Глава тринадцатая Благодатные места

Глава тринадцатая

Благодатные места

В Лисках мы переехали по деревянному понтонному мосту через Дон. Дорога была хорошая, машина не капризничала, погода стояла теплая и солнечная. Мелькали белые села, поля, засеянные лишь на 30 %. Ехали мы на Репьевку и Шаталовку, к вечеру попали в Старый Оскол.

Я заночевал у прежней хозяйки, которая приняла меня радостно, стремилась угостить получше. От своего мужа она по-прежнему не имела никаких известий.

Утром мы помчались дальше на запад, миновали воспетый Чеховым город Тим, действительно не представлявший ничего интересного, и заночевали прямо в поле, не доезжая нескольких километров до Курска.

Всю ночь я наблюдал, как немцы бомбили город, издали фейерверк зениток, прожекторов и осветительных ракет был очень красив.

В районе вокзала Курск сильно пострадал, а на улицах разрушенные дома попадались лишь изредка. Мы повернули прямо на север по асфальтовому Московскому шоссе и к вечеру прибыли в город Фатеж, где встретились с капитаном Баландиным и нашими рекогносцировщиками. Баландин тут же забрал Некрасова и меня.

В Фатеже мы жили два дня и увеличивали с карт схемы, где пройдет будущий рубеж. Но на третий день выяснилось, что рубеж в этом районе отменяется и нам предстоит проехать еще километров 100 на юго-запад.

Мы уже привыкли к частой отмене рубежей. Не надо забывать, что фронт все время катился на запад. И потому оборонительные рубежи, казавшиеся необходимыми сегодня, через неделю становились ненужными.

Рекогносцировщиками руководили три капитана — представители Управления укрепрайонов фронта — УУР. Они повезли нас на трех машинах. Нашему ВСО-74 отводился отрезок рубежа по речке Вабле в 25 километрах к северо-западу от Льгова. В кабине сидел ууровский капитан, а в кузове наши капитаны-рекогносцировщики Финогенов и Москалев, а также Некрасов и я, а вместо рабочих 6 сержантов из УУР.

Я был очень рад вновь встретиться с милейшим капитаном Финогеновым Афанасием Николаевичем. Мы сидели с ним рядом и рассказывали друг другу о нашей жизни за последние месяцы. У него была карта, по которой мы следили за нашим маршрутом. И вдруг машина стала заворачивать в противоположную сторону. Финогенов постучал по кабине. Машина остановилась, капитан УУРа вышел.

— В чем дело?

— Да мы же не сюда повернули, надо налево.

— Прошу не в свое дело не лезть! — отрезал ууровец, сел в кабину, и мы двинулись дальше.

— Черт с ним, пускай везет куда хочет, — нахохлился Финогенов.

Для интереса мы продолжали с ним следить по карте. У ууровца такая же карта за целлулоидовой планшеткой тоже была, но, очевидно, только для фасона. Петляла машина, петляла, наконец остановилась. Мы все вышли. Капитан Финогенов, указывая на карту, холодно-вежливо сказал:

— Мы сейчас находимся вот тут: видите, церковь, село, лесок, овражек. Если мы повернем сюда, потом сюда через эту деревню и на мост, то к вечеру попадем на место.

Ууровскому капитану пришлось смириться, и далее по пути он сам спрашивал у Финогенова дорогу. Сделав километров 50 крюку, мы прибыли куда нужно.

Не много сохранилось за войну таких уголков, как этот, вдоль Вабли. Деревни, расположенные в стороне от больших дорог, немцев не видели. Лишь однажды проехала легковая машина с каким-то чином, да во время отступления мимо прошло человек 10 мадьяр. О партизанах никто тут не слыхивал. Старосты почти не взыскивали налогов.

Таким образом, крестьянам за два года немецкой оккупации удалось заполнить все свои закрома. Лошадей было мало, но два этих года люди выходили в поле семьями от 8 до 80 лет, пахали на себе и на коровах и засевали столько, сколько хотели, хорошо зная, что все это достанется только им самим.

Когда мы сюда явились, хлеб уже был убран и по жнитву многочисленными стадами ходили гуси, такие жирные, что едва передвигали лапки. У иных хозяев их насчитывалось до полсотни. Вокруг домов зеленели огороды. Каждый хозяин садил, кроме огурцов и помидоров, еще в большом количестве сахарную свеклу, столь необходимую для выгонки самогона — единственной и самой устойчивой тогдашней валюты.

Афанасию Николаевичу и мне досталось рекогносцировать несколько БРО, и потому время от времени мы вынуждены были переезжать из одной деревни в другую. Везде нас кормили и поили совершенно бесплатно. Работы было много, как всегда спешной, но на сытый желудок работа спорилась. Наши два сержанта помаленьку подзарабатывали по вечерам на огородах и также были очень довольны.

Но от сытной еды Афанасий Николаевич, и всегда больной, заболел желудком еще больше и едва ходил. Фактически всю рекогносцировку я провел самостоятельно, а он давал только общие установки.

Чтобы хозяева были щедрее, мы с ним останавливались всегда врозь. В одной деревне хозяином у меня оказался старик с окладистой бородой, похожий на боярина. Его фамилия, так же как и у других обитателей деревни, была Листофоров. Старик гордо объяснил, что все они дворяне и происходят от некоего полковника царя Петра.

Однажды, сидя с ним за поллитровкой самогона, я спросил его:

— Ну, а как вы, дедушка, при немцах-то жили?

У старика от хмеля пот выступил на лбу. Он блаженно закрыл глаза и вздохнул:

— Как при Николае.

Комментировать не буду.

Афанасий Николаевич совсем расхворался. По совету сержантов, чтобы передвигаться на рекогносцировках, он попросил у ууровского начальства подводу.

Но начальство вместо подводы прислало двух пехотных капитанов, дабы Финогенов руководил их рекогносцировками. Вновь прибывшие не внушали нам никакого доверия — лица у них были красные, испитые, взгляд тупой, выглядели они какими-то кладовщиками или снабженцами, случайно одевшими капитанские погоны.

Договорились мы с ними так: они начнут рекогносцировать одно БРО, а через три дня я к ним прибуду помогать оформлять.

Когда я к ним явился за 6 километров, они сидели за столом в одних рубашках, их рожи были заспанные и опухшие. Я взял их схему да так и ахнул: предполагаемого противника следовало ожидать с запада, а они основной огонь повернули на юг, потому что туда было удобнее стрелять. Я взял схему и вышел на местность один, а капитаны сказали, что устали, и завалились спать.

Оказалось, все колышки стояли совсем не по схеме, а в один ряд, многие имели мертвые пространства, а один пулемет стрелял вовсе в сарай. Вернувшись к капитанам, я застал их обоих спящими, забрал схему и пошел к Афанасию Николаевичу, который в тот день лежал с высокой температурой.

Он выслушал мой доклад, рассмотрел схему и схватился за голову:

— Боже мой! Боже мой! Вот олухи царя небесного! Чем они думали?

Было ясно, что рекогносцировку надо начинать сызнова. Но как Афанасию Николаевичу добраться за 6 километров?

В это время отворилась дверь и вошел рослый старший сержант.

— Товарищ капитан, разрешите к вам обратиться? — гаркнул он зычным голосом. — Старший сержант Сахаров прибыл в ваше распоряжение с одноконной подводой.

Мы с Афанасием Николаевичем очень обрадовались, на следующее утро сели на подводу и поехали к тем капитанам.

Афанасий Николаевич хоть и был совсем больной, однако вежливым до приторности голосом стал разбирать капитанскую схему БРО и забраковал ее всю до последнего миномета, которые вообще-то можно было ставить в любом закрытом месте.

Но ведь рекогносцировать-то должны капитаны, а не простые смертные. Договорились, что так оно и будет, но лишь на бумаге, то есть рекогносцировать заново буду я, притом в одиночку, а схему и формуляры подпишут капитаны.

Они очень обрадовались, когда услышали, что в течение нескольких дней им предлагалось есть, пить и спать, но мне не мешать.

— Забудьте о своем самолюбии до конца войны, — утешал меня Афанасий Николаевич.

Я остался в той деревне ночевать, а сержант Сахаров повез Финогенова обратно.

— Мне бы только килограмма два меду, больше ничего не надо, — прощался он со мной, страдальчески морщась.

Поздно вечером Сахаров вернулся с подводой. Мы с ним сразу нашли общий язык: он меня называет капитаном, каждое утро я ему буду отдавать разные приказания, а он на подводе будет отправляться за добычей.

Хозяйка моя видела, что я командую над сержантами, и нисколько не удивлялась, что они меня называют капитаном. Ни погон, ни иных знаков отличия у меня не было, но я сказал хозяйке, что мои погоны остались на шинели. Вранье тут было двойное, во-первых, я являлся простым смертным, а во-вторых, не имел даже шинели.

На следующее утро Сахаров бодрым шагом вошел ко мне и сказал нарочно при хозяйке:

— Товарищ капитан, старший сержант Сахаров отправляется на работу. Что прикажете к обеду — курицу, сало или мясо?

— Курицу, — равнодушно ответил я.

Весь день с двумя другими сержантами я рекогносцировал и к вечеру вернулся усталый.

Сахаров сидел без гимнастерки и ждал меня. Хозяйка с торопливым подобострастием поставила на стол пол-литра самогону, щи, яичницу и курицу.

Дня три я работал таким образом, получая к вечеру угощение.

Здешние крестьяне засадили и засеяли разных культур столько, сколько смогли. Когда немцы отступили, у них отобрали немногих бывших у них лошадей, и возить с полей выкопанную вручную картошку было не на чем. И тут явился Сахаров с подводой. Сколько он оставлял продуктов себе — не знаю, но мне в течение трех дней неизменно приносил самогону и курицу. А меду для больного Афанасия Николаевича никак не мог достать и только все обещал.

На четвертый день он опять бодро вошел и гаркнул:

— Товарищ капитан, что прикажете?..

Я решил его поймать и ответил:

— Сегодня принеси гуся.

— Есть, товарищ капитан, будет гусь! — бодро ответил сержант Сахаров и даже глазом не сморгнул.

Вечером, когда я пришел с работы, Сахарова не было. Хозяйка мне сказала, что он днем забегал, принес пол-литра самогону и вновь скрылся.

— Может, не побрезгуете моим обедом, — сказала она. — Только вы, наверно, не привыкли к нашей крестьянской пище.

— А что у вас?

— Да щи со сметаной, да каша пшенная на молоке. Ну, к винцу огурчиков да грибков из погреба принесу. Вы уж извините.

Я, разумеется, извинил.

К концу обеда явился сияющий Сахаров. На деревянном блюде под вышитым полотенцем он нес уже зажаренного гуся. Из кармана вытащил еще поллитровку. Когда мы с ним кончили пировать, я не помню.

На следующий день случилось несчастье. У нашей телеги сломался шкворень. Слишком много груза наваливал Сахаров на нее. И как мы ни искали, во всей деревне не могли найти ни одного подходящего куска круглого железа.

К вечеру приехала за мной автомашина. Оказывается, и этот рубеж отменяется. Сержанты должны были ехать в одну сторону, а я за 20 километров в штаб нашего УВПС-25 на обработку материалов. Повез я туда целый мешок диких груш, чем заслужил большую благодарность у штабных девушек. А вот больному капитану Финогенову мелу не привез.

Дней 10 все рекогносцировщики обрабатывали только для отчета никому не нужные материалы, а потом Некрасов и я снова вернулись на Ваблю.

К этому времени туда прибыл майор Елисеев с двумя-тремя подхалимами. Он привез с собой человек 20 наших плотников и свою ППЖ Ниночку.

Плотники воздвигали для местных жителей дома, сараи и погреба, а офицеры — Елисеев, Чернокожин, Даркшевич и Американцев — питались гусями, которых им притаскивали плотники, и пили самогон.

Наше ВСО где-то ехало эшелоном во главе с майором Харламовым, направляясь на запад. Немец все отступал, и не было известно, где командование фронта назначит строить новый оборонительный рубеж. И потому нашему начальству пока делать было нечего, оставалось только ждать, когда наше победоносное невиданное по темпам наступление фронта остановится.

Ничего не делали Некрасов и я. Жили мы вместе. Хозяева нас кормили бесплатно, а мы им помогали на огороде. Продукты, полученные нами, мы берегли про черный день. Гофунг расщедрился и подарил нам на двоих живого гуся, которого мы пасли на лужку.

В те дни первого за войну отдыха я задумался о Родине, о судьбе народа русского. Меня неудержимо потянуло написать обо всем, что я видел, что я пережил. Я достал бумагу, стал писать о первых страшных днях войны. Я понимал свою литературную беспомощность, но тогда же решил, что напишу о войне большой роман. Образы теснились в моем сознании, а на бумаге выходило плохо. Тогда печатались книги о войне. Но я видел, что это не то. Увы, мои тогдашние замыслы так до сих пор и не осуществились. Быть может, вот эти так не похожие на напечатанные произведения воспоминания и есть тот мой замысел?..

Возвращаюсь к прерванному рассказу.

Так мы и жили — два не любивших друг друга человека — Некрасов и я. Меня тянуло к творчеству, и я сидел и набрасывал строчки. А Некрасов, хоть и член партии, задумал подработать у местных баптистов, число которых в нашей стране из-за уничтожения православных церквей выросло за последние сорок лет в несколько раз.

Женщины приносили ему бумажные ленты, а он писал на них религиозные изречения для домов баптистов, за что получал какие-то продукты.

А я вздумал прирабатывать медициной. Сперва лечил очень удачно — мазал парижской зеленью болячки на рожицах и на попках малых деток. Когда же хозяйка привела свою пожилую куму, страдавшую какими-то женскими болезнями, я ее отказался лечить.

В это время в штабе 74-го ВСО появилось новое лицо: замполит майор Сопронюк. Я с ним познакомился в бане и успел убедиться, что с точки зрения мужской полноценности он для женщин был мало привлекателен. Вот единственное, что я пока о нем смог узнать.

В середине октября стало известно, что нам предстоит отправиться на Черниговщину, чтобы строить оборонительные рубежи по реке Снов.