Глава пятнадцатая Самогонная пучина

Глава пятнадцатая

Самогонная пучина

Разместили мы людей в Коробках удачно и скоро и без особой ругани и скандалов. Председатель колхоза, старшина Середа и я заходили в те хаты, где не обитали военные других частей, и, не обращая внимания на хозяев, писали на дверях цифры — сколько хотим поместить человек. Лучшую хату облюбовали для капитана Пылаева, для его Лидочки и для ординарца, вернее ординарки — хорошенькой Даши. На конце деревни выбрали просторную хату для командирской столовой и рядом для кладовой.

Старшина Середа был человек бойкий, но по натуре интриган и все время за кем-то следил, на кого-то доносил. На меня он нашептывал Пылаеву иногда явную клевету, а иногда сообщал истинные мои проделки.

Но в тот момент размещения роты интересы старшины и мои совпадали, и мы были подчеркнуто любезны друг к другу.

К вечеру приехали Пылаев и Виктор Эйранов. Пылаев остался очень доволен своей квартирой и собрал всех своих командиров, то есть старшину Середу, Виктора, меня, наших помкомвзводом, коих тогда было трое — Ярошенко, Герасимов и Харламов, наконец, парторга Ястреба. С собой он привез бумажку за подписью председателя райисполкома в здешний сельсовет с приказом: ежедневно выделять 200 человек местного населения на оборонительные работы.

— Я решил так, — сказал Пылаев. — Все взводы будут копать траншеи под командованием Виктора. А тебе, — сказал он мне, — на, бери эту бумажку, доставай 200 человек и вкалывай.

Не хотелось мне расставаться со взводом, с которым я почти не работал, но спорить не полагалось. Мне удалось только выпросить нескольких стариков специально для вылизывания траншей и для оплетения лозой амбразур. Получил я еще пять молодцов-вышибал по числу деревень в коробковском сельсовете и, наконец, для технического руководства над мобнаселением уговорил отдать мне своего старого друга командира отделения Качанова и командиршу над девочками толстуху Марусю Камневу.

Когда я помянул последнюю, Пылаев, а за ним Середа многозначительно улыбнулись. Дескать, знаем мы, для чего она тебе нужна. Никто не верил, что можно обходиться без ППЖ.

В тот вечер я пошел в сельсовет, достал там от председателя пять предписаний председателям колхозов и на своей квартире собрал 5 молодцов. Я произнес перед ними зажигательную речь, разумеется, помянул товарища Сталина и вручил каждому вышибале по бумажке, указав, куда привести людей.

Виктор мне часто говорил, что я неплохо организовываю работу, но слишком много стараюсь сам и вношу излишнюю суетню. Да, тогда у меня был избыток энергии и я стремился показать именно свою способность организатора.

Ведь кроме нескольких солдат — старых и молодых — Пылаев мне не дал ничего: ни лопаты, ни топора, ни пилы, ни подводы. Впрочем, в ротном хозяйстве всего этого почти не было. 200 человек местного населения я должен был не только поставить копать, но еще потребовать от них выполнения плана и качества работ.

Деревень в Коробковском сельсовете было 6, но одну из них — Долгуны — немцы целиком сожгли, и потому оттуда рабсила нам не выделялась. Остальные деревни назывались: Коробки, Маньки, Пищики, Голубовка, Духовщина.

Вышибалой в Коробках был бывший мой помкомвзвода Леша Могильный. Сперва он работал усердно, не стеснялся стаскивать упиравшихся украинок, молодых и старых, за ноги с печки, размахивал прикладом и матерился замогильным глухим голосом с 5 утра до вечера. Словом, пригонял на работу по 40, по 50 человек. Но с течением времени количество приводимых им людей стало уменьшаться, а рожа у Леши начала пухнуть, глаза наливались кровью. От него за километр несло сивухой.

Несколько раз он приходил ко мне вечером и приносил с собой поллитровку самогона. От чарочки я не отказывался, но строго его предупреждал, чтобы старался.

Однажды он привел на работу лишь трех девчат. Я его снял с должности вышибалы и поставил наблюдать за работой в помощь Качанову. Он стоически пережил свое падение и признал мое решение правильным. Но вскоре Качанов на него пожаловался, что он за четвертинку отпускает прямо с трассы то того, то другого.

Я продолжал терпеливо уговаривать Могильного, беседовал с ним по душам. Мне не хотелось выгонять его совсем. Я его очень любил и чувствовал, что и он меня любит.

Разбивал направление траншей, все зигзаги фасов всегда я сам и никому ставить колышки не доверял. Мы уже накопали километра два и приближались к пригородной слободе Любеча. Однажды Могильный подошел ко мне и спросил:

— Сергей Михайлович, хотите пол-литра с салом?

— Гм…

— Дозвольте, я сам разобью траншею, а вы потом придете поправлять.

Я согласился и встал невдалеке наблюдать за ним. А он постепенно стал заворачивать колышки на фасах будущей траншеи и повел ее прямехонько через двор крайней хаты.

Вышла хозяйка и позвала Могильного к себе. Через 5 минут он вышел на крыльцо и позвал меня.

— Товарищ командир, — обратился он ко мне нарочито официально, — принимайте разбивку.

Я вошел во двор, начал разглядывать колышки. Хозяйка запричитала по-украински, спрашивая: нельзя ли свернуть?

Я молчал.

— Пойдемте в хату, погреемся, — сказал Могильный.

На столе была поставлена шипящая сковородка. Мы чокнулись. А потом траншея, не дойдя до этого двора, свернула и зигзагами-фасами направилась к следующему двору.

История эта с некоторыми вариантами повторялась в течение недели у каждой из семи хат.

Как-то Пылаев и майор Харламов пришли посмотреть на мои работы.

— Чего это ты вздумал так вилять со своей траншеей? То сюда повернул, то туда? — недовольно заметил Пылаев.

— Нет, а мне нравится, — отвечал майор Харламов.

О, если бы они знали!

В конце концов вечное пьянство Могильного стало известно всей роте, и он был снят Пылаевым и отправлен в другой взвод рядовым бойцом. Расставаясь со мной, он плакал. Я ему обещал, когда он исправится, взять его снова к себе.

Больше всего мобнаселения приходило из самой дальней деревни Маньки, вышибалой там был Зуев — молодой, добросовестный парень, но кривой. Приходил выводок девчат, десятка два-три, все грудастые, толстозадые, веселые, румяные, приходили с лопатами, кирками, ломами, каждой отмерялась норма — в 5 погонных метров. С песнями и шутками они вгрызались в проклятую глину и, выполнив за 3 часа урок, так же с песнями, с инструментами на плечах уходили.

А вот с Голубовкой дело не ладилось. Вышибалой там был Пакиж, красивый, рослый парень, в то время любовник Ольги Семеновны. Кичился он тем, что получает лучшие куски в командирской столовой, и держал себя по отношению ко мне независимо, даже нагло. Деревня была разбросанная, он начинал обходить с одного конца, а жители другого конца успевали спрятаться. Кончилось тем, что он одному старику проткнул вилами зад, когда тот спрятался от него в соломе. Во избежание скандала, Пакижа отправили в распоряжение штаба 74-го ВСО.

Самый трудный пост был в деревне Духовщине, и достался он Николаю Самородову.

Самородова я знал еще с Саратова, вместе мы работали в Старом Осколе и на Донских рубежах, но только теперь в Коробках я с ним сблизился.

Перед войной он перенес тяжелую операцию язвы желудка и как годный лишь к нестроевой службе попал к нам в часть. Был он здоровенный широкоплечий парень лет 30, веселый, жизнерадостный, почти не пил вина, за девочками не ухаживал и не матерился, дипломат был тончайший. Впоследствии я его оценил как прекрасного организатора, обладавшего природной технической сметкой, но, к сожалению, малограмотного. И еще он был беззаветно мне предан и искренно меня любил.

С шуточками, улыбаясь своей здоровенной пастью, он каждое утро приводил на работу целый взвод жителей Духовщины. А каждый вечер, часов в 9 раздавался легкий стук в мою дверь. Приходил Самородов, он знал, что к этому времени я кончил все свои дела, побывал у Пылаева и в штабе и собирался ужинать.

Так же улыбаясь своей широкой улыбкой, он вытаскивал из шинели поллитровку и кулек с салом или яйцами. Хозяйка жарила на шестке яичницу, и мы садились ужинать.

Себе Самородов наливал полстакана, полстакана выпивал старик хозяин — деревенский коновал, а большую часть самогона выпивал я. За ужином Самородов рассказывал о всех своих дневных приключениях: как выгонял непослушных, как вытаскивал девчат из клунь и погребов, стаскивал их с печей и чердаков, а где принимал выкуп — самогон и закуску. Потом он брал меня, совершенно посоловевшего, под руку, выводил сперва на крыльцо, снова приводил в хату, стягивал с моих ног сапоги, укладывал на постель и уходил.

А дела мои на работе шли все хуже и хуже. Сводки давались в погонных метрах траншей. Виктор Эйранов с нашими кадровыми стариками и девчатами ежедневно давал по 200 метров. А у меня с гораздо большим количеством народа редко выкапывалось 100. И траншеи у Виктора выходили с ровными и гладкими фасами. А у меня крестьянские девчата выкапывали и вкривь и вкось.

Правда, у Виктора копали кадры квалифицированные, притом в песчаном грунте, а у меня мобнаселение вгрызалось в глину, такую плотную, что ее еле брали кирка и лом.

Качанов, Маруся Камнева и я бегали весь день, иногда сами ровняли лопатами, учили, показывали. А на следующий день являлись новые девчата и учеба начиналась сызнова.

Пылаев был мною явно недоволен и за количество и за качество. Иногда, чтобы вывернуться из положения, я приписывал десяток-другой метров туфты. И туфта эта росла и камнем давила на меня.

В штабе нашей роты сидели двое — нормировщик Кулик и сводник Сериков. Кулик был молодой еврей из Львова, по специальности инженер-химик, знавший семь языков, но не знавший русского и наших порядков и законов. Мы с ним дружили, иногда он рассказывал о прежней жизни в Польше такие вещи, что выходило — не было там ни классовой борьбы, ни угнетения, а люди жили припеваючи, разъезжали как туристы по всему свету, имели по несколько костюмов, квартиры из нескольких комнат и т. д.

По-русски Кулик едва говорил и ударения ставил, как положено у поляков, на предпоследнем слоге, например: «Я вот тут написал». Я говорил ему, что смысл получается совсем иной, и вообще учил его русскому языку. Нормирование он усвоил очень быстро и помогал мне вносить в выработку различные поправочные коэффициенты, за что я его всегда благодарил. Он ушел от нас уже в Германии, его взяли как переводчика в Особый отдел.

Сводник Сериков, в прошлом колхозный счетовод, был востроглазый проныра и хитрец. Расскажу один случай.

Однажды принес я в штаб сводку по своим работам и молча положил ее Серикову на стол, собираясь тут же смотаться. А Пылаев в этот момент сидел в штабе.

— Товарищ капитан, товарищ капитан, — заверещал Сериков, — опять только 90 метров. Что мы будем показывать?

Пылаев многозначительно кашлянул. Когда он сердился, то всегда эдак кашлял. Ничего мне не сказав, он вышел. Я знал, вечером вызовет меня к себе, начнет накачивать. Впрочем, такие накачки часто кончались ужином с ним и с Лидочкой, и мы мирно чокались.

Меня в тот раз взорвало. Как только Пылаев ушел, я подскочил к Серикову и, постучав пальцем по его столу, сказал:

— Слушай, запомни раз и навсегда, ты — сводник, все одно, что этот стол, что тебе показывают, то и пиши. А сколько метров — много, мало — тебя не касается.

Присутствовавший при этом старшина Середа процедил:

— Довольно странно людей сравнивать со столами.

Я гордо вышел, демонстративно хлопнув дверью.

Несколько дней спустя я пришел к Пылаеву, он, посмеиваясь, протянул мне три мелко исписанных листа. На заголовке было написано:

«Об оскорблении штаба 2-й роты ВСО командиром взвода Голицыным, обозвавшим его столом». Внизу стояла подпись, но не Серикова, а Середы. Впоследствии Кулик мне рассказал, что старшина долго уговаривал оскорбленного сводника подписать донос, но тот отказался.

— Дураки, — хохотал Пылаев, — находят время бумагу портить. А ты будь поосторожнее в выражениях, а то еще до Сопронюка дойдет.

Майор Сопронюк был недавно назначенный к нам в 74-й ВСО замполит. По слухам, он отличался высокой нравственностью и неподкупной честностью. Невысокий, плотный, с квадратным подбородком, с глазами навыкате и выдающимися скулами, он был именно таким твердокаменным большевиком, каких очень любят изображать наши писатели, драматурги и киношники.

Он действительно тщательно следил за нравственностью в ВСО. Офицеры могли иметь ППЖ, но командиры взводов и прочие простые смертные ни в коем случае. Он и обо мне неоднократно выведывал, вызвал однажды после наговора на меня старшины Середы и парторга Ястреба. Я клялся, что невиновен. Он меня отпустил, хотя вряд ли поверил.

И еще Сопронюк каленым железом выжигал доставание самогона и других продуктов различными «левыми» путями. Для роты заниматься децзаготовками можно было, но для себя лично — ни в коем случае.

Вот в этом-то пункте я не мог назвать себя неповинным и боялся Сопронюка панически, вызовет он меня и спросит: «Занимаетесь ли вы доставанием самогона в корыстных целях? А чем ваши родители занимались до 17-го года?»

И вот ореол высокой нравственности и неподкупности майора Сопронюка неожиданно потускнел. Майор Сопронюк заболел триппером. А в армии, как известно, медицинских тайн не бывает. Сенсационная новость за два часа облетела все три роты, перекинулась даже в другие ВСО, со злорадством и смехом передавалась от одного к другому.

Капитан Пылаев начал распевать под гитару такие куплеты:

По кораблю шагает шкипер.

Наш замполит имеет триппер.

Это точно, невозможно,

Без комиссара жить нельзя.

Расскажу один случай, в котором майор Сопронюк играл хотя и малую, но решающую роль.

При штабе 74-го ВСО состоял представитель 1-го Отдела УВПС-25 капитан Дементьев. Официально он должен был следить за качеством и фортификационными данными выкопанных траншей. Кроме того, раз в неделю он всем нам давал 2–3-часовые уроки по фортификации и рекогносцировке. Толстый, добродушный весельчак, он-то и был сочинителем многих, не всегда Цензурных стишков про весь наш командный состав до полковника Прусса включительно.

Раз в неделю в Коробки часов в 7 вечера подкатывала машина. Виктор и я залезали в кузов, Пылаев садился в кабину, бережно Держа в руках нечто длинное, завернутое в одеяло.

Мы катили за 4 километра в Любеч, в штаб 1-й роты. Там нас ждал их комсостав, а также представители штаба нашего ВСО капитан Даркшевич и Виктор Подозеров и, наконец, сам преподаватель капитан Дементьев.

Комсостав 3-й роты, ввиду отдаленности расположения, ходил заниматься пешком в другую сторону за 5 км в штаб 73-го ВСО. Поскольку у них аттестатов не было, их там даже чаем не поили.

Минут 40 мы сидели за столами и записывали все те премудрости, о каких наставлял нас шагавший взад и вперед капитан Дементьев. Мы задавали вопросы, он обстоятельно отвечал. С течением времени он начинал останавливаться, прислушиваться к подозрительной беготне в соседней комнате, к сдавленному женскому смеху, к звону тарелок и стаканов.

Во время одной из таких пауз капитан Пылаев потихоньку развертывал одеяло с того длинного, спрятанного на его коленях предмета… И вдруг раздавался мелодичный аккорд по струнам гитары.

— Товарищи, не пора ли кончать? — говорил командир 1-й роты капитан Чернокожин.

Тут двери широко открывались и нам представлялся стол под вышитой скатертью, на столе всевозможные яства, между тарелками лиловые бутылки, а за бутылками пряталось несколько любеческих красавиц, намазанных, накрашенных и, надо признаться, весьма противного и затасканного вида.

Часам к 2 ночи нас кое-как усаживали в кузов, и мы возвращались к себе в Коробки.

Иногда эти занятия происходили и у нас. Тут помещение было тесное, но зато отсутствовали противные бабы, а самое главное — качеством и обилием угощений мы, безусловно, стояли впереди.

В день занятий еще с утра на кухню к Ольге Семеновне назначались девчата-помощницы Даша и Наташа. Сама шеф-повар старалась щегольнуть своим блестящим кулинарным искусством, впрочем, и было из чего щегольнуть — мука крупчатка, куры, яйца, сало, сливочное масло, сметана — чего-чего только не приносилось из кладовой.

Откуда же все это доставалось? И кто за все за это платил?

Пиршества эти никому не стоили ни копейки. В 1-й роте как происходило дело — не знаю. А у нас 22 человека бойцов, из них 16 плотников во главе с командиром отделения Кольцовым, три сапожника, два портных, один жестянщик жили по деревням километров за 8–12: они рубили там скотные дворы для колхозов, хаты и клуни для крестьян, чинили обувь, шили одежду за картошку, за мясо, за масло, за самогон, за кур. Особо доверенное лицо капитана Пылаева — Митя Зимодра ежедневно уезжал на подводе в эти деревни, находил работу, рядился, торговался и привозил к вечеру целый воз картошки, а часто тушу овцы или телки и, разумеется, самогон. При его квартире была особая кладовка-шкаф, где хранился неистощимый запас этой жидкости.

Полуофициальные так называемые децзаготовки для улучшения солдатского стола организовывались во всех воинских частях, кроме стоявших на передовой, да, наверное, и в тех частях тоже посылали время от времени солдат в тыл. Точнее, начальство смотрело на децзаготовки сквозь пальцы.

О децзаготовках бумажки не писались, так же как не говорилось — кто и сколько трофеев приволок с войны. Потому все такое выпало из поля зрения историков войны. По идее децзаготовки были нужны и полезны для обеих сторон: и для армии, и для крестьян. Плохо было другое, что лишь 50 % всех доставляемых продуктов шло непосредственно в солдатский котел.

Однако возвращаюсь к майору Сопронюку.

Слухи о том, что занятия по фортификации идут не совсем по утвержденной программе, какими-то путями дошли до нашего замполита. Однажды у нас в столовке в Коробках, на третьем часу занятий, в самогонном и табачном чаду, капитан Дементьев и Даркшевич, распевая совершенно невозможные частушки, пустились в пляс.

И вдруг, подобно жандарму в последней сцене «Ревизора», на пороге предстал майор Сопронюк.

Немая сцена длилась минут пять. Потом замполит молча проследовал к столу, заваленному куриными огрызками, окурками, заставленному бутылками, щелкнул портсигаром и прикурил папиросу об лампу-молнию.

— Собственно, занятия уже кончились, — заикаясь промолвил капитан Даркшевич, — и мы решили немного поразмяться.

— А я ехал на санках из 3-й роты, зашел на огонек погреться. Ну, до свидания, товарищи. — С этими словами майор Сопронюк вышел.

Попробовали мы было посмеяться, попеть — как-то не клеилось. Гости встали и уехали.

Впоследствии майор Сопронюк вызывал по очереди наших четырех капитанов и накачивал их. Наши занятия с того дня прекратились. Капитан Дементьев уехал в штаб УВПС-25, а затем перевелся в Москву. Знаю, что впоследствии по его инициативе и нам пришла бумажка о переводе меня, как москвича и как расторопного и усердного работника, в Главное военно-инженерное управление (ГВИУ), но начальство УВПС втайне от меня ответило, что я им очень нужен.

Численный состав наших рот в то время был невелик, так как свыше 50 % бойцов находились в отлучке.

Я уже упоминал, что при немцах местное население на Черниговщине сняло за три года три урожая. Немцы брали, когда скрыть было невозможно, а если находился способ скрыть, то крестьяне легко обманывали тупоголовых оккупантов. Немцы писали строжайшие приказы. А когда дело доходило до того, как практически взять хлеб, то старосты им показывали многочисленные скирды с не обмолоченным хлебом и доказывали, что молотить некому, ведь остались одни старики, бабы да дети. Так у крестьян сохранился весь урожай хлеба за три года.

Когда наши войска освободили Черниговщину и военные хозяйственники увидели побуревшие скирды, где в середке сбереглась золотая пшеница, то они сказали:

— Э, нет, нас не проведешь!

И тогда вспомнили о существовании наших доблестных УВПС и был издан приказ по 1-му Белорусскому фронту: «Достать пшеницу!» Начальник тыла фронта генерал Антипенко упоминает об этом приказе в своих воспоминаниях, напечатанных в «Новом мире».

Каждому ВСО дали определенный район и сельсоветы. От 74-го ВСО командовал Тимошков, в число его помощников попал из нашей роты Миша Толстов. Бойцов размещали по хатам по 2–3 человека. И они буквально выколачивали пшеницу цепами. Выколотив в одной деревне, переходили в следующую и т. д. Половина хлеба оставалась хозяевам, половина шла армии. Хлеба заготовили столько, что одно только наше 74-е ВСО обеспечило пшеницей на всю зиму всю 62-ю армию. Тогда на Черниговщине много сохранилось ветряных мельниц, и на них, опять-таки наши бойцы, круглосуточно мололи зерно.

Впоследствии все, кто там был, с восторгом вспоминали о том бесподобном времени, когда они купались в молоке и в самогонке, по несколько раз женились и т. д.

Но к середине декабря молотьба закончилась и наши бойцы стали возвращаться в свои роты.

Это как раз совпало с окончанием срока мандата о мобилизации на оборонительные работы местного населения. Одновременно к нам явились новобранцы из той же Черниговщины, признанные «годными к нестроевой службе».

В нашу роту влился целый взвод таких новобранцев, которых привел Миша Толстов.

Я вернулся в свой 1-й взвод, где под командой помкомвзвода Харламова осталось лишь человек 40 хилых стариков и 15 девчат. Завидуя Мише Толстову, я понял, что надо не зевать. Пришел к Пылаеву, стал ему жаловаться. Как раз в этот момент вошел в штаб с автоматом наперевес наш бывший боец Монаков и отрапортовал:

— Товарищ капитан, разрешите к вам обратиться? Прибыл с молотьбы в ваше распоряжение. Со мной 22 человека.

— Берешь их? — кивнул мне Пылаев.

— Надо посмотреть, — ответил я и вышел на крыльцо.

Передо мной с котомками за плечами выстроились молодец к молодцу — широкоплечие, откормленные, только что мобилизованные ребята.

— Беру. Конечно, беру, — радостно сказал я, вернувшись в штаб.

Впопыхах я не заметил, что половина новобранцев были глухие, половина кривые, но для работы все они вполне годились.

Тут же я всех их повел за два километра в соседнюю деревню Пищики, где размещался 1-й взвод. На другой день и я вместе с Самородовым переехал туда же. Я остановился в лучшем доме, где жил помкомвзвода Харламов со своей пухлощекой законной супругой, которую он называл почему-то Марией.

Ох, Иван Онуфриевич Харламов! Судьба в лице капитана Пылаева соединила меня с тобой на целый год. Коренастый, на короткой шее большая голова, посреди мясистого лица тупой нос, тупой упрямый подбородок, на одном глазу бельмо. Да, конечно, ты умен, расторопен, сметлив, дисциплину держать умеешь. Но почему ты так жаден, так эгоистичен, стараешься выгадать только себе? Почему ты так заносчив с рядовыми бойцами? Как помкомвзвода ты обязан заботиться о них, стремиться улучшать их жизнь, их быт, их еду. А ты думаешь сперва о себе. Вот и сейчас: в Пищиках было всего 12 хат. Бойцов ты разместил тесно, они спят вповалку, а сам поселился в лучшем пятистенке вдвоем с Марией.

Ссориться сразу с Харламовым я не хотел и жилищный вопрос затрагивать не стал, но поселился сам в той же хате, мешая супружеским наслаждениям Ивана Онуфриевича. Ведь женат-то он был всего лишь месяц. К неудовольствию хозяйки там же я устроил свой взводный штаб и свой медпункт, так как ротная медсестра Маруся отказывалась ходить в Пищики. Я сам промывал, перевязывал и лечил раны, ставил градусники. Впрочем, лечить было легко, потому что, кроме марганцовки, никаких лекарств не имелось, а бинты требовалось строго экономить. Занимался я медициной с удовольствием, но за недостатком времени только до работы, по утрам.

Я сразу показал Харламову, что теперь во взводе не он хозяин, а я, и в тот же вечер снял одного из отделенных, а назначил Самородова. Остальные отделенные были все старички, они мне совсем не нравились, и я начал присматриваться к бойцам, подыскивая более подходящих командиров.

Неожиданно один из отделенных Чернобаев погорел. К счастью, это случилось без меня, когда я был на занятиях в Любече. К нам явился начальник Особого отдела старший лейтенант Чернов и предъявил ордер на арест Чернобаева и бойца Косых, которые были мобилизованы под Сталинградом. Их обыскали, ничего уличающего не нашли и отправили под конвоем в Калинковичи. Там состоялся над ними суд, и их, как бывших полицаев, приговорили к 10 годам каждого.

Всего в 1-м взводе теперь набралось 100 с небольшим бойцов, разбитых на 5 отделений.

К этому времени закончились работы по 1-й линии траншей в проклятой глине. 2-й и 3-й взводы — Виктор Эйранов и Миша Толстов — перешли на копку второй линии, а я на копку третьей, проходившей возле Пищиков.

Эх, показать бы на песочке невиданные темпы! Дать бы высокие, как ни у кого в 74-м ВСО, проценты! Да не тут-то было. Подвели проклятые морозы — землю сковало на 50 см.

Все ломы, имевшиеся в роте, давно были поделены между взводами. Я получил 5 ломов и 2 кирки. И это на 100 человек! Меня коробило, когда я видел, как тюкали лопатами по мерзлоте. Даже со всеми зимними и мерзлотными поправочными коэффициентами выходило лишь 20 % нормы.

Пылаев послал двух человек за 40 километров на какой-то взорванный железнодорожный мост в надежде, что из арматуры что-либо удастся выбрать. Но когда те люди вернутся? Ломы мне нужны были сегодня!

На следующий день, когда Харламов и я обходили траншеи, к нам подошел командир отделения Монаков и сказал:

— Самородов ломы достал, но от вас их прячет.

На самом деле на участке Самородова было много выкопано, а когда мы к нему подошли, его отделение сидело и курило. Я пнул ногой в отвалы и сразу обнаружил два спрятанных под песком лома.

— А это что? — заревел Харламов и вытащил еще один.

— Я эти ломы у тебя забираю, — сказал я, — и отдаю в другое отделение. Жулик ты какой! А теперь скажи, сколько у тебя ломов и где ты их достал.

Самородов сперва жалобно запротестовал, а потом признался, что вчера вечером с двумя бойцами он отправился с салазками в Духовщину, походили они по дворам и вот, привезли.

— И что же, вам так с охотой и отдавали?

— А мы и не спрашивали. Пока я с хозяйкой тары-бары — ребята по двору шарили.

Решили сегодня же с обеда выделить от каждого отделения по два бойца и с салазками отправить их по соседним деревням. Я приказал им не возвращаться, пока каждая пара людей не достанет по 4 лома.

На следующий день сводку я подписал с большим удовольствием. То же было и на третий день, а на четвертый выработка опять поехала вниз. Ломы затупились.

Ротная кузница была под боком — в тех же Пищиках. Кузнец и молотобоец носили подходящие фамилии — Коваль и Коваленко, но на самом деле — первый был хилый, трясущийся старичок, а второй — отъявленный лентяй.

Сама кузница, бывшая колхозная, была в самом жалком состоянии, вместо одной стены висела рогожа, а в трех других и в крыше зияли такие щели, что ее всю задувало снегом. Мех был рваный, наковальня полуразбитая, инструмента почти никакого. Каменный уголь, привезенный еще с осени на автомашине, кончался. По инициативе старшины в лесу организовали углежжение, но когда угольную яму открыли, там оказалась одна зола.

Попробовал было я отдавать ломы на оттяжку в кузницу. Но это означало, что они выбывали из строя на весь день. К тому же кузнецы отговаривались, что завалены заказами для нашей столовой и кондвора, и не всегда успевали за день выполнить мой заказ.

Так, в кузницу упиралось все выполнение плана 1-го взвода.

Я пошел к Пылаеву и, несмотря на яростные протесты старшины, добился того, что кузница была передана в мое полное распоряжение с обязательством в первую очередь выполнять заказы для роты.

На следующий день и стены и крыша кузницы, а также мех были отремонтированы, а Самородов приволок из Духовщины наковальню, рашпиль и молот.

Наша рота, как и все другие воинские части, получала посылки от неизвестных нам щедрых черниговцев. Если взять такую посылку да потрясти возле уха, то в иных слышалось бульканье жидкости. Я сам раздавал предпраздничные для нашего взвода подарки как премии и самую увесистую на этот раз отдал кузнецам. В их посылке оказалось, кроме махорки и семечек, еще сало, платочек, курица и четвертинка самогону.

Кузнецы меня сердечно поблагодарили, но тут я им преподнес такое, что они собрались на меня жаловаться старшине. Я им предложил оттягивать ломы по ночам.

Коваль сказал, что он полвека работает кузнецом, но по ночам не работал никогда, и привел, казалось бы, веский довод: ночью темно.

Единственная в деревне Пищики лампа-молния принадлежала моей и Харламова хозяйке и висела в нашей же с ним комнате. Взять эту лампу — значит навлечь многие неудобства для себя лично и поссориться с хозяйкой, которая и так на меня ворчала за толчею бойцов и за мою домашнюю амбулаторию. Харламов тоже протестовал, но все же я пошел на ссору. Лампа повисла в кузнице, а мы стали довольствоваться жалкой коптилкой. Теперь ломы оттягивались по ночам, и не только для 1-го взвода, но и для других взводов.

И опять новая беда — каменного угля осталось на два дня. Я поехал в лес, где разыскал наших старых п…в углежогов. Они мне долго объясняли — почему из первой закладки дров получилась одна зола. В углежжении я ничего не смыслил и из их объяснений понял только то, что наши старички тоже ничего в этом деле не смыслят, а нашли спокойное занятие, когда можно весь день тянуть махорку и варить картошку.

На следующий день я подобрал третьего старичка, который сумел меня убедить, что он большой спец по углежжению. Я его послал в лес, и через три дня небольшое количество угля впервые было получено.

Слухи о том, что у меня около 20 ломов (фактически их было свыше 30), дошли до Пылаева, и он мне прислал коротенькую записку: «Вернуть в кладовую взятые там 7 ломов».

Пылаев со мной поступил точно так, как и я в свое время поступил с Самородовым. Но мне было очень обидно — почему другие командиры взводов не проявили инициативы, не послали за ломами по деревням?

Три дня я тянул волынку, напоил курьера самогоном, уговорив его сказать, что он меня не застал. В третьей записке Пылаев мне пригрозил арестом, и тогда я отдал, да не 7 ломов, а 10. Правда, накануне за 7 километров мне привезли тоже десяток.

Весь 1-й взвод был разбит на звенья по три человека в каждом звене, один — посильнее — бил по мерзлому ломом, двое других орудовали лопатами.

Теперь ниже 150 % плана я не выполнял.

Но успехи продолжались не долго. Опять проценты поехали вниз и вот по какой причине.

Раньше, когда в роту приходила бумажка с требованием направить туда-то столько-то человек, мы старались выбрать людей самых худших из худших. Но начальство скоро разгадало нашу систему отбора людей и приказало передавать бойцов согласно определенному списочному составу без всякого выбора, а прямо целым взводом или отделением.

Пылаев решил начальство перехитрить. Еще никого у нас брать не собирались, а мы заранее отобрали из всех взводов самых некудышных 40 человек и сформировали из них 5-й взвод.

Командиром его Пылаев назначил недавно к нам присланного члена партии бывшего чекиста Лосева и нас прямо предупредил, чтобы мы были с ним начеку, ведь Лосев — осведомитель Особого отдела, и Пылаев искал случая, как бы его куда сплавить.

Между прочим, этот Лосев как-то выпивал со мной и с Харламовым, разоткровенничался и рассказал, как служил в женском концлагере, как туда прислали жен «врагов народа», они прибыли в котиках и в норках, воровки их грабили, а Лосев заставлял работать на лопате.

На мое несчастье этот 5-й взвод, или, как мы его называли, «5-я колонна», вместе со своим командиром попал в мое распоряжение.

Люди там действительно были отборные. Например, у одного бойца после каждого действия желудка выпадала прямая кишка сантиметров на 50. Он начинал ходить раскорякой, и его надо было немедленно отсылать домой, где он сам вправлял кишку, иначе она могла отмерзнуть.

У другого бойца пальцы всегда были зажаты в кулак, якобы вследствие паралича, хотя я подозревал, что он симулирует. Спал он всегда в рукавицах, а на работе убирал щепки с постройки убежищ, таскал их по одной, зажимая между кулаками.

Ну как с подобными людьми выполнять план? Ломами я их обеспечил, ругал ежечасно, но в сумме двух взводов едва вытягивал 100 % плана.

Недели через две их куда-то отправили. И снова против моей фамилии стала красоваться цифра 150. Но Лосев, между прочим, остался, хотя Пылаев решительно не знал, что с ним делать. Он все ходил по траншеям, и когда приближался к сидевшим на перекуре, те сразу замолкали.

Именинником со 150 процентами я не мог ходить долго и понимал, что скоро опять сяду. Все мои траншеи считались принятыми лишь условно, ведь я только землю копал. Вначале на 1-й линии в самих Коробках, когда я безжалостно срубил росшие перед хатами пирамидальные тополя, мне удалось построить два дзота.

А на 3-й линии расстилалось голое поле, а до леса считалось 4 километра. Дзотов тут не было, но все убежища оставались непокрытыми, а самое главное, мне предстояло выстроить 3 КП (командных пункта) — одно батальонное и два ротных.

Котлованы для них я выкопал давным-давно, но о постройке их не смел и мечтать, ведь для этого требовалось 40–50 кубометров леса.

Наши четыре ротные лошадки были всецело заняты на хозяйственных перевозках. Я ходил по работам и все повторял:

— Коня, коня! Полцарства за коня!

Самородов попытался было походить по соседним деревням с предложением обмена: «Возьмите от нас пять стариков, а нам отдайте одну кобылу». Но ни один председатель колхоза на такую комбинацию не пошел.

Виктор Эйранов однажды попытался весь свой взвод отправить в лес. В тот день бойцы его принесли на своих плечах столько бревен, что ими хватило накрыть лишь два убежища. Нет, это не был выход из положения.

Лосев предлагал достать лошадь по способу № 13. Нет, такое возможно было во время похода Унеча — Любеч, но не посылать же людей, хотя бы и во главе с бывшим чекистом, за 40 километров, мимо всяких КПП и комендантских патрулей. Тут такая могла бы завариться каша, что потом не расхлебаешься.

Лошадка у меня появилась неожиданно, как в сказке.

Еще до моего переезда в Пищики помкомвзвода Харламов тайно от всех поселил километров за 15 одного нашего бойца — сапожника Нефедова Алексея. Он мог там делать что хотел, но обязан был через день заработать лично для Харламова литр самогону и курицу.

В 1-м взводе членов партии не было, но имелся один комсомолец, которым мы очень гордились; это был близорукий паренек Федя Бучнев. Харламов отпускал его через день с обеда, и тот отправлялся за нефедовской данью.

Когда я переселился в Пищики, Харламов вынужден был мне во всей этой комбинации признаться. Я всецело одобрил его инициативу, и мы вдвоем через день после работы предавались весьма приятному времяпрепровождению.

Федя знал, что я остро мечтаю о лошадке, и однажды мне сказал, что председателю колхоза той дальней деревни нужно построить скотный двор и за 5 плотников он согласен временно отдать лошадь.

Пылаеву такой обмен очень понравился. И на следующее утро Федя и Самородов повели, правда, не пятерых, а четвертых наших старичков в лаптишках, в подбитых ветром одежонках, за 15 километров.

Когда уже смеркалось, в Пищики привели кобылу. Я вышел ее смотреть. Передо мной стояла маленькая, тощая, понурая гнеденькая лошаденка, безразлично уставившаяся в землю. Вместо уздечки с ее морды свисала гнилая, перевязанная в нескольких местах веревочка, иной упряжи на лошадке не было.

Старые сани и лугу мы сразу нашли в Пищиках. Несмотря на ночь, я погнал Самородова в Духовщину с приказом разыскать к утру, где хочет, хомут и прочую упряжь. Другой боец отправился в Коробки за овсом и за сеном.

Утром до 10 часов мы прилаживали хомут, чинили сани. Наконец запрягли лошадку. За возчика сел Нефедов Павел — брат сапожника. Он тронул веревочными вожжами, лошадка затрусила в лес и за день привезла три воза бревен.

Вечером я покатил на ней в Коробки за фуражом. Увидев лошадку, Пылаев стал хохотать, издеваться над ее действительно невзрачным видом. Он распорядился принять ее лишь на половинный паек, выдавать ей ежедневно вместо четырех два кило овса и очень мало сена.

Присутствовавшая при осмотре лошадки некая Анечка спросила меня — как ее зовут.

Я ответил, что еще не придумал.

— Назовите ее Чилита. Не правда ли, оригинально? — заметила Анечка.

И с того дня все пошло как по маслу. Чилита совершала ежедневно 4 рейса, Самородов со своим отделением ежедневно накрывал 4 убежища, а 4 наших старичка-плотника на Чилитиной родине строили колхозный скотный двор.

Так продолжалось до тех пор, пока из-за 5-го взвода кривая выполнения моего плана не поехала вниз.

Однажды Пылаев мне резко высказал свое недовольство. Я стал оправдываться, ведь еще надо отрабатывать за четырех человек.

— Каких четырех человек? — спросил Пылаев.

— Да тех, что пошли в обмен на Чилиту.

— Немедленно вернуть их обратно!

— А как же Чилита?

— А Чилита как работала, пусть так и работает. Она тебе нужна?

— Очень нужна. — Я не сказал, что успел уже полюбить милую кобыленку. Несмотря на свое тщедушие, она усердно помогала мне выполнять план.

Федя Бучнев на следующий день отправился за очередной нефедовской данью. Ему было поручено сказать нашим старичкам, чтобы они возвращались в Пищики, а в колхозе предупредили бы — дескать, идем за пайком, а через день вернемся.

Следующая неделя прошла благополучно, но на душе у меня кошки скребли.

Настал день, когда, вернувшись с пакетом от Нефедова, Федя Бучнев мне сказал, что председатель колхоза беспокоится, велел или вернуть Чилиту, или вновь послать плотников.

Я пошел к Пылаеву.

— Не отдавать! — воскликнул он. — Ни в коем случае не отдавать! Если явятся за Чилитой, посылай их ко мне.

И Чилита продолжала возить лес. Уже все убежища были накрыты. Самородов приступил к строительству ротного КП.

Однажды в поле ко мне подошел невзрачный, лохматый мужичонка.

— Товарищ начальник, так что я насчет кобылы. Она, говорят, у вас.

— Ничего не знаю. Идите в Коробки, там командир роты, с ним разговаривайте.

Вечером тот же мужичонка явился уже ко мне на квартиру.

— Да где же мне правду искать? — жалобно спрашивал он. — Ваш капитан говорит, что ничего не знает. Где кобыла?

— Я вам повторяю, она в Коробках, — ответил я, а сам подумал, только бы он не догадался сунуть нос во двор, где в этот момент Чилита невозмутимо хрустела овсом.

На следующий день Павел Нефедов ее запряг и, как обычно, поехал в лес. Среди дня я пришел в Пищики обедать и зашел в кузницу.

Кузнецы мне сказали, что сейчас тут проходили четверо мужиков с топорами и дубинками и спрашивали меня.

Я тут же написал коротенькую записку Виктору Эйранову, который со своим взводом недавно переехал в деревню Рудню за 4 километра от Коробков: «Виктор, направляю временно в твое распоряжение Чилиту».

С этой запиской я послал молотобойца Коваленко перехватить подводу по дороге в лес и направить ее кружным путем в Рудню.

Я знал, что Коваленко был растяпа, но другого под руками не было, а самому идти — здравый смысл подсказывал воздержаться. Коваленко вскоре вернулся, сказав, что подводы нигде не нашел.

А через два часа передо мной предстал Павел Нефедов с кнутом в руках. Я выругал Коваленко, выругал и Нефедова, понимая, однако, что одному против четверых вооруженных не устоять. Подлецы забрали чужие сани, хомут, дугу и всю упряжь.

Так кончилось временное пребывание Чилиты в нашей 2-й роте.

Я тут упомянул о некоей Анечке, которая стоит того, чтобы рассказать о ней подробнее.

Как-то вечером, когда я еще жил в Коробках, у нас появилась хрупкая девичья фигурка в сером платочке и с небольшим чемоданчиком в руках. Она приехала из Любеча на подводе, привезшей нам продукты, и подала бумажку, в которой было сказано, что боец такой-то направляется в распоряжение командира 2-й роты.

Анечка поужинала с нами в командирской столовой, мы ее расспрашивали и узнали, что до войны она была студенткой в Ленинграде, что все время находилась в 75-м ВСО, а теперь перевелась сюда.

Пылаев не знал, что с ней делать — в штабе все должности были заняты, послать на лопату хорошенькую интеллигентную девушку казалось неудобным.

Впоследствии мы стороной узнали, что она прибыла в наше 74-е ВСО со строжайшим приказом самого Богомольца направить ее обязательно в роту. И еще мы узнали, что эта самая Анечка так вскружила голову начальнику 75-го ВСО майору Мейендорфу (он был еврей, а не барон), что тот забыл все на свете — написал жене, что больше не хочет ее знать, и совсем забросил дела своего ВСО.

Богомолец, чтобы привести майора в чувство, обманом заманил его в штаб УВПС, а в его отсутствие приказал Анечку схватить и сослать к нам.

Прошло несколько дней. Однажды Пылаев встал в 7 часов утра, а не в 10, как обычно, и отправился проверять ротные порядки.

И вдруг увидел, что бойцы на работу еще не вышли, так как на кухне не хватило дров и завтрак еще не поспел.

В тот же вечер в штабе всем под расписку давали читать переписанный каллиграфическим почерком приказ такого содержания:

«Во время утренней проверки мною было установлено, что бойцы 2-й роты на работу не вышли вследствие нераспорядительности старшины Середы, заранее не озаботившегося о доставке вовремя дров, а также вследствие халатности завстоловой Дыменко (то есть Ольги Семеновны), не проверившей накануне количество и качество дровяного наличия, вследствие чего кухонный котел, долженствовавший закладываться продуктами в 5 часов утра, был заложен лишь в 7.30, когда чересчур поздно запряженная хозяйственная лошадь привезла из лесу сырые, с большими затруднениями загоревшиеся дрова, в количестве явно недостаточном для изготовления пищи. На основании всего вышеизложенного всем вышеупомянутым объявляю строгий выговор и предупреждаю, что при повторении подобных безобразий, непростительных происшествий, буду накладывать значительно более суровые взыскания, вплоть до снятия с занимаемой должности и направления на лопату.

Командир 2-й роты 74-го ВСО инженер-капитан Пылаев».

Неизвестно, как реагировала бедная кобыла Синица на угрозу снятия с занимаемой должности и направления на лопату, но старшина Середа метал громы и молнии, а Ольга Семеновна вся распухла от слез.

На следующий день такой же громоподобный приказ последовал о нашей медичке Марусе за ее бездеятельность и заигрывание с нашими молодыми бойцами. Она была снята с работы и отправлена в распоряжение штаба ВСО, и по совместительству я стал (к счастью, лишь на несколько дней) ведать всей ротной медициной.

На третий день появился еще более длинный приказ о всех наших штабных работниках: бухгалтер Дудка, нормировщик Кулик и сводник Сериков также получили по строгому выговору.

Все затихли, ожидая новых громов. С Анечкой избегали разговаривать, понимая происхождение страшных приказов. Но следующие две недели прошли спокойно. Анечка скромненько сидела в штабе в уголку и помогала кому-то и в чем-то.

В один прекрасный день к нам в роту заехал начальник ВСО майор Елисеев, который только недавно отослал к маме в Старый Оскол свою ППЖ — забеременевшую хорошенькую Ниночку. Сердце майора было свободно.

Пылаев решил его как следует угостить. Когда они вдвоем пировали в столовой, туда зачем-то вошла Анечка. Майор ее увидел и в тот же миг был побежден.

Пять дней он прожил в Коробках в Анечкиной комнате, никуда не выходя, никого не видя.

В Любеч присылались кипы бумаг, другие бумаги писались. Требовалось накладывать на них резолюции, их подписывать. Все застряло. Забыл майор Елисеев и бумаги, и свое ВСО, и войну. О том, что в далекой эвакуации живет его жена, которая пишет ему любящие письма, он забыл уже давным-давно. После войны я ее видел. Она была милой, худенькой, измученной женщиной, приехала с ребенком к мужу, которого ждала шесть лет.

Впоследствии Пылаев нам передал рассказ Елисеева; тот говорил, что никогда не думал о существовании столь неистовой, изощренной страсти, какой обладала худенькая Анечка.

На шестой день майор Елисеев увез Анечку из Коробков в Любеч, и она долго еще оставалась его ППЖ. Уже после войны, пролежав два месяца из-за неудачного аборта в госпитале Варшавы, она вновь появилась ненадолго в нашей роте, вся затасканная, бледная, в старушечьих морщинах, а потом уехала совсем.

Транспортный вопрос в нашей роте наконец временно разрешился. Подействовали наши жалобы начальству и начальства сверхначальству: из райисполкома в коробковский сельсовет пришла бумажка: ежедневно выделять в распоряжение N-ской части в течение двух недель 150 человек и 20 лошадей.

Мы возликовали и воспрянули духом. Все деревни коробковского сельсовета были поделены между взводами. Мне достались Пищики, где было 12 дворов и где я жил, и большая в 200 дворов деревня Духовщина.

С помкомвзвода Харламовым я договорился так: он будет расстанавливать бойцов и мобнаселение, а также следить за работами, а я оставляю за собой общее административное и техническое руководство взводом, но главное, вместе с Самородовым буду заниматься лошадьми и вывозкой леса. Харламов оговорил, что все появляющиеся при этом блага и подношения — самогон, сало, яйца и т. д. я буду приносить домой в общий с ним котел.

Тяжким грузом на мне давно уже висели выкопанные котлованы двух ротных КП и одного батальонного. Люди меня не так интересовали, как лошади. Я понимал, что если в течение этих двух недель не вывезу на КП и на убежища лес, я не закончу строить 97-й БРО.

К 6 утра в Духовщину являлся Самородов. Основываясь на распоряжении райисполкома и на моей договоренности накануне с председателем колхоза, он ходил по дворам, где стояли лошади, выводил их, находил возчиков, находил и налаживал сбрую. Все это он проделывал с шуточками, со смешками и только изредка проговаривал: вот придет начальник Голицын, он вам покажет.

К 8 часам я появлялся в Духовщине. Не менее чем полдня я проводил там. Я никогда не ходил один, меня сопровождал полюбившийся мне паренек Ванюша Кузьмин с винтовкой. Впоследствии один старичок из той деревни мне говорил: «Вас тут всякий мальчишка и всякая собака знают».