ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Ворох детской обуви, вываленный на обеденный стол, источал соблазнительный магазинный запах обнов. Сергей вертел в руках крохотный башмачок с бисерной пуговкой. Ольга, с утра бегавшая по лавкам, с порога кинулась к детской кроватке — слава богу, малютка как уснула, так и не просыпалась, — затем на скорую руку стала собирать на стол. Сергей предупредил ее, что заскочил буквально на минутку, — некогда.

— Так вот, — продолжала Ольга, — этого поступка оставлять нельзя. Преступно оставлять. Какая грязь, какая подлость!

Сергей Георгиевич морщился, словно от зубной боли. Речь шла о Забелло, его земляке. Помнится, яркая внешность Забелло так и бросилась тогда в глаза. Забелло, как и прежде, выполнял опасные обязанности связного. Во время своих частых посещений Владивостока он становился душой вечеринок, зажигательно плясал. Гости в азарте принимались подпевать и хлопать в ладоши. В компании это был незаменимый человек. Однажды он познакомился с девушкой из аппарата горкома партии. В следующий свой приезд Забелло и не вспомнил об этом знакомстве, и девушка в слезах призналась, что ждет ребенка. Ольга попробовала пристыдить Забелло, тот ответил ей грубостью. Возмущенная Ольга не находила подходящих слов.

— Пошляк, дрянь… мелкий человечишка! Я уже говорила с Луцким. Таких прохвостов опасно держать на ответственной работе. Они не имеют права… Но почему ты молчишь? Ты что, не согласен со мной?

Достаточно изучив характер жены, Сергей Георгиевич не мешал ей выговориться, утолить первый гнев.

— Оля, этот человек хорошо зарекомендовал себя по работе. Его очень ценит Всеволод Сибирцев.

— Добавь еще, что он козыряет и знакомством с тобой. Грязный тип! И вот что удивительно: почему он до сих пор выполняет ответственные поручения? Не понимаю.

— А что говорит Луцкий?

Ольга замолкла. В том-то и дело, что Луцкий тоже находился во власти подозрений. Но вмешаться он не мог: Забелло в эти дни пробирался в Хабаровск на связь с хорошо законспирированным Цоем.

— Оля, а тебе не кажется, что молодые люди сами разберутся? Ведь вполне возможно, что девушка тоже в чем-то виновата.

— Не знаю, не знаю. Не уверена. Хотя все может быть. — Она задумалась. — Но все равно, мужчина не должен быть подлецом!

Она попросила его очистить место на столе.

— У меня все готово. Садись и ешь. Тебе же некогда.

Подъехав с табуреткой, он сдвинул ворох обуви с угла стола. Одна пара башмачков показалась Сергею уже ношенной. Ольга, подавая на стол хлеб, тарелки, ложки, объяснила:

— Пришлось с рук купить. Этого размера нигде нет.

Обувь предназначалась семье Бориса Кларка, старого боевого друга, погибшего в восемнадцатом году под Читой. Вместе с Кларком они вступали в Коммунистическую партию. У Бориса остались пятеро детишек, пятеро сирот. Время от времени то сам Сергей, то Ольга отправляли Нюте, вдове Кларка, посылочку.

— Что-то размер, по-моему, великоват.

Ольга рассмеялась:

— Не забывай, что дети имеют обыкновение расти. Ты сколько их не видел? Ну вот, два года. Это же для старшей. Представляешь, какой она уже стала?

Она налила тарелку и себе, уселась напротив мужа.

— Забегалась сегодня. А вдруг, думаю, проснется? Маленькая она еще у нас. Скорей бы ходить начала.

— Ходить… — рассеянно произнес он и вдруг замолк, отрешился, ложка на весу, кусок хлеба за щекой, — забыл и жевать. Яркой картиной припомнилась веранда в сад и первые робкие шаги крохотного Степы, братика. Как счастливы были мать и отец! Далекое, навсегда закатившееся время… Неужели и он дождется и своими глазами увидит, как сделает первые шаги его собственный ребенок! Хорошо бы дождаться, дожить…

Ольга помедлила, затем осторожно положила ложку.

— Слушай, неужели так все плохо, так… опасно?

Он спохватился, пришел в себя, однако Ольга продолжала смотреть в упор, не позволяя отвести глаза. У них не было принято таиться и скрывать даже самое плохое.

— Ты не так меня поняла, Оля. Представь, я совершенно о другом…

Его сумрачные смородиновые глаза как бы оттаяли от большого внутреннего тепла. Он всегда стеснялся таких моментов. Но почему-то именно сейчас, когда он изо всех сил старался скрыть от нее свое состояние, она ощутила невольный укол в сердце — тревожный знак предчувствия беды, — и ей стало невыносимо жаль его. Если бы это был открытый бой, уханье снарядов, заливистое беснование пулеметов, она бы знала, как защитить его. Но… Она знала о ленинской телеграмме, о мучительных переживаниях всех, кто надеялся на совершенно иной ход событий, — теперь приходилось многое менять и перестраивать буквально на ходу. В горкоме партии было уже известно, что американские корабли поднимут якоря и покинут Владивостокский порт в первый день апреля. Что начнется после этого — гадать не приходилось. А на третье апреля назначено первое заседание Владивостокского Совета. Сергей готовит большую речь. Он хочет многое сказать, если только заседание Совета состоится. А помеха для этого теперь одна — японцы. Кто их удержит, образумит? Медведев со своею обветшалой, траченой молью управой? Смешно…

— Но я вчера говорила с Цейтлиным, видела Раева. У них совсем другое настроение.

— В общем-то, может быть, еще удастся что-то сделать…

Он не хотел, да и права не имел рассказывать о тревожных шифровках с «той стороны». Кроме шифровок были и другие свидетельства лихорадочных приготовлений японцев. В Хабаровске, куда в ближайшие дни собирался переезжать Военный совет, солдатам раздавались патроны со складов (хотя слухи распускались, что войска вот-вот оставят город). В Никольске-Уссурийском вокруг казарм спешно рылись окопы полного профиля, возводились брустверы из мешков с песком. Во Владивостоке скопилось ни мало ни много — 40 тысяч солдат, в то время как наших войск было всего 4 тысячи. Все это говорило об одном… Сегодня утром он продиктовал телеграмму в Иркутск: «Агентурным данным японцы предъявят ультиматум… возможно стоим накануне открытого выступления». Досадно, что за повседневными делами совершенно упустили из виду дислокацию наших воинских частей: все партизанские силы в городе оказались расквартированными по соседству с японскими казармами. Успеть бы убрать их от опасного соседства, а лучше всего совсем вывести из города!

Не доев, он поднялся, стал собираться. Ему хотелось предупредить Ольгу, что в ближайшие дни едва ли удастся так часто видеться, — он будет ночевать в кабинете или же в комнатке на Мальцевской. Но стоит ли говорить об этом? Станет переживать… Он подошел к кроватке и долго смотрел на спящего ребенка. Щеки полные, румяные… Ольга молодец, ухитряется и кормить, и соблюдать режим.

— Сережа, ты еще зайдешь?

— Конечно. Но если вдруг… то — сама понимаешь. Но в общем-то я постараюсь.

Все-таки обманывать он не умел, — не получалось. Слишком много навалилось на его плечи в последние дни: ленинская телеграмма, возвращение Кушнарева с московским планом создать на территории от Байкала до Тихого океана государственное образование под демократическим флагом, эвакуация американцев. Старик Медведев мог радоваться: «Читинская пробка» остановила Красную Армию. Однако далекая Москва изо всех сил пыталась предотвратить надвигающуюся беду. На днях Советское правительство предложило Японии начать переговоры о мире. С японской стороны на это предложение — ни звука, словно и не слыхали. Но здесь, в Приморье, так и бросается в глаза то, чего из Москвы не видно, — лихорадочные приготовления военных. Как избежать вооруженного столкновения? Чем еще можно остановить льстивого генерала Оой? Одна надежда на «большевистского дипломата» Романа Цейтлина, на согласительскую комиссию. Но станут ли японцы считаться с этой комиссией уже 1 апреля, когда Владивостокский порт очистится от американских кораблей?

Ольга проводила мужа до двери. Она держала его за руку и чувствовала, что им сейчас придется расстаться. Она выпустит его, и он уйдет… На пороге он задержался, крепко стиснул ее руку и вдруг метнул какой-то странный взгляд.

— Ну, я пошел, — проговорил он.

— Постой… Сережа, у вас на Полтавской есть один надежный человек. Я с ним разговаривала… Он должен отвечать за вашу безопасность. Я имею в виду членов Военного совета.

— Но почему ты считаешь, что нам кто-то угрожает?

— Не спорь. Сейчас не время… Зовут его Георгий, Егор. Его хорошо знают наши ребята — Саша, Игорь Сибирцев. Он жил у нас с Адочкой в Гордеевке.

— Да, да, ты рассказывала. Но я хочу сказать: не надо нам никаких нянек. Мы на войне. Это же смешно!

— Ничего смешного!

Он взял ее за обе руки, заглянул в лицо.

— Оля, выкинь из головы. Мы начинаем перебираться в Хабаровск. Товарищи уже готовы. Нам надо задержаться. Не забывай, третьего — сессия нашего Совета. Мы проведем ее как следует. Понимаешь?

Он ушел. Она стояла у двери и слушала, как замирают внизу его шаги.

На улице Сергея ждал автомобиль. Поехали. Шофер, оборотившись назад, пожаловался, что сейчас его остановил японский патруль: проезд по улицам Посьетской и Тигровой закрыт.

— Говорю им: я же утром проезжал. Ничего не хотят слушать! А солдатни там, солдатни!

Задорно крякая, автомобиль катил по булыжной мостовой. Внезапно Сергей привстал и, тронув шофера за плечо, попросил ехать потише. На углу Алеутской из чердачного окна гостиницы «Централь» выглядывало два пулеметных рыльца. Пулеметы были направлены на здание областной управы.

«Сказать, что ли, Медведеву? Пусть потребует объяснить… Или лучше Цейтлину поднять вопрос в комиссии?»

Лазо, выскочившего из автомобиля, перехватил солдат в обтрепанной шинели. Пришлось остановиться. Солдат стал жаловаться, что пока он партизанил, у него каратели сожгли избенку, порушили хозяйство, сейчас жена с детишками ютится у соседей. Но, знамо дело, не век же будут ее подкармливать соседи!

— Дегтем плачет, не слезами! Не придешь, пишет, пропадем…

— Откуда сам? — спросил Лазо, увлекая солдата за собой.

— Мы рухловские, неблизкие. Шестой год воюю, все никак остановиться не могу. Как забрали на германца, так — без передыху.

Рухлово, Рухлово… Два года назад, в самое опасное время, Сергею Лазо пришлось скрываться там на конспиративной квартире у железнодорожного рабочего.

— Матвеевых там не знаешь?

Солдат остановился.

— Не припомню что-то… Это не у них ли под соломой дом, случайно?

— Нет, он на станции живет, в казарме.

— А! Сразу бы так и говорил. Я-то не железнодорожный сам. Мы деревенские, в соседстве, если можно так сказать. Но на станции бывал, заглядывал, приходилось… Нет, Матвеевых я что-то не припомню.

Рассказывая, солдат еле поспевал за стремительно шагавшим Лазо. Навстречу попадались озабоченные люди. Перед своим кабинетом Сергей заглянул в настежь распахнутую дверь, увидел стоявших кучкой Сибирцева, Луцкого, Цейтлина.

— Что-нибудь произошло, товарищи?

Не отвечая, все трое молча разглядывали смущенного солдата, сдернувшего шапку с головы.

— Сейчас, минуточку, — предупредил товарищей Лазо и увел солдата к себе.

Он выдрал из блокнота лист, не присаживаясь, набросал: «У партизана Сидорова белые сожгли избу — немедленно оказать ему помощь».

— Ступай на Полтавскую. Знаешь? Ну спросишь там, покажут. Найдешь Раева. Запомнил? Прямо к нему. Он все сделает.

Быстро вернулся в комнату, где его ждали.

— Провал в Хабаровске, — сообщил Луцкий. У него нервно подергивались губы. — Арестован Цой, с ним несколько человек. — Он помолчал и многозначительно добавил: — Наш связник — тоже.

— Перестань, слушай, — устало попросил Сибирцев. — Нельзя быть таким подозрительным.

Разговор у них, как видно, шел давно. Сергей Георгиевич вспомнил спор с женой насчет Забелло и мысленно стал на сторону Сибирцева. Как жестоко мы порою судим и выносим свои приговоры!

— Ладно, прекратим! — заявил Луцкий и добавил, что ему по-прежнему не нравится причастность арестованного связника ко всем последним провалам, в частности к аресту прапорщика Чемеркина в 34-м пехотном полку.

Он повернулся к молча слушавшему Лазо.

— На Светланской пулеметы видел?

— Видел. Что еще?

— Все японские резиденты срочно перебрались на корабли. Приказ. Казармы обкладывают мешками с песком. Ну и… патрули усилены. Это уж как водится.

— А у нас двадцать патронов на бойца… Выть хочется! — гневно произнес Сибирцев.

— Что в комиссии? — спросил Лазо.

Роман Цейтлин в недоумении поднял плечи, развел руками.

— То есть лучше требовать нельзя. Вежливость, улыбки. Больше того, мне они прямо заявили: пребывание войск на Дальнем Востоке не имеет никакого политического замысла по отношению к России. Слушаю и радуюсь. И — вдруг! Еду сейчас с Первой речки — возле станции стоят орудия. О-ру-дия! Это что же такое? На Эгершельде полно солдат. На Тигровой горе какие-то учения…

В соседней комнате отчаянно затрезвонил телефон. Все переглянулись. Луцкий, крепко стуча каблуками, направился к аппарату.

Он вернулся бледный.

— Это Медведев. У него истерика. Японцы только что предъявили управе ультиматум.

На этот раз генерал Оой не стал приглашать председателя управы для беседы. К Медведеву явились двое представителей японского командования. Документ, который они ему вручили, назывался никак не ультиматумом, а заявлением, но требования были сформулированы жестко: обеспечить японские войска квартирами и продовольствием, не стеснять свободы тех русских, которые обслуживают японцев, разоружить корейские отряды и. вообще прекратить все враждебные действия, угрожающие безопасности японских войск.

— Японское командование настаивает на немедленном ответе, — заявил, откланиваясь, вежливый майор.

Нет, Медведев правильно назвал это наглое заявление ультиматумом. Японцы требовали контроля за всей политической жизнью в Приморье и хотели легализации белогвардейских формирований.

— Наглецы! — подытожил Луцкий. — Теперь они будут нажимать. Не остановятся! Их уже ничто не остановит.

Его слова прозвучали, как приговор.

— Неужели они все же решатся? — проговорил Лазо. — Нам бы хоть успеть эвакуировать Военный совет!

Всей пятерней Всеволод залез в свою шевелюру.

— Боюсь, не успеем. Американцы уже разводят пары. А у нас еще Совет заседает.

Луцкий словно не слышал его слов. Он раздумчиво заявил:

— Вот что подозрительно: японские солдаты стали ходить в гости к нашим партизанам. Дарят сахар, чай, виски. Я распорядился в шею не пихать, но никаких подарков не принимать. Но все это, товарищи, тревожно, тревожно…

В полном молчании они загляделись на роскошный вид, открывавшийся из широкого окна. По морю бежали нескончаемой чередой белые барашки, на Тигровой горе величаво колыхалось красное полотнище. Флаг на горе подняли перед мартовской демонстрацией. В те дни казалось, что победа так близка, до нее рукой подать. И вот разительным образом все переменилось!

— Пока заседает Совет, — заявил Лазо, — никто из нас не тронется с места. Мы не имеем права. Это наш долг. Когда-то еще придется!

— Сережа, выгляни в окно. Скорее, скорее! Глянь на Тигровую гору. Это что же делается?

С ребенком на руках Лазо подошел к раскрытому окну. На Тигровой горе, в синем ярком небе, ветер трепал белое полотнище с большим красным пятном посередке — японский флаг. Наглецы! Ребенок на руках притих, обхватил ручонками за шею. Теплое тельце дочки приятно оттягивало руки. Как мало приходится бывать в семье, все некогда, все некогда. Сегодня, перед первым заседанием Владивостокского Совета, он специально встал пораньше, чтобы лишнюю минуту повозиться с ребенком. И — вот!

— Оля, возьми-ка ее. Мне надо позвонить. Где тут телефон?

Роман Цейтлин с первых же слов обрадовал его, сказав, что заседание комиссии прошло спокойно, присутствовали генералы Оой и Такаянаги, договорились сегодня подписать соглашение. Японцы почему-то придают этой процедуре чрезвычайное значение: из Японии специально приезжает видный дипломат Мацудайра.

— Вы дали заверение, что Советская власть на Дальнем Востоке не будет установлена? Что вся власть как была, так и останется у областной управы?

— Конечно.

— А этого дипломата видели?

— Еще нет. Но сегодня обязательно увижу. По-моему, Сергей Георгиевич, все идет, как надо. Подписывая соглашение, мы выбиваем у них из рук последний козырь. Поводов для военного конфликта больше нет.

— А вы в окно смотрели? Гляньте на Тигровую гору.

В голосе Цейтлина послышалось недоумение, растерянность.

— Что за черт? Они что, с ума сошли? Когда успели? Зачем? Главное — накануне подписания… Ничего не понимаю!

— Ладно, увидимся на заседании Совета.

— Мне только что звонил Дядя Володя. Сегодня ваша речь. Старик очень волнуется. Он уверяет, что мы накануне страшных событий.

— Я с ним согласен. До свидания. Мне кое-что нужно подработать.

Присев к столу, Лазо принялся спешно просматривать листочки с записями.

— Оля, карандаш, пожалуйста!

Мелким бисерным почерком вписал несколько строк, подумал и решительно вычеркнул целый кусок.

— Понимаешь, сегодня надо обязательно вспомнить Костю Суханова. Самый подходящий момент…

— Взгляни, как ребенок на тебя смотрит. Обрати внимание: она уже стоять умеет.

Вцепившись ручонками в перильца, Адочка делала усилия, чтобы не свалиться. Разглядывая отца, она склоняла голову то на одну сторону, то на другую. Порывисто вскочив, Сергей схватил девочку, высоко подкинул, закружился с ней по комнате.

— Вот переберемся в Хабаровск и в первый же день — клянусь! — махнем на Амур… Одни, совсем одни… солнышко, песок… чудо!

Ольга подобрала разлетевшиеся листочки, стала складывать.

— Я сам, я сам, — остановил ее Сергей. — Там тебе не разобраться. Писал всю ночь, а чего-то самого главного, мне кажется, так и не ухватил. И о том надо бы сказать, и о другом…

В последние дни он ее извел такими разговорами. Часто вспоминал партийную конференцию в бане. Тогда все мечтали о счастливом дне, когда соберутся открыто, празднично, как победители. Долгожданный день настал, однако праздник омрачался ожиданием большой войны. Теперь в этом не было никакого сомнения. В преддверии близких кровавых событий он и подготовил свою речь. Сегодня он выйдет на трибуну и обратится не только к депутатам, но и ко всему населению Приморья…

Первое заседание Владивостокского Совета проходило в Народном доме. С утра над зданием развевался на ветру красный флаг. Возле подъезда толпа: солдатские папахи, партизанские треухи, картузы. Многие пришли с винтовками, перепоясанные патронташами.

Пробираясь к боковому входу, Лазо услышал, как его окликнули. Он оглянулся: Зоя Секретарева, сотрудница газеты.

— Сергей Георгиевич, я буду записывать вашу речь. Но если вдруг… ну, что-то там…

— Хорошо, Зоя. Я дам вам свои записи. Номер уже готов?

— Да. Осталась только ваша речь. Выпустим немедленно.

Она с беспокойством оглянулась, склонилась ближе:

— Сергей Георгиевич, сейчас соседка прибежала! Говорит: все жители-японцы получили карабины. В Корейской слободке паника…

Ничего не отвечая, Лазо посмотрел на бело-красное полотнище, нахально занявшее Тигровую гору, на стены Народного дома, исклеванные пулями: следы январских боев с охраной генерала Розанова. Мелькнула мысль: где-то он теперь, генерал…

— И еще, Сергей Георгиевич. Сегодня, ну вот прямо сейчас, на вокзале японцы застрелили какого-то человека. Придрались: на шапке красная звезда.

— Зоя, вы о приезде дипломата знаете?

— Цейтлин мне сказал. Но я сейчас говорила с Губельманом. Он уверен, что дипломат приехал для отвода глаз.

— Досадно, если так… Ну, извините, мне надо идти.

Лазо ушел за кулисы, Зоя отправилась в зал, там весь первый ряд был оставлен для газетчиков.

С пустой сцены приятно тянуло холодком, свежестью улицы. Зал был битком набит: наплыв народа был невиданный. Совет собирался на свое первое заседание под жерлами орудий японских броненосцев, по улицам без конца маршировали солдаты в белых обмотках и собачьих шапках. Слухи громоздились один нелепее другого. Поговаривали, что специально на заседание Совета из Японии на быстроходном миноносце прибыла какая-то чрезвычайно важная персона, чуть ли не член императорской семьи. Балкон, боковые ложи ломились от нарядных дам.

Внезапно затрещали аплодисменты, — из-за кулис показалась кучка людей с крайне озабоченными лицами. По ним жадно зашныряли глаза. Ни один из выходивших не походил на члена императорской фамилии. Быстро расселись за столом, всем видом показывая, как им сегодня некогда. Один Губельман остался стоять, дожидаясь полной тишины.

Затем от имени фракций коммунистов, меньшевиков и эсеров он огласил проект резолюций. Во всех них говорилось, что Приморье является неразрывной частью Советской России.

За столом быстро поднялся Лазо и стал выбираться к трибуне. Жесткий треск партизанских ладоней заглушил последние слова председателя. В том, как он решительно прошел к трибуне, крепко взялся за края и вскинул голову, почувствовалось обещание значительного, небывалого.

— Товарищи делегаты Владивостокского Совета! Приветствую вас как представитель Революционного военного совета!

Невольно остановилось дыхание. Произносилось это, когда за стенами грозно смотрели на город орудия броненосцев и топали солдаты с плоскими штыками.

— Товарищи! После кровавой борьбы мы снова собрались здесь, во Владивостоке, в этом окне Советской России на берегах Великого океана, в этом центре интервенции на Дальнем Востоке.

Неуловимым движением все головы повернулись в сторону скромной боковой ложи. Там, невозмутимо поблескивая очками, сидели два японца в военных мундирах. До этой минуты они оставались незаметными.

— То, что делают японцы, — с напором продолжал Лазо, — создает тревожное положение. Ими занят в городе ряд важных пунктов, вывешен флаг на Тигровой горе, и все это без какого-либо повода с нашей стороны. И это в то время, когда в официальных отношениях произошло заметное улучшение… Мы не знаем, что сулит нам завтрашний день, но мы должны вести свою революционную работу, должны оставаться на своем посту…

Всматриваясь в испещренный заметками листок, Лазо перевернул его и положил так, чтобы прочесть косо кинутую запись.

— На сегодняшнем заседании мы должны вспомнить первого председателя Владивостокского Совета — погибшего товарища Суханова. Многие здесь знают его твердую волю и светлый ум, знают, что он был вождем владивостокского пролетариата… Он исполнил свой долг и стоял на своем посту до конца… Еще новые и новые жертвы будут вырваны из рядов борющегося пролетариата, но это не задержит его победного шествия… Волна за волной бьет революционная стихия и подтачивает твердыню капитала… Не будем унывать, не будем смущаться тем, что за той победной волной, которая привела нас сюда на заседание Владивостокского Совета, что за ней наступят черные дни. Будем смотреть жизни открыто в глаза. Нам нечего терять, кроме цепей, и как ни черны те тучи, которые нависли над нами, не им принадлежит победа, а нам!

Под окном грохнул взрыв, тренькнули верхние стекла, расходясь длинными лучиками. С потолка, куда впились осколки, посыпалась известковая пудра.

— Ручная граната, — определил Сибирцев и предупредил всех в номере: — Подальше от окон, подальше!

Настя Нешитова, вытянув шею, завороженно смотрела в черные царапины на белом гостиничном потолке, — туда, в безобидные щелочки, улетела мелькнувшая над головами смерть.

В гостинице «Золотой рог» собрались ненадолго попрощаться с товарищами, покидавшими Владивосток. Завтра, следом за ними, должны были выехать Сибирцев и Лазо.

В коридоре послышались бегущие шаги, открылась дверь, появился человек с разбитым в кровь лицом.

— Товарищ Лазо, я вас ищу. Японцы заняли вокзал. Идут сюда.

Дышал он запаленно, глаза блуждали. Обеими руками он уперся в косяки и стоял в дверях, как распятый.

— Вы сами видели японцев? — деловито осведомился Лазо.

— Видите же! — в отчаянии воскликнул человек, прикладывая к лицу испачканный в крови рукав шинели.

Где-то недалеко дробной длинной скороговоркой простучал пулемет, сделал передышку и снова запустил без всякой экономии патронов. Ночь за разбитыми стеклами озарялась всполохами. В городе начинался настоящий бой.

— Всем расходиться, — отдал распоряжение Лазо. — Поторопитесь! Мы с Всеволодом — на Полтавскую.

На Полтавской, 3, в помещении следственной комиссии, хранились важные документы Военного совета. Уничтожить их следовало во что бы то ни стало.

На улице удалось поймать перепуганного стрельбой извозчика. Еле уговорили ехать, обнадежив его тем, что вооружены и в случае чего…

— Эх, все одно пропадать! — в отчаянии проговорил извозчик и закрутил над головой вожжами.

Звуки разрывов и непрерывной стрельбы раздавались в той стороне, где находился Сибирский флотский экипаж.

— Прохвосты! — выругался Лазо. — Зачем же тогда было подписывать соглашение?

Сильное ровное зарево поднялось над южной окраиной города. Горела Корейская слободка.

— Дорвались! — удерживая нервную дрожь, проговорил Сибирцев.

В помещении следственной комиссии прямо на полу пылал костер. Начальник охраны (из кармана тужурки торчала рукоять нагана) ногой подпихивал в огонь пачки бумаг.

— Телефон работает? — спросил Лазо.

— Молчит. Мы вообще без связи. Но знаю, что два часа назад из тюрьмы освободили всех белогвардейцев.

— Подлецы!

— Егор! — заорал начальник охраны. — Сколько ждать?

Из коридора послышался спокойный голос:

— Из пятой комнаты — все.

— Тащи из шестой. Быстро!

— А ключ?

— Еще он спрашивает! Сбивай замки к чертовой матери!

Раздались удары приклада в дверь. Сибирцев спросил:

— Успеваете?

— Надо успеть… — И начальник снова заорал: — Егор! С громадной охапкой папок и бумаг в комнату вошел Егорша, узнал Лазо, Сибирцева и смутился.

— Чего стал? Чего не видел? Вали скорей в огонь, пока не прогорело!

— Да, да, поторопитесь, — посоветовал Сибирцев. Начальник охраны предложил:

— Надо уходить. Здесь делать больше нечего. Первыми идут члены Военного совета. Пока свободна дорога на Голубиную падь. Это — через двор, там дыра в заборе… Поторопитесь! Если что… мы их здесь придержим.

Никто не успел двинуться с места. Издали по коридору стал нарастать гул множества бегущих ног. Донесся крик: «Товарищи!..» и на все здание грохнул длинный стегающий звук выстрела из винтовки. Стрелял Егорша — близко, возле самых дверей. В ответ сухо, словно ставя точку, треснул револьвер, и тут же визгливо раздалась японская команда.

В помещение вошли два японских офицера, оставив двери настежь. В коридоре топали солдатские башмаки, поблескивали штыки. Офицеры понимающе посмотрели на черное пепелище посреди комнаты. В это время стремительно вошел еще один японец, в штатском, с гладко причесанными, словно напомаженными волосами. Он цепко оглядел всех, кого удалось захватить, задержал взгляд на смуглом лице Лазо.

— Документы, пожалуйста, — произнес он вежливо и совершенно чисто, без малейшего акцента.

Глянув в удостоверение Сибирцева, он что-то коротко сказал офицеру, а документ положил себе в карман. Всеволода, грубо пихая в спину, увели.

— Вы застрелили нашего сотрудника! — послышался его голос. — Это произвол! Я протестую!.. Не смейте меня трогать!

Лазо старался сохранять невозмутимость. Японец в штатском продолжал придирчиво обшаривать глазами его лицо. Удостоверение на имя прапорщика Ивана Козленке, взводного 1-й роты 35-го полка, он перелистал, но возвращать не торопился.

— Вы часто посещали помещение Военного совета. Так? Объясните: почему?

Лазо пожал плечами.

— Это естественно. Я политический уполномоченный своей роты.

— Каким образом оказались здесь?

— Очень просто. Ужинал в ресторане, услышал стрельбу… Здесь все-таки русский караул!

Постучав удостоверением по ногтю, японец вдруг спросил:

— А нет ли среди вас такого — Лазо? Лазо, — повторил он по слогам.

Тягостное, могильное молчание повисло в комнате. Глаза японца в штатском шныряли по сумрачным лицам. Наконец он что-то приказал офицеру, тот быстро вышел. Медленно тянулись минуты тягостного ожидания. Время от времени японец в штатском бросал на особняком стоявшего Лазо короткие взгляды.

Солдаты подобрали с пола обгоревшие бумаги и унесли.

От удара петой дверь распахнулась, и офицер, кого-то пропуская, посторонился. В комнату вошел Забелло. Сердце Лазо сделало тяжелый перебой. «Предатель!» Они с Забелло встретились глазами, бывший связник круто повернулся и вышел. Тонко улыбнувшись, японец в штатском направился следом за ним.

Ошеломленный предательством, Лазо лихорадочно соображал: «Права… боже мой, как права была Ольга! Негодяй!» Затем он подумал о Луцком, — может быть, ему удастся спастись. Для себя и Сибирцева он выхода не видел. Они могли скрыться из гостиницы, не ехать на Полтавскую, извозчик отвез бы их на конспиративную квартиру, но это значило бросить товарищей, по существу, предать. Ни он, ни Всеволод на это не способны…

Вернулся японец в штатском и широко осклабился:

— Как мы и думали, Лазо удалось скрыться. Скорей всего, он ушел в свои любимые сопки…

Не скрывая торжества, он сделал приглашающий жест к двери:

— Пожалуйста, господин прапорщик!

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ ГАЗЕТЫ «КРАСНОЕ ЗНАМЯ»

Родственники и друзья членов Военного совета Лазо, Луцкого и Сибирцева просят напечатать в вашей газете следующее:

В ночь на 5 апреля при выступлении, японцев Лазо, Луцкий и Сибирцев находились в здании следственной комиссии (Полтавская, № 3), где они были арестованы… В том же здании они находились под арестом первые дни после переворота… Причем Лазо был не под своей фамилией, Луцкий же и Сибирцев — под своей. Все они при опросе назвались офицерами.

Из других источников японцам было известно, что среди арестованных находится Лазо, но не под своим именем. Ими были предприняты меры к опознанию его среди арестованных. Делалось это как с помощью своих представителей, знавших его в лицо, так и с помощью русских шпионов…

В пятницу, часов в семь утра, всех троих товарищей отделили от остальных арестованных и, заявив им, что их везут только на допрос и что они скоро вернутся обратно, увезли на двух легковых автомобилях по направлению к Гнилому углу. В казарму со всеми арестованными их не поместили, а запрятали куда-то отдельно, совершенно изолировав от всего живого.

Несмотря на все наши поиски, мы до сих пор не можем найти их следа. Во всех отделениях японского штаба мы получали ответ, что таких у них нет, хотя Лазо мы запрашивали по двум фамилиям.

Мы можем предполагать тут возможность со стороны японцев безответственного расстрела без суда и следствия… Это дело не будет нами оставлено.

20 апреля 1920 г.

ОТВЕТ ЯПОНСКИХ ИНТЕРВЕНТОВ

По достоверным, имеющимся в нашем распоряжении сведениям, Лазо не был арестован японским командованием, так как оно принципиально не арестовывало идейных политических деятелей. Таким образом, слух об аресте Лазо надо считать неправильным.

По нашим сведениям, Лазо, сын богатого русского помещика, со школьной скамьи душою отдался идее коммунизма и, как только случился в семнадцатом году большевистский переворот на Дальнем Востоке, быстро выдвинулся на военном поприще в качестве талантливого военного деятеля. Но вскоре ему пришлось после нового переворота уйти с верными ему партизанами в сопки, где и началась его деятельность, с одной стороны, хотя и полная лишений, но в то же время, с другой — полная дикой прелести жизни среди великолепной природы. С январского переворота этого года он вновь появляется во Владивостоке и немедленно вступает как деятельный член в Военный совет.

Последние печальные события вновь лишили его возможности проявлять свою кипучую военную деятельность на поле насаждения коммунистических начал в русских войсках, и он, очевидно влекомый заманчивой прелестью свободной жизни среди сопок, вновь ушел туда со своими верными партизанами.

Газета «Владиво-Ниппо», 22 апреля 1920 г.

ПИСЬМО ГУБЕЛЬМАНА

В РЕДАКЦИЮ ГАЗЕТЫ «КРАСНОЕ ЗНАМЯ»

Мое показание

Тов. редактор!

Прошу поместить нижеследующее в «Красном знамени»:

…Бесследно люди не могут исчезать… Мы знали раньше, что от Калмыкова, Семенова исчезали арестованные, но мы знали также и то, что они были ими истязаемы, убиваемы, и это открывалось.

Исчезновение Лазо, Луцкого и Сибирцева не пройдет бесследно никогда, и всякие уверения русско-японских газет и их иудины слова о том, что товарищ Лазо, «влекомый заманчивой прелестью свободной жизни среди сопок, вновь ушел туда со своими верными партизанами», никого ни успокоить, ни обмануть не могут…

Заявление японского командования о том, что среди арестованных Лазо, Луцкий и Сибирцев не были, не соответствует действительности, и честь японского народа требует, чтобы был дан ясный и точный ответ японского командования, куда они девали и что сделано с арестованными нашими товарищами Лазо, Сибирцевым и Луцким.

М. ГУБЕЛЬМАН

28 апреля 1920 г.

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ ГАЗЕТЫ

«ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫЙ ТЕЛЕГРАФ»

Гибель Лазо

Дорогой товарищ!

Не знаю, известна ли вам в точности история товарища Лазо после японского выступления прошлого года в Приморье…

Кошмарная история эта такова.

После заключения мирного соглашения между японцами и Приморским временным правительством японское командование занимало всю магистраль Уссурийской железной дороги, а наши части ушли за тридцативерстную полосу.

В районе Иман — Уссури «действовал» в это время бочкаревский отряд…

Японцы в мешках передали товарищей бочкаревцам. Последние перенесли их в депо, где, согнав бригаду с одного из паровозов (№ был установлен — № ЕЛ 629. — Ред.), затащили эти мешки в паровозную будку.

Первым сожжен был товарищ Лазо, которого вынули из мешка и хотели живым затолкать в топку. Завязалась борьба. Товарищ Лазо, обладая крупной физической силой, уперся руками. Удар по голове лишил его сознания, и он свободно был протолкнут.

Эту сцену видел один человек из паровозной бригады.

Сцена борьбы, вероятно, удовлетворила или утомила этих негодяев. С другими товарищами было поступлено иначе: они были пристрелены в мешках и затем уже брошены в топку.

18 сентября 1921 г.