ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

Солнце уже томилось за купами пышного сада, было рано, в столовой стоял утренний сумрак. На высоких, от потолка до пола, окнах безжизненно висели китайские шторы. С самой весны стояла небывалая жара, ночи проходили без прохлады, земля сгорела до цвета золы и потрескалась. Поговаривали о неурожае, о надвигающемся голоде.

Перед отцом остывала чашка кофе. Он сегодня вышел к столу угрюмее обычного. Изможденное лицо говорило о бессонной ночи, синеватые веки прикрывали нестерпимый блеск воспаленных глаз. Домашние знали, что в таком состоянии он мог вспылить по поводу любого неосторожно оброненного слова. Вчера из деревни к нему приходили старики. На полях сгорал хлеб, надвигалась крестьянская беда. Мужикам придется уходить на заработки за кордон, в Румынию.

Кисея на окнах вдруг шевельнулась, струя воздуха из сада коснулась утомленных зноем лиц. Все с надеждой повернулись к окнам. Как видно, из-за речки заходила туча.

— Каждый день одно и то же! Тучи есть, а дождя нет, — с нажимом произнес отец, словно ожидая возражения. — Ничего не будет и сегодня!

Он принялся рассказывать, что сегодняшней ночью открыл причину того, почему дождь упрямо обходит его поля. Все дело в холмах. Несомненно, в них кроются залежи каких-то руд, они-то и притягивают к себе тучи.

Речь его звучала возбужденно. Елена Степановна слушала со страхом. Холмы, руда… Неужели еще одно безумное увлечение? Надо сегодня же послать за доктором, но сделать это так, чтобы Георгий Иванович ничего не заподозрил.

Дети молча допивали чай. Самый старший, Сергей, уже подбирал с тарелки бисквитные крошки.

Почтительно поднявшись, он попросил разрешения уйти. У него намечена поездка на велосипеде по окрестностям.

— Но если вдруг дождь? — с тревогой проговорила Елена Степановна.

Сергей выжидательно смотрел на отца. Последнее слово, как всегда, принадлежало главе семейства. В разрешении на поездку Сергей не сомневался. Для сыновей Георгий Иванович завел твердый распорядок: ежедневная гимнастика, холодные обливания у колодца. Непогоды он не боялся. Наоборот, чем ненастнее, тем лучше. Дети должны расти крепкими, выносливыми, плевать на любую простуду.

— Ер-рунда! — небрежно проговорил он и махнул Сергею рукой.

Разрешение было получено. Сергей повесил через плечо кожаную сумку и скатил по ступеням велосипед.

Поймав ногою педаль, Сергей объехал клумбу и покатил по аллее. Велосипед оказался слишком хрупким для его крупного мускулистого тела. До последнего времени отец заставлял его скакать верхом. Но вот в Оргееве в магазине появилась невиданная машина, и отец не устоял перед соблазном. Он нашел, что езда на велосипеде гораздо больше укрепляет ноги.

Отцовское имение Пятры («Камень») стояло на берегу речки. Большой помещичий дом окружали конюшни, погреба, кладовые. На нескольких десятинах раскинулся роскошный фруктовый сад. Имение было родовое. От отца Сергей знал, что дворянский род Лазо — старинный, встречается в летописях еще XV века. Один из Лазо был воеводой Южной Буковины, несколько других занимали высокие должности в русской армии, освободившей Бессарабию от турецкого владычества. На сельском кладбище Сергей видел могильную плиту с именем своей прабабки Матильды Федоровны Фези. С ее матерью, Марией Егоровной Эйхфельдт, семейное предание связывало страстное увлечение великого Пушкина, отбывавшего в дни молодости ссылку в Кишиневе.

Родня со стороны матери, Крушеваны, была не менее знатна, Елена Степановна унаследовала независимый характер, властный голос и резкие суждения, однако в спорах с мужем постоянно уступала, опасаясь его буйных вспышек.

После аллей сада, политых с утра, в лицо ударил тугой знойный воздух. Во все стороны открывались обширные поля. На дороге горячий ветер завивал пыльный вихрь. С полей возвращались усталые крестьяне. Они кланялись помещичьему сыну и оглядывались ему вслед, изумляясь диковинной машине на двух колесах.

Дорога пошла под уклон, Сергей нажал на педали, в ушах засвистел ветер. Славно!

Велосипед, поблескивая спицами, катил по тропинке среди чахлых хлебов. Сергей направлялся к горе, один бок которой был изрыт ямами. В этих ямах брали глину для построек. Удивительно, что среди жирного бессарабского чернозема здесь попадалась земля, испепеленная в прах. Сергей подолгу ковырялся в отвалах, подбирая камешки и раковины. Его, как и отца, интересовало, что скрывается в недрах этой холмистой гряды. Своими находками он набивал полную сумку и потом раскладывал их у себя в комнате, сушил, сортировал. Елена Степановна с некоторой тревогой следила за увлечением старшего сына. Сергей рос не по годам крупным мальчиком, выделяясь среди сверстников ростом и шириною плеч. Иногда он вдруг останавливался и замирал, уставясь в одну точку. Где витали его мысли в это время? Вскоре Елена Степановна заметила, что свет в комнате старшего сына горит допоздна. Сергей что-то лихорадочно записывал в тетрадь. Стихи? В его возрасте это было вполне объяснимо. Преодолев неловкость, Елена Степановна как-то решилась и заглянула в тетрадь сына. Стихов она не нашла. Сергей записывал впечатления дня, делал выписки из книг. Тем летом он читал много, запоем. Дневник? Скорее всего… Она закрыла тетрадь и посоветовалась с мужем. Георгий Иванович не нашел ничего странного в поведении сына.

Дождь все-таки захватил Сергея. Как всегда, трескуче раскатывался гром, затем поднялся ветер, но вдруг грянул такой ливень, что стало темно. Ехать на велосипеде нечего было думать — дорога мгновенно раскисла. Сняв ботинки, Сергей подхватил свою машину и зашлепал по лужам. Дождь хлестал в лицо, в небе творилось что-то невообразимое. От буйства небесных сил Сергей испытывал необъяснимый восторг. Внезапно окрестности озарились синеватым мертвящим светом, этот свет пугал и слепил, в природе все замерло, затихло, и вдруг над головою так треснуло и раскатилось, что Сергей невольно присел.

Вот так молния! Он вскинул кверху руки и заорал. Его опьянило жуткое одиночество под этим неистово торжествующим небом.

Дома Сергей растерся шершавым полотенцем — прогнало озноб, кожа покраснела, стало тепло. Сергей почувствовал упругость каждого мускула. Прекрасная прогулка! Отец правильно делает, что приучает их не страшиться непогоды.

Из столовой слышались голоса.

— Кто это у нас? — спросил он няню.

— Доктор с женой приехали. Елена Степановна специально просили.

Ага, значит, предстоят забавные минуты. Докторша, заискивая, примется перебирать богатых родственников матери, зная, что ей это приятно, мать же будет беспрестанно поправлять ее. Докторша вечно путала имена, события, степень родства.

Ожидаемый Сергеем разговор завязался после закусок, когда стали разносить бульон. Толстенькая докторша, конечно, сразу же ошиблась и, почтительно вытаращив темные, цвета переспелой вишни глазки, слушала хозяйку дома. Мать словно диктовала:

— Милочка, вы опять все перепутали. Я уже говорила: она урожденная Мило и, следовательно, приходится близкой родственницей Крупянским. А Крупянские, как всем известно… Да нет же, нет, опять вы все забыли! За Фези она была уже вторым браком.

Отец с ложкой на весу внимательно следил. Сложности родственных отношений он знал лучше матери. Но сегодня он поправил ее всего один раз, уточнив, что у Иордакия Лазо, воеводы Южной Буковины, был сын Иван от Виктории Донич, воевал, кстати, в Венгрии и был женат на Матильде Фези, швейцарке…

— Но я помню, — почти взмолилась докторша, — что Матильда из гречанок!

Тоном выговора Елена Степановна поправила ее:

— Не Матильда из гречанок, а ее мать из гречанок. Мария Егоровна Эйхфельдт.

— Ах, да, да, простите! Это же… ну, с Пушкиным. Но здесь Елена Степановна остановила ее строгим взглядом. Во-первых, Пушкина в семье Лазо никогда не называли по фамилии, а только по имени и отчеству: Александр Сергеевич, во-вторых же, за столом сидели дети и разговор не предназначался для их ушей. В комнатах мальчиков стояли книги Пушкина, Сергей и братья многое знали наизусть, но романтической истории ссыльного поэта им знать было пока еще не по годам.

Замять неловкость помог сам доктор. Это был румяный веселый человек, отличавшийся постоянной жизнерадостностью. За годы врачебной практики у него выработалось громадное достоинство: умение слушать и прощать людям их слабости.

Хлебнув из фужера, доктор прикоснулся к душистым усам и бородке белоснежной салфеткой и на миг прикрыл бедовые глаза. Затем последовал смачный чмок румяных губ. Доктор знал бездну анекдотов и великолепно их рассказывал.

— М-да… Так вот. На днях я посадил сына в коляску и мы отправились заказывать ему гимназическую фуражку. Знаете… шапочное заведение Кулиша. У него шьют все.

Сергей не столько слушал, сколько смотрел, как оживленно шевелятся в бороде крепкие свежие губы доктора. Вся соль забавного случая заключалась в горделивом заявлении шапочника, когда он гимназиста в новенькой фуражке подвел к ободранному зеркалу:

— В этом шапке вы будете иметь себе вкус! Посмеялись. Улыбнулась даже Елена Степановна.

С забавного еврея-шапочника разговор перешел на последний погром в Кишиневе. Ярость пьяных погромщиков привела в ужас невольных свидетелей. Что происходит в России? Почему правительство спокойно взирает на такие случаи самого настоящего вандализма? Значит, кому-то выгодно, чтобы били эту бедноту!

Георгий Иванович, нервничая, ребром ладони снизу вверх разворошил свою бородку. Это было признаком крайнего раздражения. Все-таки недавняя гроза болезненно подействовала на него.

Повинуясь отчаянному взгляду Елены Степановны, доктор с веселым смехом вспомнил, как недавно на занятиях в Оргеевском реальном преподаватель задал ученикам вопрос: «Что такое Россия?» Самый примерный быстро поднял руку и ответил: «Трактир на такой-то улице».

— Так что вы хотите? — с готовностью подхватила Елена Степановна, и разговор таким образом удалось свести на воспитание.

На эту тему Георгий Иванович мог рассуждать часами. В семье подрастало трое мальчиков. Георгий Иванович твердо придерживался принципа: учить сыновей до шестнадцатилетнего возраста дома, а затем отправить экстерном сдавать за шесть классов. Домашним воспитанием Георгий Иванович надеялся уберечь детей от житейской грязи. Он сам следит за тем, чтобы ребята ежедневно занимались гимнастикой. Они обязаны работать в поле, чинить себе одежду и сапоги. Осенью он заставляет их обшивать корзины марлей — для сбора ягод и моркови. В дом ходят многочисленные учителя. С ранних лет мальчишки читают и пишут по-французски, разговаривают по-молдавски. Сергею особенно легко дается французский, здесь очень к месту пришлась его едва заметная картавость.

Доктор соглашается с преимуществами домашнего воспитания. Однако, заметил он, одиночество в детские годы в какой-то мере отрицательно сказывается на развитии характера. Все-таки ребенок нуждается в общении со сверстниками.

Мать немедленно распорядилась:

— Дети, вы можете идти!

Из-за стола Сергей вылез с чувством неосознанной вины. Младшие братья Боря и Степа уходили из столовой, наклонив головы, словно после выговора и наказания. Бедные мальчишки, они тоже начинают понимать, что в доме неладно!

В своей комнате Сергей, не зажигая света, опрокинулся на кровать. Из распахнутого окна тянуло свежестью. Омытый ливнем, сад ожил. С деревьев капало. В очистившемся небе низко-низко загорелась яркая звезда. Слышно было, мимо окон кто-то пробежал, шлепая по лужам.

По укоренившейся привычке к Сергею перед сном зашла старая няня, опустилась на краешек кровати. Он оживился, подбил повыше подушку. Это был их час.

— Ну, рассказывай, — попросил Сергей.

В сумерках старенькое, рано износившееся личико няни выглядело крохотным, с детский кулачок. Она всю жизнь провела в господском доме, привыкла к детям. Подрастая, Сергей постепенно уходил от нее, оставалось вот это вечернее время перед тем, как громадный дом затихнет.

Обтирая сухонькой ручкой губы, няня прыснула.

— А докторша-то…

— Рассказывай, рассказывай, — перебил ее Сергей. Вчера няня начала рассказывать ему о Тобултоке, народном герое, гайдуке, боровшемся с турками. Происходило это много лет назад. В те времена в окрестностях Оргеева стояли непроходимые леса. В зеленых чащах народные мстители чувствовали себя безопасно — туда не сунешься. Тобулток со своими удальцами нападал на гарнизоны ненавистных турок. Все, что добывалось, гайдуки раздавали крестьянам. Несколько раз Тобулток попадал в засаду, его ловили, ковали в железо и везли к султану на жестокую расправу. Довезти его не удавалось, — отчаянный предводитель гайдуков сбегал. Одно имя Тобултока приводило турок в ужас. Вчерашний рассказ няни оборвался на самом интересном: в схватке с врагами Тобулток получил рану и спрятался на чердаке бедной хаты. Хозяин его не выдал, но нашелся предатель, он указал туркам, где прятался истекающий кровью гайдук. На этот раз озверевшие враги утолили свою ярость. У бедного люда Бессарабии и Валахии не стало надежного защитника.

Некоторое время Сергей и няня сидели молча, как бы скорбя о невозвратной народной потере.

За стеной в комнате братьев послышался шум, малыши ожесточенно сражались подушками. Няня поднялась и вышла. Сергей зажег свечу. На столике возле кровати навалены книги, две или три из них раскрыты. Многое из прочитанного Сергей знал наизусть. Сегодня за столом простоватенькая докторша неосторожно помянула имена Пушкина и Марии Егоровны Зихфельдт. Стихи великого поэта, посвященные ей, — вот они, на раскрытой странице: «Ни блеск ума, ни стройность платья…» Вечернее уединение придавало пушкинским строчкам невыразимую прелесть. Сергей закрыл глаза и мечтательно повторил стихотворение до конца.

Помимо того, что в доме имелась прекрасная библиотека и мальчиков с малых лет приучали любить книгу, привязанность к ежедневному чтению у Сергея подогревалась еще тем, что имя Пушкина произносилось строгими родителями с оттенком некоторой домашности, как человека, имеющего прямое отношение к семье Лазо. Подробности этого семейного предания Сергею еще предстояло узнать.

Пушкин доставлял подрастающему мальчику самые радостные, самые волнующие часы общения с книгой. «Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей…» «Подруга дней моих суровых, голубка дряхлая моя!» Или же вот, из юношеского послания Пушкина Чаадаеву: «Товарищ, верь: взойдет она, звезда пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна, и на обломках самовластья напишут наши имена!» И наконец, блистательная ода «Вольность», непостижимое творение отроческого ума: «Хочу воспеть свободу миру, на тронах поразить порок».

Сергей быстро взрослел, его умом владели тревожные, не по летам серьезные мысли.

Сергей знал историю роковой дуэли поэта и ненавидел Дантеса непримиримой детской ненавистью, без конца придумывая ему всевозможные кары. Он не понимал, почему никто не скрестил с негодяем оружия и дал ему возможность живым уехать из России.

Во времена своей молодости Пушкин долго жил здесь, в Бессарабии. Отец как-то сказал Сергею, что Пушкин был замечательно силен и ловок. Видимо, молодой поэт томился жаждой действия, дышал опьяняющим воздухом недавней борьбы с угнетателями-турками, и его рука невольно набрасывала вольнолюбивые строки.

Повесть «Дубровский» вызывала в памяти Сергея подвиги Тобултока, о которых столько рассказывала старая няня. Но молодой Дубровский со всеми своими обидами и желанием отомстить богатому хаму Троекурову был Сергею ближе и понятней. Вечерами, при свече, в одиночестве, он откладывал книгу, закрывал глаза и принимался придумывать бесконечные продолжения с новыми приключениями оскорбленного Владимира. В эту пору «Дубровский» нравился мальчику гораздо больше, чем «Капитанская дочка».

И волновали, будили воображение загадочные образы декабристов, друзей опального поэта. Именно здесь, в Бессарабии, завязывались многие узелки, развязывать которые пришлось декабрьским днем на Сенатской площади в Петербурге.

Давно затих громадный дом, поздняя ночь обняла сад, поля, всю землю. Глубокую тишину нарушал лишь легкий треск свечи.

Поплевав на пальцы, Сергей снял свечной нагар. Восковая бахрома свисала со старинного подсвечника. Час был поздний. Достав заветную тетрадь, Сергей принялся грызть карандаш. Как всегда, после прочитанного он ощущал возвышенный настрой. Сейчас с кем-нибудь поговорить бы, открыть душу! Но с кем? Дряхлая няня, знавшая одни лишь предания старины, для таких бесед не годилась. И он тянулся к карандашу, к бумаге… Душа просила подвига, не меньше. Хотелось быть таким, как Тобулток, как Дубровский. Всякий раз представлялось, что он гибнет, мерещились собственные похороны, колыхание знамен, суровая скорбь товарищей, но несказанная прелесть была в том, что он сам принимал участие в этой величественной траурной церемонии, как посторонний зритель. «Нет, весь я не умру…» — шептал он слова любимого поэта.

Он не заметил, что свеча погасла. В комнате был виден каждый предмет. Из просыпавшегося сада доносился стук редких полновесных капель. Затем послышалось тонкое переливчатое журчанье — это на вершине самого высокого тополя завел свою раннюю песню скворец.

Крепкий сон не оставил и следа усталости. Тяжелые гантели давали приятное ощущение силы во всем теле, гнали по жилам кровь. Сергей слегка задохнулся. Мощные мышцы, облегавшие грудь, лоснились от пота, по плечам и рукам прокатывались твердые бугры. Так, а теперь бегом к колодцу — обливаться.

В комнате братьев раздался громкий плач. Сергей усмехнулся. Неженка Боря, любивший поспать, никак не хочет заниматься гимнастикой. Но отец упрям и стоит на своем. Сейчас Борю потащат к колодцу силой. Сергей уже втолковывал ему: это же такое наслаждение, когда все тело разгорится от ледяной щекотки и крепкого растирания. Ни с чем не сравнить!

Плач Бори и хныканье Степы конечно же слышит Елена Степановна, она страдает, однако ей строго-настрого запрещено хоть что-нибудь менять в утреннем распорядке жизни сыновей. Воспитание ребят — мужское дело. Георгий Иванович допускает лишь присутствие старенькой няни возле подраставших сыновей.

С веранды Георгий Иванович самодержавно наблюдал за купанием сыновей. Старший сын радовал сердце. Мальчишка прекрасно развит, настоящий гладиатор! Но что в душе? В чем-то он невольно узнавал себя, свои забытые юношеские порывы, но что-то совершенно не походило, казалось странным и тревожным. Пушкин, вольнолюбивые стихи, задор молодости… Но почему вдруг геология и математика? Сам Георгий Иванович учился на юридическом, но в первенце почему-то проявилась техническая жилка. Ни у кого в роду такого не было. Новые времена!

Пока Сергей обливался у колодца, Георгий Иванович успел побывать в его комнате. Тетрадь с записями валялась на столике рядом с оплывшей свечой. В том, что сын рано приохотился к дневнику, он узнавал себя. Тоже в свое время вел, — мечтал, стремился к возвышенному. Впрочем, дневник ли это? Просто стремление высказаться, понять себя и быть понятым окружающими… Ночные записи Сергея удивили его своей порывистой восторженностью. Гм… погибнуть и самому присутствовать на собственных похоронах. Закрыв тетрадь, Георгий Иванович задумался. Романтика… Чистый, неиспорченный мальчик. Но тем больнее будут неизбежные удары жизни. Что-то приготовила ему судьба? Он перебирает в памяти своих предков и останавливается на Иордании. Но тому при всем его властном и своевольном характере провидение отпустило долгую счастливую жизнь и большие чины. В свое время Георгий Иванович гордился, когда его сравнивали со знаменитым Иорданием и предсказывали, что он повторит его судьбу. Не вышло! Хотя похожего на самом деле было много. Особенно начало жизни. Георгий Иванович помнил, с каким восторженным настроением он вылетел из родительского гнезда и юношей, полным мечтаний, отправился на учебу в Петербург. Блеск столицы, упоение самостоятельностью, новые товарищи… Ему, потомку потускневшего старинного рода, досталось в наследство обостренное чувство собственного достоинства. В отцовских Пятрах еще живы были семейные предания о стародавних временах, и мысли о судьбах своего рода невольно перемежались с размышлениями об исторических путях развития русской государственности, о прошлом и будущем своей родины. Университет в те годы жил неспокойно. Георгий Иванович запомнил Александра Ульянова, вскоре повешенного за попытку покушения на жизнь царя. По случаю счастливого спасения самодержца от рук злоумышленников ректор университета предложил студентам и преподавателям послать царю адрес с уверением в верноподданнических чувствах. В ответ из зала понеслись свистки и возмущенные крики. Немедленно возникло дело «об исключении из Санкт-Петербургского университета таких лиц, которые по неблагонадежности направления в политическом и нравственном дурно влияют на товарищей и вносят в университет смуту и брожение». Вместе с группой других студентов «волчий билет» получил и Георгий Иванович. Вернувшись из столицы под отчий кров, он безвылазно засел в Пятрах и целиком посвятил себя семье, хозяйству…

За стол утром садились в половине девятого. Борю привели умытого, с влажными волосами.

К завтраку отец не выходит.

В доме устанавливается могильная тишина. Наконец из комнаты отца раздаются звуки граммофона. Хорал Баха.

— О господи! — слышится вздох Елены Степановны.

Вечером в своем покойном тарантасе приезжает доктор. Они с матерью уединяются и о чем-то долго говорят. За ужином детям объявляют, что завтра утром отец уезжает в Одессу. Доктор везет его показать известному специалисту. Болезнь прогрессировала…

Похоронив мужа, Елена Степановна не смогла жить в Пятрах, где все напоминало ей о покойном, и уехала в Езарены. Она свято исполняла наказ мужа о домашнем воспитании детей. Но вот прошли годы, и наступила пора поступать Сергею в гимназию. Покинув имение, Елена Степановна купила дом в Кишиневе на Малой Садовой улице. Дом вместительный, у каждого из сыновей своя комната. Сергей, сдавая экзамены экстерном, готовился поступить в седьмой класс Первой мужской гимназии. Такова традиция семьи Лазо: в этой же гимназии получили аттестаты зрелости отец и дед Сергея.

Жизнь в большом городе ошеломила провинциального подростка. Сергей жадно впитывает разнообразные впечатления, узнает места, знакомые по рассказам старших. Как и прежде, старинная часть Кишинева напоминает село: глинобитные мазанки, огороды, подсолнухи, куры. В новом городе бросается в глаза громадный дом местного богача помещика Крупянского. В нем бессарабское дворянство угощало императора Александра, посетившего Кишинев. В городе много мест, связанных с именем Пушкина. Вон в том просторном дворце жил наместник края генерал Инзов, привечавший у себя опального поэта, а здесь вот находилась гостиница с бильярдом, где напропалую веселились молодые офицеры, с которыми дружил и не расставался Пушкин. Да, в пору своей южной ссылки поэт был упоительно молод, легкомысленно затейлив и много, очень много веселился. Наконец-то Сергею удалось полностью расшифровать все, что крылось за именем Пушкина, когда оно упоминалось в их доме. Пушкин и далекая родственница Сергея…

Елена Степановна незаметно наблюдала, что происходит с ее первенцем. Она узнавала в Сергее отцовские черты характера, но появлялось и нечто новое: поразительная самостоятельность, серьезность не по возрасту. В какой-то мере это ее утешало: она с тревогой ждала, каким образом скажется на ее сыне окружение сверстников, но поняла, к нему не пристанет никакая грязь. Теперь она была уверена, что старшего сына можно спокойно отпускать в самостоятельную жизнь, в студенты, — характер его полностью сложился.

Покойный Георгий Иванович был совершенно прав насчет домашнего воспитания. Для Сергея, усадебного мальчика, многое в гимназии показалось диким, стыдным. Вместе с наивной детворой за партами сидели усатые молодцы, о которых шептались, что они посещают веселые дома. Здоровой брезгливой натуре Сергея были ненавистны гимназические порядки, будь то казенные распоряжения или неписаные законы «курилки». Его спасали чтение, дневник и долгие размышления.

…Но вот пролетело время, сданы экзамены в гимназии, получен аттестат, и Сергей уехал в Петербург.