Глава 25 Для Черчилля места нет

Глава 25

Для Черчилля места нет

2 января 1937 г. Черчилль находился в Чартвелле, где встречал Новый год. Там он узнал, что его друг, сотрудник Министерства иностранных дел Ральф Уигрэм, который снабжал его информацией и который в последнее время болел, скончался в возрасте сорока лет. Черчилль сразу же написал вдове Уигрэма Аве: «Я всегда восхищался его мужеством, целеустремленностью, высочайшей прозорливостью. Он был одним из очень немногих, кто охранял Британию. Он ушел как раз накануне нынешнего судьбоносного года. Это удар по всем нам и по всему лучшему, что олицетворяет Англию. Всего неделю назад или около того он позвонил мне и попросил, чтобы я сказал слово о покойном короле. Его голос до сих пор звучит у меня в голове. А вы?.. Представляю, каково вам потерять его. Вы оберегали это яркое пламя, горевшее в разбитой теперь лампе. Если бы не вы, оно погасло бы гораздо раньше и не освещало бы нам путь вплоть до этого дня».

«Он так восхищался вами, – ответила Ава Уигрэм. – Он всегда говорил, что вы – величайший из живущих ныне англичан». 4 января Черчилль на машине приехал из Чартвелла в Акфилд на похороны Уигрэма. «Вдова была опустошена горем, – написал он Клементине через три дня. – Это было душераздирающе. Кажется, в Министерстве иностранных дел не предусмотрено пенсий или чего-то подобного для вдов. Но она говорит, что проживет на свои сбережения. Ее будущее представляется мне унылым. Что за печальный мир!»

После похорон Черчилль пригласил собравшихся на скромный завтрак в Чартвелл. Клементина, уехавшая на Рождество в Швейцарию, осознавала, какую боль причинила ее мужу эта смерть. «Он был твоим верным другом, – написала она ему 5 января. – В его глазах ты видел искры горевшего в нем внутреннего огня». Через четыре дня она вернулась к этой теме: «Я чувствую, что смерть мистера Уигрэма принесла тебе горе. Боюсь, тебе будет его очень не хватать».

В первые месяцы 1937 г. Черчилль стал снова получать известия о бездеятельности правительства в том, что касалось укрепления обороны. Новыми информаторами его были бывший эксперт по вопросам национального страхования в Министерстве торговли сэр Уильям Беверидж и – также бывший – основной организатор строительства флота и один из изобретателей танка сэр Юстас Теннисон д’Эйнкорт. Но Черчилль больше не видел смысла в постоянных публичных выступлениях. «В настоящее время неофициальные лица не имеют почти никакого веса, – писал он 13 января лидеру либералов лорду Дэвису. – Несчастный одиночка быстро выбьется из сил, даже не сумев создать легкую рябь в потоке общего мнения».

Черчилль частным образом связывался с министрами, стараясь побудить их действовать энергичнее и ответственнее. Так, 14 января он написал Инскипу, что нежелание правительства сильнее загружать отечественные обрабатывающие предприятия военными заказами вызывает у него опасения: «Имея надлежащую систему контроля, следовало бы пересмотреть весь потенциал британской промышленности. При этом правительство, размещая заказы за рубежом, могло бы гарантировать британским фирмам, производящим жизненно необходимое для обороны, что их продукция будет востребована. Вы говорите, что не вмешиваться в экономику – правительственная политика. Но политика может быть правительственной и при этом неправильной. Вы находитесь во власти предубеждения, когда утверждаете, будто я прошу, чтобы промышленность отказалась от всего, что она обычно производит. Я был бы вполне удовлетворен, если бы вместо «всего» вы написали «всего, что требует правительство».

Кроме того, Черчилль сообщил Инскипу, что, по его данным, британская программа перевооружения отстает все сильнее, а слабость британской авиации в сравнении с немецкой совершенно очевидна. «Я не спешил писать вам, – заканчивал он, – пока с радостью не услышал, что вы быстро выздоравливаете после гриппа. Я велел вашему секретарю не показывать вам мое письмо, пока вы полностью не оправитесь. Надеюсь, времени на поправку оказалось достаточно. Как бы ни были тяжелы нынешние времена, но для полного выздоровления требуется некоторое время отдыха от любой работы. Все мои домашние тоже свалились от этой напасти. То, что я до сих пор жив и пока еще не заболел, приписываю как своему здравому смыслу, так и здоровой конституции».

27 января, выступая на дебатах по противовоздушной обороне, Инскип отстаивал существующую программу развития авиации. «К июлю 1938 г. будут готовы как минимум 120 из обещанных 124 эскадрилий, – сказал он, – хотя и не все будут полностью укомплектованы». После Инскипа взял слово Черчилль. Он сказал: «Из 124 эскадрилий, обещанных к 31 марта, на самом деле готовы будут лишь около ста, но даже из этой сотни далеко не все будут боеспособны. Так что в реальности мы будем иметь только около семидесяти восьми эскадрилий. Поэтому, – продолжил он, – я заявляю, что мы не достигли паритета, который был нам обещан. Мы даже не приблизились к нему. Мы не достигнем его и в 1937 г., и я сомневаюсь, что получим хотя бы нечто похожее на него в 1938-м».

Через два дня после этой речи Черчилль получил от Андерсона обстоятельный доклад, написанный полковником авиации Лахланом Маклином, старшим штабным офицером 3?й бомбардировочной авиагруппы. В документе содержалась критика развития ВВС, включая средства дальней навигации, ремонтные работы и летную подготовку. Черчилль попросил Маклина встретиться с ним.

2 февраля Черчилль писал Клементине, которая на праздники отправилась в круиз по Вест-Индии, что Болдуин, похоже, собирается сложить с себя полномочия премьер-министра в мае, сразу после коронации Георга VI, и что Невилл Чемберлен, который «по сути, и так делал всю работу, без сомнения сменит его». Клементина в ответном письме заметила: «Это принесет большое облегчение и упростит наши дела, потому что в любом случае устранит неопределенность».

Черчилль, который еще не справился с финансовыми проблемами, вызванными падением его акций при обрушении американского фондового рынка, задумался о продаже Чартвелла. «Если нам не дадут хорошей цены, мы спокойно протянем еще год-два, – писал он Клементине. – Но хороших предложений отвергать не будем, учитывая, что почти все наши дети уже разлетелись, а моя жизнь, вероятно, вступила в завершающую фазу».

4 марта, участвуя в дебатах по обороне, Черчилль поддержал недавно принятое правительством увеличение оборонных расходов на ближайшие пять лет, но все же спросил: «Когда весь континент лихорадочно вооружается, когда мощные страны отказываются от комфорта, когда для войны готовят миллионы людей и массу вооружений, когда целые нации существуют в условиях крайнего напряжения, когда даже самые самоуверенные и надменные диктаторы вынуждены считаться с состоянием своих финансов, можете ли вы быть уверены, что все ваши программы, принятые так поздно, будут исполнены вовремя?»

Черчилль закончил воззванием к патриотизму британцев и оптимистической оценкой нравственных сил нации. «Не будем смеяться над этим, – сказал он, – потому что нравственные силы наверняка на нашей стороне. Не смейтесь, потому что теперь, возможно, именно такое время, когда это станет нашим главным стратегическим оружием. Не смейтесь, потому что сейчас, как ни странно и даже дико это может показаться, Право может идти рука об руку с Силой».

16 марта умер Остин Чемберлен. Его дружба с Черчиллем началась еще на рубеже веков, и все четыре года со времени прихода Гитлера к власти их взгляды на германскую угрозу были близки. 18 марта Черчилль написал вдове Остина: «Я был потрясен и поражен до глубины души, когда узнал об этом. Я просто молюсь, чтобы у вас нашлись душевные силы вынести этот страшный удар. Ничто не может смягчить одиночество или заполнить пустоту. Все его друзья, принадлежностью к которым я горжусь, будут горько переживать эту потерю. В этот последний год я виделся и работал с ним теснее, чем когда-либо за сорок с чем-то лет. И я чувствую, что порвалась едва ли не единственная моя связь со старыми великими временами».

«Я знаю, что вы любили Остина, – ответила 20 марта леди Чемберлен. – Он также всегда любил вам и восхищался вами, даже когда вы не соглашались друг с другом! Я буду очень сильно ощущать его потерю».

В конце марта Черчилль снова уехал во Францию, позволив себе девятидневный отдых в Кап-Мартене. «Я целый день занят живописью, – написал он бывшему королю, а ныне герцогу Виндзорскому, – а когда темнеет, играю, насколько позволяют средства». Кроме этого, он снова проинформировал Инскипа о возможностях британской авиации.

Через неделю после отъезда Черчилля во Францию Инскип заявил в палате общин, что после 1 апреля в Соединенном Королевстве будут базироваться 103 эскадрильи. Но в частном письме Черчиллю он сообщил: «В десяти из этих эскадрилий будет недокомплект машинами вплоть до следующей поставки, а в некоторых, недавно сформированных, вспомогательных эскадрильях, скорее всего, будет некомплект личного состава. Я чувствую себя обязанным, – писал Инскип, – сообщить вам эту конфиденциальную информацию, как своему советнику, тем более что вы уже располагаете большим количеством секретных сведений».

Отвечая, Черчилль изложил свое видение того, как следует браться за решение проблем, вскрытых Маклином: «Почему бы вам не обзавестись списком всего, что должна иметь авиационная эскадрилья? Это летчики, самолеты, запасные двигатели, запчасти, пушки, прицелы для бомбометания и т. п. А потом, вооружившись этим, нагрянуть вместе с тремя-четырьмя компетентными людьми – как бы совершенно случайно и неожиданно – в какую-нибудь эскадрилью ВВС. Если в течение дня ваши люди исследуют все, согласно этому списку, а вы в это время опросите офицеров, то получите информацию, на которую сможете надежно опереться. Причина, по которой я публично не затрагиваю эти вопросы, – опасение обнаружить нашу слабость еще больше, чем о ней известно за рубежом».

Прочитав это письмо, Мортон написал Черчиллю: «Как часто бывало и раньше, я поражен, насколько детально вам известны вопросы обороны».

Лейбористская партия выступила с запросом: почему ВМФ Британии не охраняют суда, пытающиеся доставлять продовольствие испанским республиканцам? В запросе отмечалось, что, в то время как Британия и Франция придерживаются договора о невмешательстве, Германия и Италия его игнорируют. Под недовольные крики со скамей лейбористов Черчилль выступил в поддержку правительства, заявив, что нужно продолжать политику невмешательства. «Разве не отраден тот факт, – спрашивал он, – что немецкие, французские, русские, итальянские и британские военно-морские силы официально сотрудничают, пусть и недостаточно, в рамках того, что отдаленно напоминает Священный союз, и поддерживают, хотя лишь в виде бледной, уродливой тени, идею власти закона и коллективной воли, что многие из нас считают жизненно важным?»

Черчилль считал необходимым сохранять нейтралитет по отношению к Испании. «Я не считаю возможным стать на какую-либо сторону, – заявил он. – Я не могу сказать, что если бы пришлось выбирать между коммунизмом и нацизмом, то выбрал бы коммунизм. Надеюсь, мне не придется выбирать. Я не испытываю ни малейшей симпатии к обеим этим соперничающим идеологиям. Но я ощущаю безграничное сочувствие к их жертвам».

Призвав все зарубежные державы к последнему усилию, чтобы отказаться от конфликта и искать примирения, Черчилль под конец сказал парламентариям: «Кажется, мы движемся, сползаем – непрерывно и неуклонно, против своей воли, против воли народа и всех классов общества – к ужасной катастрофе. Каждый хочет остановить это, но никто не знает как. Мы болтаем о Восточных и Западных пактах, но они больше не гарантируют безопасности. Все озабочены вооружением и контрвооружением, но мы должны найти что-то новое».

Даже критики Черчилля признали остроту его ума. Парламентарий от Консервативной партии, Генри Ченнон, выступавший против присутствия Черчилля в правительстве, написал в своем дневнике: «Уинстон Черчилль произнес жутковатую, но блестящую, убедительную, неопровержимую речь. Его «акции» подскочили, и сегодня люди покупают «черчилли» и снова говорят, что ему следует быть в правительстве и что недопустимо держать такого блестящего человека не у дел. Но с другой стороны, получи он пост, что бы это означало? Вспышку в самом скором времени? Войну с Германией? Место для Рэндольфа?»

В письме из Министерства иностранных дел от 16 апреля Иден поблагодарил Черчилля за поддержку: «Могу заверить вас, что ваши слова по достоинству были оценены тем, кто занимает этот беспокойный пост. Позвольте мне сказать, я считаю всю вашу речь прекрасной. Я даже слышал от многих, что она должна считаться одной из ваших лучших. Трудно иметь дело с палатой, когда она в таком бурном и сумасбродном состоянии, но вы умудрились обуздать их и заставить мыслить».

В апреле Болдуин объявил, что в конце мая подаст в отставку с поста премьер-министра. Черчилль, отклонив предложение герцога Виндзорского посетить его в мае во Франции, объяснил, почему не считает правильным покидать Англию в такое время: «Правительство целиком будет в процессе перестройки, и, хотя я не слишком стремлюсь занять в нем пост, мне бы хотелось помочь в вопросе обороны».

Взгляды Черчилля к тому времени стали известными Европе. Тридцатитрехлетний венгерский еврей Эмери Ривз создал в Берлине, а позже и в Париже издательство. Он публиковал статьи Черчилля для Evening Standard на следующий день после их появления в европейских газетах – в Варшаве, Праге, Белграде, Бухаресте, Хельсинки – всего в двадцати шести городах. В этих статьях Черчилль призывал находящиеся в опасности страны объединиться, чтобы предотвратить агрессию Гитлера.

Но если Черчилль выступал адептом коллективной безопасности, то Джеффри Доусон, редактор Times, думал иначе. 23 мая он написал одному своему другу: «Я бы с удовольствием присоединился к немцам. Просто не понимаю, почему они сейчас вроде бы так раздражены публикациями в нашей газете. Я ночами напролет убираю все, что, по моему мнению, заденет их чувства, и подбрасываю идеи, призванные успокоить их».

Через три дня после этого признания Доусона Невилл Чемберлен сменил Болдуина на посту премьер-министра. Как и Доусон, он был настроен искать возможности примирения с Германией, надеясь отвести Европу от края пропасти не путем создания системы коллективной безопасности и перевооружения, а переговорами по урегулированию германских претензий. В чемберленовской политике Черчиллю места не было. Десять лет они расходились едва ли не по всем серьезным вопросам, начиная с 1927 г. и до последнего времени. Политические разногласия усугублялись и личной неприязнью.

В тот день, когда Чемберлен стал премьер-министром, лорд Дерби спросил Черчилля, поддержит ли он резолюцию собрания консерваторов, провозглашающую Чемберлена лидером партии. Черчилль, как старший теневой советник палаты общин от Консервативной партии, не мог игнорировать это. Готовя речь, он просмотрел список назначений в новый кабинет министров и телеграфировал Даффу Куперу, ставшему первым лордом Адмиралтейства: «Сердечнейшие поздравления с вашим большим продвижением». Инскип остался министром обороны, Хор возглавил Министерство внутренних дел, Лесли Хор-Белиша стал государственным секретарем по военным делам.

В новое правительство вошел один молодой парламентарий, Роберт Бернейс, который после выборов 1935 г. сидел рядом с Черчиллем «за проходом» – в дальней части палаты общин. «Мои поздравления», – также телеграфировал ему Черчилль, узнав о назначении Бернейса парламентским секретарем Министерства здравоохранения. «Я сожалею только об одном, – отвечал Бернейс, – а именно о том, что теперь я слишком далеко от вас, чтобы слышать ваши негромкие едкие комментарии о происходящем в парламенте, которые всегда вносили столько свежести. Я всегда буду вам благодарен, как был бы благодарен любой молодой человек в сегодняшней палате, за то, как вы постоянно демонстрируете, каких высот может достигать искусство парламентских дебатов».

Черчиллю, который, по просьбе лорда Дерби, 31 мая выступил на собрании консерваторов в Какстон-холле, не был предложен ни один пост. Упомянув достижения Чемберлена на посту канцлера Казначейства, когда тот восстановил финансовую стабильность Британии и стимулировал внешнюю торговлю, Черчилль напомнил собранию, что лидерство в партии никогда не понималось «в диктаторском или деспотическом смысле», и потребовал признавать право на собственное мнение тех, кто не согласен с политикой партии. «Палата общин, – сказал он, – все еще сохраняется как арена свободной дискуссии. Мы уверены, что лидер, которого мы изберем, не будет ущемлять тех, чьи взгляды не совпадают с линией партии, но кто честно стремится к общей цели, и что их частное мнение будет уважаться».

В своем дневнике Ченнон охарактеризовал речь Черчилля как «искусную, яркую, с привкусом горечи». Чемберлен не обязан был объявлять всеобщие выборы до 1940 г.

Выступая на дебатах по бюджету 1 июня, Черчилль начал с шутливого приветствия Чемберлену, вызвавшего в парламенте смех. «Я принимаю дружеское участие в этом новом правительстве, – сказал он. – Сам не понимаю почему. Я не могу даже назвать это отеческим участием, потому что, откровенно говоря, это совсем не то правительство, которое я себе представлял. Но если мое участие и не отеческое, то я бы, пожалуй, мог назвать его дядюшкиным». Затем Черчилль изложил свои замечания по поводу введения нового оборонного налога, тяжесть которого ложилась на промышленность. «Это налоговое бремя, – сказал он, – будет сдерживать предпринимательство, не способствуя росту поступлений в бюджет. Наоборот, оно откроет широкие возможности для злоупотреблений и рисков. А если правительство не сумеет поддерживать тесные и взаимовыгодные связи с производителями оружия, оно может столкнуться с еще более серьезными трудностями». Затем, подробно проанализировав эти возможные трудности, Черчилль призвал Чемберлена проявить «гибкость и необходимую беспристрастность в решении ведомственных вопросов и отказаться от схематичности». Выступление имело успех. «Одна из лучших ваших речей, – написал ему 2 июня бывший член парламента от Лейбористской партии лорд Мельчетт, – и, думаю, именно изложенные вами факты и манера обращения к премьер-министру, тактичная, серьезная и живая, придала ему смелость отказаться от оборонного налога. Вы действительно великий человек, – продолжал Мельчетт, – и бог знает почему вас нет в кабинете министров, чтобы руководить страной в нынешние тяжелые времена».

Черчилль прекрасно сознавал, какая пропасть разделяет его и Чемберлена. «Я не горю желанием войти в правительство, пока оно не готово предложить мне настоящее дело, – отвечал он. – Но пока что они очень довольны собой».

Летом источники информации Черчилля стали обширнее, и он еще больше узнал о пропасти между производством вооружений и потребностями всех трех оборонных ведомств. В июне к нему по этому вопросу приехали полковник Генри Хилл, бывший командир лондонской бригады противовоздушной обороны, и адмирал Бертрам Рамсей, бывший начальник штаба флота. 14 июня он снова дал завтрак для членов Антинацистского совета. Бежавший из Германии еврей Ойген Шпир, присутствовавший на этом завтраке, позже вспоминал слова Черчилля о том, что «безопасность Британии находится под серьезной угрозой и что нехватка вооружений и бездействие правительства поддерживают у немцев опасную самоуверенность, что они могут не опасаться вмешательства, что бы они ни делали».

Через две недели после выступления Черчилля комитет по вооружению обсуждал обороноспособность страны. Выводы комитета полностью подтверждали опасения Черчилля. Во время обсуждения председатель комитета сэр Артур Робинсон заявил: «Из-за отсутствия четких приказов Военного министерства промышленность не может эффективно осуществлять свои задачи. Министерство авиации, – сказал Робинон, – обнаружило огромный разрыв между реальными и необходимыми объемами военного производства. При нынешнем состоянии дел программа вооружений не может быть завершена к ноябрю 1939 г.».

Помимо вопросов обороны Черчилль занимался работой над последним томом «Мальборо». Дикин часто приезжал в Чартвелл помогать ему. Вайолет Пирман и Грейс Хэмблин сменяли друг друга в ночные смены. «Мы по очереди работали с ним далеко за полночь, – вспоминала позже мисс Хэмблин. – Он приходил из столовой около 10 часов – бодрый и зачастую веселый. Совершенно очевидно, что это было его излюбленное время для работы. Он полностью погружался в нее и диктовал до 2–3 часов утра – иногда очень медленно, всегда взвешивая каждое слово, бормоча про себя фразы, пока они не начинали его удовлетворять. Потом он произносил их вслух, все время пристально глядя на секретаршу. Часто один из его литературных помощников, так называемых «молодых людей», а иногда кто-то из друзей, например профессор Линдеман или мистер Брекен присутствовали при этом. Я уверена, ему нравилось, что в эти часы при нем был человек – лучше двое».

«Что и говорить, – продолжала Грейс Хэмблин, – он был очень требовательным начальником. Он подгонял нас и очень редко хвалил. Но он умел тонко выказывать нам свое одобрение, а ни на что другое мы и не рассчитывали. Он сам так напряженно работал и был настолько погружен в дело, что ожидал того же от других. Он считал, что это его право. И со временем мы, работавшие на него, понимали, что в награду за это напряжение и усталость мы имеем редкую возможность узнать необыкновенную привлекательность этого необыкновенно эмоционального, но благородного характера».

Корреспонденция и литературный труд стали занимать у Черчилля все больше времени, и 6 июля он в помощь Вайолет Пирман и Грейс Хэмблин нанял Кэтлин Хилл на должность секретаря с проживанием. «Когда босса не было в Чартвелле, – вспоминала позже миссис Хилл, – в доме стояла полная тишина. В его присутствии все гудело». В то же время, по ее воспоминаниям, это был «разочарованный человек, ждавший, когда его призовут послужить своей стране».

9 июля Черчилль с разрешения Суинтона посетил базу королевских ВВС в Биггин-хилле, чтобы понаблюдать за тренировками. Вскоре после этого Андерсон переслал ему письмо Маклина, речь в котором шла о высоких потерях среди летчиков, а потом привез и самого Маклина в Чартвелл. После визита Андерсон написал Черчиллю: «Скажу откровенно, я был очень впечатлен тем эпизодом из жизни герцога Мальборо, который вы прочитали, и вашими мыслями насчет силы влияния личного примера. Именно такого влияния сейчас катастрофически не хватает военно-воздушным силам. Мы особенно нуждаемся в лидере, он необходим нам больше чем флоту и армии, потому что на войне наша работа делается главным образом личностями».

17 сентября в статье, написанной для Evening Standard, Черчилль призвал Гитлера прекратить преследование иудеев, протестантов и католиков. В противном случае, писал он, Германия не может рассчитывать ни на возврат своих довоенных колоний, ни на британскую финансовую помощь. Впрочем, закончил он примирительно: «Можно не любить систему, созданную Гитлером, но нельзя не восхищаться его патриотизмом. Если бы наша страна потерпела поражение, надеюсь, у нас нашелся бы такой же неукротимый борец, который возродил бы в нас смелость и вернул на прежнее место в ряду наций».

Он выражал надежду, что «фюрер Германии теперь станет «мирным Гитлером», поскольку, – разъяснял Черчилль, – когда человек ведет отчаянную борьбу в условиях конфликта, он сжимает зубы и сверкает глазами. В борьбе гнев и ненависть придают ему силу. Но успех смягчает, а новые условия требуют сохранить то, что было завоевано в борьбе».

Впрочем, из частной переписки Черчилля видно, что он совершенно не верил в «смягчение» Гитлера и считал ситуацию очень серьезной. 23 сентября он писал из Чартвелла лорду Линлитгоу: «В 1938 г. мы увидим Германию еще сильнее в сравнении с британскими военно-воздушными силами и французской армией, чем сейчас. Хотя не думаю, что в этом году будет большая война, поскольку французская армия сейчас столь же сильна, как немецкая, и гораздо опытнее. Но в следующем году или еще через год находящиеся под властью диктаторов страны вооружатся до такой степени, что смогут решить свои внутренние проблемы. К этому времени мы должны уже быть готовы. Что касается лично меня, то я живу совершенно безмятежно. Занимаюсь живописью и работаю над Мальборо, почти не выходя из сада с тех пор, как закрылась сессия парламента».

3 октября Черчилль пригласил Идена с его группой «За свободу и мир» на завтрак в «Савой». Многие из этой группы имели влияние в лейбористских и либеральных кругах. «Конечно, – иронизируя, написал Черчилль, – у нас всегда был некоторый процент живых консерваторов. Тем не менее без поддержки профсоюзов наша программа вооружения не может быть выполнена. Этот аспект исключительно важен. Вполне возможно, что в будущем профсоюзы отмежуются от политических партий, и это станет огромным выигрышем для нашей политической жизни».

4 октября собрание журнальных статей Черчилля вышло отдельной книгой под названием «Великие современники». Она охватывала всю его жизнь и содержала глубокие и увлекательные очерки о таких влиятельных персонажах, как Розбери, Бальфур, Асквит или бывший кайзер. По просьбе Министерства иностранных дел он смягчил очерк о Гитлере для журнала Strand. Но ни это, ни вполне миролюбивая статья в Evening Standard не означали перемен во взглядах Черчилля. 23 октября он написал Лондондерри, который уверял, что дружба с Германией по-прежнему возможна: «Не ждите, что для английского народа станет сколько-нибудь привлекательна нацистская нетерпимость, даже если со временем она несколько стихнет. С другой стороны, все мы хотим жить в дружбе с Германией. Мы знаем, что лучшие немцы стыдятся нацистского варварства и не признают его языческой жестокости».

«Мы, разумеется, не хотим вести политику, враждебную законным интересам Германии, – говорил Черчилль одному своему старому другу, – но вы должны осознавать, что, когда немецкое правительство говорит о дружбе с Англией, оно имеет в виду, что мы вернем им их бывшие колонии, а заодно согласимся предоставить им свободу действий в Центральной и Восточной Европе. Это означает, что они поглотят Австрию и Чехословакию в качестве предварительного шага по созданию гигантского центральноевропейского блока. Очевидно, что не в наших интересах потворствовать подобной агрессивной политике. Было бы крайне ошибочно и цинично покупать безопасность для себя за счет малых стран Центральной Европы. Не говоря уже о том, что способствовать установлению нацистской тирании над демократическими странами противоречит общественному мнению Британии и Соединенных Штатов».

Лондондерри Черчилль писал: «В настоящее время Германия, судя по всему, ведет такую политику, результатом которой станет агрессия и затем неизбежная аннексия своих маленьких соседей. Этим я не готов восхищаться. Германии очень легко добиться лояльности Британии: для этого ей просто не следует совершать преступлений. Остается только надеяться, что по прошествии времени диктаторы исчезнут, как и другие уродливые порождения катастрофы», – заключил Черчилль.

12 октября на обеде в Лондоне Черчилль в частной беседе выразил общее беспокойство по поводу слабости противовоздушной обороны. Присутствовавший на обеде Хенки написал Инскипу: «По тому, что я слышал от мистера Уинстона Черчилля, витийствовавшего на обеде в Тринити-хаус, я бы сказал, что у него довольно тонкое понимание ситуации, хотя позже он сказал мне, что не может использовать свои данные в парламенте при нынешнем опасном положении в мире».

В тот же день Черчилль получил письмо от полковника авиации Маклина, в котором сообщалось о предстоящем визите в Британию германской авиационной миссии во главе со статс-секретарем Министерства авиации генералом Мильхом. Маклин отправил Черчиллю и официальную записку с директивой главного маршала авиации Эдгара Ладлоу-Хьюитта о том, что собираются показать Мильху: «Мы должны собрать достаточно самолетов и устроить своего рода спектакль».

Министерство авиации решило позволить немецкой миссии проинспектировать по одному экземпляру каждого современного самолета. Так как ни один из них не был полностью укомплектован ни приборами ночного видения, ни турелями, министерство приняло меры, чтобы, во?первых, получить по одной полностью оборудованной машине каждого типа и, во?вторых, специально подготовить летчиков для демонстрационных полетов. «Вот дивная демонстрация состояния вооружений и летной подготовки!!!» – заметил Маклин.

Вдохновленный интересом, проявленным Хенки во время обеда, Черчилль послал ему копию письма Маклина, которого, не называя имени, назвал «высокопоставленным штабным офицером королевских ВВС». Сделав на письме пометку: «Секретно. Лично», Черчилль написал: «Как малую толику сведений о состоянии наших ВВС, посылаю вам приложенный текст. Это только для вашего личного осведомления, а наша дружба и ваша честь порукой, что происхождение его останется тайной. Но взгляните на факты! Мы пригласили к себе немецкую миссию – не представляю зачем. Прибывают весьма компетентные люди, а нами прилагаются отчаянные усилия, чтобы устроить мистификацию. Надо показать турель, как будто производство таких вещей у нас обычное дело. Нужно ли вообще ее показывать? Вы увидите, что была послана телеграмма одному из немногих, кто знаком с этой турелью, чтобы он организовал демонстрацию. Вы также узнаете, какие чувства испытывали высшие офицеры, которые должны в этом участвовать. Из заявления, сделанного офицером ВВС, вы узнаете, что его заставили взяться за подготовку этого спектакля, узнаете, как сложно поднять в воздух чуть больше ста самолетов, подавляющая часть которых (как без труда заметят немцы) вряд ли сможет достичь берегов Германии с грузом бомб».

Призывая Хенки принять меры, Черчилль писал: «Я помню, что вы сыграли существенную роль в спасении страны посредством создания системы конвоев. При удобном случае я мог бы раскрыть вам ужасающее состояние военной авиации, и никто не был бы рад больше меня, если бы мои сведения были опровергнуты. Но на вас лежит большая ответственность, возможно уникальная, вот почему я передаю дело в ваши руки. Пожалуйста, – закончил он, – верните мне документы, когда закончите работать с ними, поскольку я намерен подготовить меморандум премьер-министру. Разумеется, это не для публичного рассмотрения».

Хенки на некоторое время озаботился недостатками в программе перевооружения. Но главным образом он был возмущен, что Черчилль имеет доступ к секретной информации. Его ответ представлял собой развернутый, на восьми страницах, упрек: «Не стану в нынешних обстоятельствах выяснять, кто был вашим информатором, – написал Хенки, – но, не скрою, весьма встревожен тем фактом, что вы получаете так много закрытых сведений. Мы с вами старые друзья, – продолжал Хенки. – Мы вместе охотились в опасных и трудных условиях. Я всегда ценил вашу дружбу. Частые похвалы от того, кем я безмерно восхищаюсь, были и остаются для меня огромной поддержкой, тем более в такие тревожные времена, которые мы переживаем. Поэтому я чувствую, что могу совершенно прямо сказать вам, что думаю по данному поводу. Меня поражает, что высшие офицеры непосредственно общаются с одним из ведущих государственных деятелей, который, при всем его патриотизме, ни у кого не вызывающем ни малейшего сомнения, тем не менее рассматривается всеми как критик тех ведомств, в которых служат эти офицеры. Закулисная информация может только подпитывать недоверие и оказывать разрушительное действие на дисциплину». Он предложил Черчиллю дать своим информаторам «дружеский совет»: во?первых, в интересах армии, а во?вторых, их собственной карьеры и репутации, чтобы они обращались не к нему, а к своим непосредственным начальникам. Обескураженный отповедью Хенки, Черчилль коротко ответил: «Мой дорогой Морис, я, по правде говоря, не ожидал получить от вас многословного поучения, тем более что, вопреки своему обыкновению, строго конфиденциально передал вам сведения в интересах общества. Благодарю вас за то, что вернули бумаги, и можете быть уверены, что я больше не побеспокою вас таким образом. Искренне ваш, Уинстон С. Черчилль».

Черчилль отправил свой ответ Хенки 21 октября. Ему было неизвестно, что за девять дней до этого секретный документ о состоянии британской авиации вызвал панику в правительственных кругах и привел к внутреннему конфликту. Это был меморандум штаба ВВС, который Суинтон раздал членам кабинета министров. В нем сообщалось, что к декабрю 1939 г. Германия будет располагать 3240 самолетами против всего лишь 1736 британских. Суинтон отмечал: «Всем совершенно очевидно, что британские противовоздушные комплексы не будут оснащены согласно программе до 1941 г. Причем, по оценке подкомитета по обороне, даже выполнение этой программы не обеспечит достаточной безопасности. Таким образом, к 1939 г. мы не достигнем паритета с Германией в ВВС, что провозглашалось целью правительства его величества и было обещано стране мистером Болдуином».

Убедившись, что Британия не сможет догнать Германию в авиационной гонке, Черчилль направил всю свою энергию на создание единого фронта против нацизма. Присутствуя на завтраках неформальной организации «Свобода и мир», он расширил контакты как среди лейбористов, так и среди соратников по Консервативной партии. 2 ноября он свел в отеле «Савой» министра иностранных дел Энтони Идена и мэра Манчестера, социалиста Джозефа Тула. «У нас тут маленький «центр», – объяснял Черчилль лорду Дерби, – который добивается, чтобы все партии, особенно левые, выступили за перевооружение Британии, объединение западных демократий (Франции и Британии) и обеспечение мира посредством усиления британского военного могущества».

В письме лорду Линлитгоу от 3 ноября Черчилль с горечью отмечал: «Смертельными для нашей политики были 1934 и 1935 гг. Я ожидаю, что в ближайшем будущем мы испытаем последствия этих лет». Но он не собирался предаваться отчаянию. «Наш народ един, дух его крепок и здоров, – писал он. – Народ готов защищать дело Свободы ценой жизни. Соединенные Штаты, насколько можно судить, подают нам обнадеживающие сигналы. Мы должны отстаивать свое дело изо всех сил, каждый на своем месте, большом или маленьком. Я хочу, чтобы Британская империя еще несколько поколений сохраняла свою мощь и блеск. Но только чудо и британский гений позволят добиться этого», – добавил он.

В конце ноября лорд Галифакс посетил Гитлера. Этот визит обозначил поворот в правительственной политике миротворчества. Отчитываясь перед кабинетом министров 24 ноября, Галифакс отметил, что «встретился с дружелюбием и хорошим отношением». Впрочем, он допустил, что его оценка может быть ошибочной. «Немцы, – отметил он, – не сторонники политики быстрых авантюр, и с Чехословакией все будет хорошо, если она с пониманием отнесется к их желанию восстановить свои границы». В заключение Галифакс сказал коллегам, что предвидит «настойчивость Германии в преследовании своих целей в Центральной Европе, но не в такой форме, которая дала бы другим странам повод вмешаться. Гитлер, – заявил он, – предложил двигаться к разоружению и резко критиковал распространенные разговоры о неминуемой катастрофе, поскольку он не считает, что мир находится в опасности».

Чемберлен поддержал Галифакса, сказав, что по отношению к Лиге Наций он придерживается того же взгляда, что и Гитлер: «В настоящее время она выглядит мошенницей, в частности делая вид, что способна навязать свою точку зрения силой».

Обеспокоенный нарушением баланса сил, Черчилль сказал генералу Айронсайду, заехавшему к нему в Чартвелл 5 декабря: «Хотя в настоящий момент французская армия представляет собой великолепную машину и останется таковой и в 1938 и 1939 гг., но в 1940 г. призыв в Германии будет вдвое большим, чем во Франции». Черчилль и Айронсайд сошлись на том, что 1940 г. будет «очень тяжелым для нас периодом».

Черчилль произвел на Айронсайда большое впечатление. «Возраст не сказался на его пламенной энергии и ясности сознания, – записал он в своем дневнике. – Его совершенно не пугают наши трудности. Он говорит, что наши правители испуганны. Он сказал, что иногда ночью не может заснуть из-за мыслей о том, что нам угрожает, о том, что наша прекрасная империя, строившаяся так долго и упорно, может быть в одну минуту уничтожена».

Визит Галифакса к Гитлеру обсуждался в палате общин 21 декабря. Чемберлен не считал это обсуждение необходимым. «Так трудно сказать что-нибудь приятное и так легко наговорить кучу такого, что приносит боль», – сказал он. Черчилль же выказал недовольство визитом Галифакса в Берлин и заговорил о преследовании евреев в Германии. «Это ужасно, – заявил он, – что целую человеческую расу пытаются выкинуть из общества, в котором эти люди родились. Нам надо помнить, насколько остра сейчас ситуация. Если кто-то думает, что мы создадим себе благоприятные условия либо за счет маленьких стран, либо идей, которые дороги миллионам людей в любой стране, надо иметь в виду, что в Европе звучит набат. Именно поэтому визит лорда Галифакса вызвал, как всем известно, большое беспокойство в самых разных странах, перед которыми у нас нет иных обязательств, кроме тех, которые предписывает устав Лиги Наций».

Для любой страны, объяснял Черчилль палате, было бы роковой ошибкой «подбрасывать часть своей территории в топку кипящего нацистского котла». После этого он вернулся к теме отношений с Францией как краеугольному камню безопасности Великобритании. «Наши отношения, – заявил он, – основываются на мощи французской армии и мощи британского флота. Британия и Франция, несмотря на отставание в перевооружении авиации, представляют собой такую силу, которая, вероятнее всего, останется непревзойденной, во всяком случае в обозримое время». В конце своей речи Черчилль вновь подчеркнул, что недопустимо игнорировать нравственные силы общества: «Пять лет подряд я просил парламент и правительство ускорить производство оружия, но при этом я совершенно уверен, что одно лишь оружие никогда не защитит нас от испытаний, которые нам, вероятно, предстоят».

Правительство Чемберлена проводило политику, диаметрально противоположную той, к которой призывал Черчилль. 22 декабря Инскип излагал кабинету, какую опасность несет рост расходов на оборону. «Жизненно важно, – сказал он, – сохранить британскую систему кредитования и сальдо торгового баланса. В перспективе экономическая стабильность страны может рассматриваться как четвертый род вооруженных сил, без которого чисто военные действия будут невозможны». Другим доказательством вредности увеличения военных расходов, убеждал Инскип, является британская внешняя политика, направленная на изменение нынешних приоритетов в отношении потенциальных врагов. В противоположность сотрудничеству с Францией, на чем настаивал Черчилль, это означало отказ от какой-либо роли континентальной армии, основной задачей которой должна была стать оборона метрополии и колоний. В довершение всего Инскип утверждал: «Германия гарантировала нерушимость и целостность бельгийской территории, и, похоже, нет серьезных оснований сомневаться, что в ее интересах не придерживаться этой договоренности».

Чемберлен поддержал Инскипа: он больше не считал, будто равенство с Германией в воздухе необходимо, аргументируя это тем, что, по его словам, «ни одно обязательство не бывает вечным». Таким образом, обещание Болдуина официально, хотя и тайно, было отменено. А после того как сэр Джон Саймон выступил против вложения денег в «избыточное производство», Галифакс подвел итог дискуссии, объявив коллегам, что «чрезвычайно важно добиваться дальнейшего прогресса в отношениях с Германией».

Черчиллю было шестьдесят три года. 2 января 1938 г. он снова покинул Англию, чтобы провести праздник у Максин Эллиотт в ее замке Шато-де-л’Оризон. Там он продиктовал последние главы заключительного, четвертого тома биографии Мальборо. По свидетельству Вайолет Пирман, работал он так напряженно, что у него даже не было времени на живопись. Отправляясь во Францию, он выглядел очень усталым, но во время работы, казалось, к нему возвращались силы. «Мистер Черчилль выглядит лучше даже после такого короткого отдыха», – писала Вайолет Пирман Линдеману.

Когда Черчилль вернулся в Чартвелл, его ждала новая информация о проблемах подготовки летчиков. Ее сообщил ему Маклин, которого он снова пригласил к себе. Друг Уигрэма Майкл Кресуэлл, два с половиной года проработавший в британском посольстве в Берлине, тоже просил о встрече, чтобы обсудить последние данные о состоянии немецкой армии.

В конце января полковник авиации Фрэнк Дон, три с половиной года отслуживший атташе в берлинском посольстве, сумел в обход Министерства авиации передать Черчиллю новейшие сведения о подготовке Германии к войне в воздухе. Кабинет министров, правда, тоже располагал этими сведениями, но тем не менее отверг предложения Суинтона перестроить в связи с этим работу штаба ВВС.

27 января в качестве первого шага, направленного на то, что он называл «общим успокоением» напряженности в Европе, Чемберлен предложил комитету по внешней политике при кабинете министров «абсолютно новую главу», как он выразился, в развитии африканских колоний: Германию, по его выражению, следовало «втянуть» в урегулирование ситуации, придав ей статус одной из колониальных держав в Африке.

Чемберлен, кроме того, надеялся завоевать и дружбу Муссолини. На заседании кабинета министров 16 февраля стало ясно, что Иден с его жесткой позицией по отношению к Италии не получит поддержки Чемберлена. Разногласия, ставшие известными многим парламентариям, достигли кульминации 17 февраля на заседании «заднескамеечного» Комитета по иностранным делам. Черчилль участвовал в нем, выступив в поддержку Идена. По воспоминаниям последнего, он предложил комитету «в трудное время сплотиться вокруг» Идена и сказал коллегам по палате общин: «Если сейчас мы проявим слабость, то в будущем риск войны неизмеримо вырастет».

Упорно стремясь добиться дружбы с Италией, Чемберлен решил начать переговоры с Муссолини. Оказавшись в одиночестве, Иден подал в отставку. Черчилль в это время был в Чартвелле и как раз беседовал с полковником авиации Доном, когда пришло известие об отставке Идена. «Должен признаться, – писал он позже, – что сердце у меня упало. На мгновение захлестнуло темное отчаяние». Иден, легковесности которого он прежде опасался, теперь был единственной сильной фигурой, противостоящей зловещей, унылой беспомощности и неизбежной сдаче позиций. В ту ночь Черчилль не смог заснуть. «С полуночи до рассвета лежал в постели, – вспоминал он, – снедаемый чувством горечи и страха. Я глядел, как в окна медленно просачивается дневной свет, и перед моим мысленным взором возникало видение Смерти».

Хенки смотрел на вещи совсем иначе. Он сказал одному своему другу, что в то утро проснулся «со странным чувством облегчения», и объяснил, что Чемберлен «стремится улучшить отношения с Италией и по возможности с Германией». 21 февраля на обсуждении отставки Идена Черчилль говорил и об Италии, и о том, что 16 февраля Гитлер вынудил австрийское правительство поручить Министерство внутренних дел австрийскому нацисту. «Эта неделя была хорошей для диктаторов, – сказал он. – Одна из лучших во все времена. Немецкий диктатор наложил свою тяжелую руку на маленькую, но имеющую великую историю страну, а итальянский диктатор завершил свою вендетту победой над моим почтенным другом, бывшим министром иностранных дел. Конфликт между итальянским диктатором и моим почтенным другом был долгим. Однако нет сомнения в том, кто победил. Победил синьор Муссолини. Вся мощь и величие Британской империи не обеспечили защиту моему другу. Синьор Муссолини заполучил его скальп».

Черчилль заявил палате общин, что Чемберлен действует, «надеясь смирением, затрагивающим даже не эмоции и гордость нации, но чисто материальные интересы, сохранить мир». Продолжая свою речь, он сказал: «Какую цену мы все заплатим за это? Никто не может подсчитать. Но малые страны Европы сделают выводы и встанут на сторону силы. Я предсказываю, что раньше или позже придет день, когда вам придется подниматься на борьбу, и я молю Бога, чтобы, когда этот день придет, не оказалось, что из-за неумной политики мы останемся в одиночестве». Эти заключительные слова многих заставили содрогнуться.

Yorkshire Post писала, что «Черчилль, как и во многих других случаях, вызвал у людей по всей стране чувство тревоги и растерянности». А Evening Standard не только не поддержала призыв Черчилля к коллективным действиям, чтобы предотвратить агрессию Германии, но, напротив, даже расторгла договор с ним на две статьи в месяц. Зато Daily Telegraph, выступавшая против правительственной политики и принадлежавшая другу Черчилля лорду Кэмрозу, согласилась раз в две недели печатать тексты Черчилля.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.