и майором Паньшиным исчезает в тумане.

Веду бойцов вперед к немецкой траншее. Нас перегоняет меньше машин, чем два часа назад. Кони везут походные кухни, грузовики везут снаряды и мины, а навстречу едут грузовики, полные раненых. Уже больше десятка машин проехало. Люди стонут, матерятся, но большинство молчат.

Вдруг из тумана показалась легковая. Я сразу узнал «мерседес» майора Елисеева. Он сидит рядом со своим шофером Колькой, который только что получил благодаря своему шоферству медаль «За отвагу». У майора шинель и китель расстегнуты, шея из-за чирьев перевязана и бинты торчат из-под ворота. Он дремлет, видно, у него высокая температура. Машина останавливается, из нее выскакивает весь красный Пылаев и с ходу начинает меня крыть, энергично размахивая руками.

В армии полагается, когда старший командир желает пропесочить младшего командира, он должен отвести его в сторону, чтобы солдаты не слышали, и там его чихвостить вовсю. А тут Пылаев как начал при всех орать:

— Заблудился? Задрипанный топограф! Доверили такое ответственное, боевое задание, а он… — И через каждое ругательство по матушке. — Мы тебя два часа ищем. Почему свернули? Почему на свертке не поставил указателя?

Спасибо Самородову, видя, в какой переплет попал его командир, он увел бойцов подальше.

А Пылаев, сверкая своими живыми свиными глазками, все крыл и крыл меня, брызгая слюной, не давая мне сказать ни слова оправдания.

Наконец я успел вставить: «По приказу подполковника».

— Какого подполковника? Как его фамилия?

— Не знаю.

— Как не знаешь! — И опять посыпалась из капитанских уст трехэтажная матерщина. — Врешь, никакого подполковника не было! — И еще, и еще, как из пулеметного дула.

— Все подтвердят — был подполковник, а указатель, наверное, сшибли, — в отчаянии бормочу я, чувствуя, что сегодня, в первый же день наступления, буду снят с должности, еще хорошо, если «на лопату» поставят, а то в штрафную роту. А если в Особый отдел?..

Майор Елисеев с забинтованной шеей полулежал на откинутом сиденье и смотрел на меня прищурясь. Или из-за высокой температуры, или из-за своего великого ко мне презрения, он молчал. Его тонкие губы кривились. Но я знал, он все слышит и не забудет.

Наконец «мерседес» уехал. Бойцы и без моей команды ушли вперед; я их догнал. Они начали расчищать путь поперек той развороченной снарядами полосы, где еще утром был передний край немцев.

Горько мне было на душе. Все мое утреннее приподнятое настроение исчезло. «Не оправдал доверия, осрамился», — шептал я самому себе. И перед бойцами было стыдно: они ведь видели, как крыли их заблудившегося командира. А тут еще есть как хочется! Бойцы молчали и работали вовсю ломами и лопатами, но я знал, что они есть хотят еще больше моего.

И тут неожиданно вынырнула из тумана пара огромных, как у Ильи Муромца, коней-першеронов, тех коней, какие ежедневно съедали по 12 кило овса. На высоких козлах походной кухни восседали в белых халатах повар Леша Могильный и его помощница толстушка Нина Бахтина. Она была из Землянского района Воронежской области и приходилась дальней родственницей моей жене.

— Леша, как же ты нас нашел?! — воскликнул я.

— Да как же своего бывшего командира не найти! — радостно отвечал Могильный, отвинчивая крышку от котла. — По указателям сразу нашел, да и машины все сюда едут.

А я подумал: вот, два офицера с высшим образованием два часа нас искали, а этот только три класса окончил и сразу нашел. Кстати, на самом ответственном месте, там, где я свернул с маршрута, указатель действительно был сшиблен, но колеи от автомашин и при густом тумане ясно виднелись, значит, можно было догадаться, повернуть, и найти нас не так уж было трудно.

Между тем туман рассеялся. Я сразу увидел овраг справа с отвилками и смог узнать по карте свое местонахождение. Однако впереди стоял такой дым, что никакой деревни Н. не было видно.

И полетели самолеты. Летели голубокрылые красавцы, как на параде, ровными девятками, скрывались за горизонтом, их встречали черные облачка зениток (у наших зениток облачка белые). Самолеты гудели, вдали гремело, поднимались клубы дыма, самолеты возвращались, вновь летели с низким и грозным гулом.

Когда стемнело, я повел бойцов обратно в расположение роты. На душе у меня было очень тяжко. Привел, доложил Пылаеву, что задание выполнено. Он сухо и молча кивнул. Я пошел в землянку своего взвода и завалился спать.

Не далее как через час меня разбудили. Требует капитан. Подходя к его землянке, я слышал веселый голос Пылаева. Зная его склонность все видеть в смешном свете, я был уверен, что он сейчас рассказывает о моей сегодняшней оплошности. Открыл дверку. Меня встретило полное молчание. На кровати Ледуховского лежал больной майор Елисеев в одной рубашке с только что перевязанной шеей. Позже я узнал, что у него на шее было пять огромных фурункулов, а Ледуховского с «легкой контузией» отправили в маленький наш госпиталь при штабе ВСО. И тогда и теперь я знаю — не контузия была у него, а самая низкая трусость.

За столом сидели Пылаев, Виктор Эйранов и парторг ВСО Проскурников — муж нашей «Чумы» — медсестры. Он нередко приезжал в нашу роту проводить политзанятия, а заодно исполнять по ночам свои супружеские обязанности. Все трое, кажется, немного выпили.

— Берите отделение Должикова и идите продолжать вести маршрут с того места, где сегодня кончили, — Пылаев сказал эту фразу очень сухо и обратился ко мне непривычно на «вы». Отсюда я понял, что дела мои плохи. — Хочешь спирту? — неожиданно спросил он.

Я подумал, если собираются снимать с должности, то выпить не предлагают. Митя Зимодра налил граммов сто. Я выпил, запил водой, закусил корочкой и, не садясь, вышел искать Должикова!

А Должиков был командиром того отделения 3-го взвода, которое оставалось в роте, как подсобное при плотниках — будущих строителях будущего, пока еще не взорванного моста.

Пошли в темноту и в мороз. Не дойдя до нашей передовой, увидели огонь, выходящий из трубы одной землянки. Зашли покурить, погреться и передохнуть. И неожиданно увидели там человек десять пленных немцев с двумя конвоирами. Все они очень дружелюбно пересмеивались, похлопывая друг друга по плечам, объясняясь знаками.

Я подумал, вот видел и не один раз расстрелянных пленных немцев, каждый номер наших газет полыхал ненавистью, а тут так запросто беседуют. Узнали, что я немного разговариваю по-немецки, попросили задать пленным разные вопросы, те отвечали, я переводил, потом мы двинулись дальше в тьму.

Не знаю, почему начальству пришло в голову послать двадцать человек ровнять дорогу в полной темноте, да еще послать с ними меня, который и без того устал после двенадцатичасового столь насыщенного событиями дня. Но раз послали, надо вкалывать, тем более что тьму постоянно прорезали осветительные ракеты, близкие и дальние взрывы бомб, и тем более что я чувствовал себя проштрафившимся.

Бойцы ворчали, тюкали ломами, не зная, с толком ли тюкают или без толку. А тут: «Ложись!» — Бомбы упали в стороне, но очень близко, и нам показалось, что стреляют в нас. Поработали еще с полчаса, и опять залп совсем рядом, даже осколки завизжали над головами. И потом тишина, никого вокруг нас, только на западе сверкают фейерверки.

Почти ничего не видно, тюкают бойцы ломами, ворчат, слышу разговорчики: «На смерть нас послали». И опять визг снарядов, и, честное слово, прямо в нас. Плохо, тоскливо лежать на твердой, мороженой земле без укрытия, когда земля вздрагивает от ударов бомб и осколки визжат, действительно, над самыми нашими головами.

Встали. Должиков — маленький, коренастый, подошел ко мне. Я его давно знаю как хорошего, но жуликоватого командира отделения.

— Ну что нам тут делать в темноте? Ведь это случай, что никто не накрылся. Какой от нас толк?

Я и взаправду вижу. Прийти завтра утром и в 10 раз быстрее можно разровнять дорогу. К тому же я чувствую, что устал смертельно, так бы и лег и уснул на морозе.

— Давай команду собираться, — говорю я Должикову.

Мы идем быстро. А идти предстоит километров пять. Пришел, начальству докладывать не стал, забрался в землянку, упал на солому, постланную поверх дощатых нар, и тут же уснул.

Так закончился самый незабываемый день в моей жизни.