Дубовый холм

Дубовый холм

Ту зиму мы тоже провели во дворце, в мрачных апартаментах, увешанных гобеленами. Строительство нашего дома шло полным ходом, и мы уже подумывали об обстановке. Я обратилась к королевскому казначею и поинтересовалась, какой суммой могу располагать для этой цели. Он спокойно проинформировал меня, что смета уже давно превышена, и выделенных тетей Эллой денег едва хватит, чтобы закончить строительные работы. К тому же, по условиям брачного контракта, я должна была нести все расходы по ведению нашего домашнего хозяйства; я не хотела трогать свой капитал, но пришлось, в определенной степени существенно помог отец, который сделал мне щедрый рождественский подарок.

Изначально материальная сторона брака была плохо урегулирована тетей Эллой и русским двором. По недоразумению и недосмотру отдельных лиц при дворе я оказалась лишена существенных привилегий, распространявшихся на меня по давнему обычаю, и имела много неприятностей, связанных с состоянием моего дяди, с которого тетя Элла получала только процентный доход, наследование же переходило ко мне. Теперь было слишком поздно что либо предпринимать, ничего нельзя было исправить; моя тетя со свойственным ей пренебрежением ко всему материальному растратила много средств, которыми она в действительности не имела права распоряжаться без моего согласия. Брачный контракт был составлен и подписан министрами двух стран и скреплен государственными печатями. Никакого возмещения мне не полагалось.

Мои деньги находились в России. Проценты сначала выплачивались мне через одного из атташе русского дипломатического представительства, который действовал как мой личный секретарь в русских делах, через него проходила и вся моя корреспонденция. Позже, поскольку атташе в посольстве часто менялись, сочли более целесообразным выплачивать деньги через дворцового казначея, который контролировал мои расходы. Наше положение обязывало нас жить на широкую ногу, и все мои деньги шли на хозяйственные нужды, так что на личные расходы у меня практически ничего не оставалось. Я никогда не могла, к примеру, приехав в Париж, покупать платья в лучших домах моды. Я покупала готовую одежду в магазине «Галери Лафайет» и носила готовую обувь.

Это не казалось мне странным. У меня были очень простые вкусы, слишком простые, как я теперь понимаю, в отношении денег я вообще была малосведущей. А потому я не испытывала каких либо переживаний на этот счет.

Единственное, что мне иногда хотелось, это иметь больше отличных лошадей. Мои средства позволяли держать только трех–четырех, а это меня не удовлетворяло.

Зимой мы часто бывали в обществе. Непрерывная череда развлечений, приемов и званых вечеров вызывала неодобрение короля. Он высказывал свое недовольство моему мужу, но никогда не бранил меня. Ко мне он всегда был исключительно добр. Я имела в нем настоящего друга, таковым он остается и поныне, несмотря на все то, что потом произошло.

Живой темперамент не позволял мне долго выдерживать придворный этикет, и это его забавляло; с ним я всегда чувствовала себя свободно. Мы испытывали друг к другу полное доверие. Иногда он брал меня на охоту на оленей, никто из женщин, кроме меня, в этом не участвовал. Во время поездок на поезде в его вагоне я играла в бридж с седобородыми пожилыми мужчинами и радовалась даже небольшому выигрышу. Зимой я входила в круг лиц, которые ежедневно играли с ним в теннис на замечательных закрытых кортах Стокгольма. Короче, мой свекр баловал меня, и мы были такими добрыми друзьями, что я порой позволяла себе подшучивать над ним. Иногда сведения об этом просачивались в газеты, где подавались в сильно преувеличенном виде, но он вполне терпимо относился к моим выходкам.

Например, однажды зимой, когда мы специальным поездом в несколько вагонов поехали кататься на лыжах в Далекарлиа, мне пришла мысль притвориться старушкой и поднести цветы королю, который играл в бридж в головном вагоне. Мой план восторженно поддержали другие пассажиры нашего вагона, и я взялась задело. Грима у меня не было, лишь немного пудры. Я изобразила морщины при помощи жженой пробки, а щеки натерла кусочками свеклы. Глаза я спрятала за темными очками, а голову покрыла большой шерстяной шалью. Затем я одолжила у одной из горничных подбитую мехом накидку и надела ее наизнанку. Все было готово. Проводник остановил поезд на первой станции, и я вышла, прихватив завернутые в газету три увядших тюльпана. Один из адъютантов, который был в курсе затеи, сообщил королю о желании старой женщины засвидетельствовать ему свое почтение. Меня допустили в его вагон. Когда я вошла, он встал и сделал несколько шагов навстречу. Я вручила ему цветы, пробормотав несколько слов дрожащим голосом.

Но затем, видя нелепый букет в руках короля, ту серьезность, с которой он принимал меня, торжественный вид свиты, я не смогла дольше сдерживаться. Я упала на пол, давясь от смеха и надеясь, что это будет принято за слезы. Король решил, что у старой дамы нервный припадок, повернулся к гофмейстеру и с некоторым волнением сказал ему по французски: «Enlevezla, elle est folle» («Выведите ее, она не в себе»).

Два адъютанта подхватили меня. Я представила, как меня выводят на платформу, и я остаюсь, глядя вслед уходящему поезду.

«Да это же я, отец!» — воскликнула я, покатываясь со смеху. Оторопевшие адъютанты отпустили меня. Король склонился надо мной, узнал и рассмеялся. Этот розыгрыш замечательно удался.

В другой раз, весной я пригласила его прокатиться в моей двухколесной коляске, запряженной американской рысистой лошадью, очень быстрой, но трудно управляемой, особенно в условиях города. На главной улице она понесла, закусив удила, и масса народа имела возможность лицезреть своего короля в котелке набекрень и меня, утратившую свой величественный вид, пока мы оба неистово тянули вожжи, силясь остановить лошадь.

Подобные маленькие проделки создали мне в Швеции определенную репутацию. Меня называли сущей сорвиголовой, но меня это нисколько не задевало. Обо мне рассказывали самые разные истории, приписывая подвиги, о которых я никогда не помышляла.

Как бы там ни обсуждали и ни толковали мои выходки, могу сказать одно: в своих розыгрышах я никогда не переходила пределы допустимого, всегда знала, насколько далеко я могу зайти, чтобы никого при этом не обидеть. Но пересуды, пусть даже ради развлечения, не проходят бесследно.

Перед тем как в конце зимы снова перебраться за город, я поехала в Булонь навестить отца. Я любила эти поездки, простота и покой в доме отца благотворно действовали на меня после той внешней, показной жизни, которую я вела в Стокгольме. Мы совершали прогулки, иногда бывали в театрах, но чаще проводили вечера дома, отец читал вслух, а я и мачеха вышивали. С годами привязанность между отцом и мной становилась все крепче. Поэтому когда в этот раз он счел необходимым строго поговорить со мной о моих проделках в Швеции, превратно истолкованные слухи о которых так или иначе доходили до него, я была уязвлена до глубины души. От него я впервые с удивлением узнала, в каком свете выставлялось мое взбалмошное ребячество и какую репутацию я заслужила. Я впервые столкнулась с людским недоброжелательством и была очень подавлена. Вскоре отец забыл о нашем разговоре, а я часто вспоминала о нем с неприятным чувством.

К жизни на чужбине я так и не могла привыкнуть. Моя тоска по родине усиливалась. В Швеции было много достойного восхищения — ее великая цивилизация, дух порядка, высокая организованность. Но я оставалась лишь сторонним наблюдателем и, воздавая должное всему этому совершенству, мыслями стремилась домой, в свою огромную страну. Эта высокоразвитая цивилизация, где индивидуальное усилие больше ничего не значило, где не было места для творческого воображения, давила на меня. Чем больше я узнавала Швецию, тем больше мечтала о России, такой географически близкой, но столь отставшей от современной жизни; я осознавала с некоторым чувством вины, что шведская принцесса я только по титулу.

Однако в то время моя привязанность к России была главным образом романтического и сентиментального свойства. Я ничего не знала о ее нуждах, политических, экономических и прочих, и если порой испытывала смутное беспокойство о ситуации дома, то это было безотчетное, интуитивное чувство, которое невозможно выразить словами. Помимо того, в годы, когда я жила за границей, в России царило относительное спокойствие. Государственная Дума после немногих безуспешных попыток обрести независимость действий значительно поутихла в интересах самосохранения. С 1906 по 1911 годы правительство возглавлял Столыпин, человек проницательный, честный и энергичный, единственный политик того времени, обладавший качествами государственного деятеля. Единственным темным пятном, омрачавшим горизонт политической жизни, было присутствие при дворе монарха несколько загадочной фигуры Распутина. Ему предшествовали и другие пребывавшие в тени личности, но их правление было кратким; он же по непонятной причине продвигался вверх, и его влияние необъяснимым образом расширялось.

Бывая в России, я с каждым разом все более убеждалась, что здесь, среди возрастающего хаоса, я наконец могла бы найти свою область деятельности. И это не потому, что поездки доставляли мне удовольствие. Я приезжала как иностранная принцесса, и мне оказывали соответствующий прием. Меня влекло в Россию другое: я чувствовала, что с ней связана моя жизнь, моя судьба, что здесь, а не в Швеции, я могу найти истинное применение своим силам.

Дмитрий больше не жил в Москве. После моего замужества он переехал в Петербург и поступил в кавалерийское училище, где ему приходилось довольно тяжело, к тому же он страдал от одиночества, что сказалось на его здоровье, которое и прежде не было особенно крепким. Конечно же, с ним был генерал Лейминг, его часто приглашали император с императрицей, которые его очень любили, но общение с людьми столь далекими от реальности, вроде обитателей Царского Села, не очень то ему помогало; он оказался вне привычной среды и не имел столь необходимой для него в ту пору поддержки. Теперь в конно–гвардейском полку он вел совсем иную жизнь, которая была изнурительной для человека его возраста и хрупкого сложения. Я постоянно думала о том, как он одинок, как ему трудно. Я беспокоилась о его здоровье, но не была способна что нибудь изменить, и это тоже в значительной мере влияло на то, что мысли мои все более обращались к России.

2

Чтобы побороть свое душевное состояние, я вставала рано и весь день занималась разными делами. К осени 1910 года мы переехали в наш новый дом на Дубовом холме.

Моя дорогая Сесилия Фалькенберг, которая сопровождала меня из России в Швецию, вышла замуж и покинула меня. Мне очень недоставало ее, поскольку она всегда умела внести веселье и была со мной почти по–матерински нежна, отличалась умом и тактом. Но в выборе двух моих новых фрейлин мне очень повезло, а лейтенант Рудебек согласился оставить военную службу и стать нашим гофмейстером и постоянным домоправителем. Вчетвером мы и жили теперь на новом месте, и я часто благодарила судьбу за общество столь преданных и приятных людей.

Дубовый холм находился совсем недалеко от Стокгольма. Это была небольшая возвышенность среди зеленых лугов общественного парка, террасы, на которых были разбиты сады, спускались прямо к воде. Здесь росли прекрасные дубы, которые и дали название этому месту.

Дом был светлый и просторный, современный и удобный, самый лучший из тех, в которых я жила. В то время у меня не было вкуса, что и сказалось на его внутренней отделке, но в целом он выглядел привлекательно и скромно, а главное, меня радовало, что не надо больше жить в мрачном дворце и что теперь у меня собственный дом.

Спустя некоторое время после переезда я устроила бал, чтобы отметить свое двадцатилетие. Помню, он прошел замечательно. У меня были присланные из Ниццы цветы, дом был заполнен ими, гости уносили их охапками, когда разъезжались.

Все дни у меня были заняты. Решив покончить с бессмысленным времяпровождением, я придумывала себе дела. Некогда я увлекалась живописью, но давно забросила. Так вот зимой я поступила в художественную школу.

Школа, которую я выбрала, была лучшей в Стокгольме. Принц Евгений, младший брат короля, очень талантливый художник, единственный из семьи одобрил мое желание учиться, хотя и у других оно не встретило возражений, только лишь привело в изумление.

Каждое утро в 8. 30 я уже стояла у мольберта в группе из двадцати пяти человек в большой комнате с серыми стенами. Первые дни были для меня трудными. Сокурсники сторонились меня, отнеслись с недоверием. Но видя, как я упорно работала и отнюдь не кичилась своим положением, они стали дружелюбны и даже оказывали мне знаки внимания. Это благодаря их помощи и критике я сумела за короткое время добиться значительных успехов.

В одиннадцать у нас был перерыв, и я часто оставалась в школе, завтракая принесенными с собой бутербродами. Иногда мои соученики угощали меня молочной едой и имбирными коврижками, которые мне особенно нравились. К полудню мы снова поворачивались к своим моделям и работали до трех, когда ранние в это время года сумерки вынуждали нас вытирать кисти и закрывать этюдники.

Вернувшись домой, я быстро переодевалась и шла на занятия в школу верховой езды. Час или два я напряженно тренировалась, училась ездить на лошади без стремян и даже преодолевать так препятствия. Потом, приняв ванну и выпив чаю, я отправлялась на урок пения или играла на фортепьяно, чтобы уметь себе аккомпанировать. Вечером я обычно выполняла задания по композиции, готовясь к экзамену, который проводился в школе раз в месяц. Мне нравилось, что на них выставлялись анонимные работы и у меня был шанс победить, если я добьюсь хорошего результата.

По дороге в художественную школу я познакомилась с поистине замечательным человеком. Он был кондуктором трамвая на линии от Стокгольма до моего дома в Юргардене. Я часто ездила этим маршрутом, когда не хотела пользоваться машиной. Дорога занимала пятнадцать минут, пассажиры обычно были одними и теми же, и у меня вошло в привычку беседовать с ними. Так я и познакомилась с этим кондуктором — старым седобородым мужчиной, который работал в компании уже много лет. Я узнала, что из своего заработка он переводил деньги небольшому дому для незаконнорожденных детей, брошенных родителями. Я была потрясена великодушием этого человека и пригласила его однажды к себе домой на чашку кофе, чтобы лучше познакомиться. Я и теперь помню его в шапке и перчатках, как он спокойно и с крайним достоинством сидел у меня в гостиной.

Сумрачные утра шведской зимы всегда настигали меня по дороге в школу. Время шло быстро и интересно. Удовлетворение достигнутым, приятная усталость теснили мрачные мысли, которые порой случайно приходили ко мне, несмотря на все усилия отогнать их прочь, а общество друзей моего возраста, простота наших отношений и отсутствие всяких условностей благотворно действовали на меня.

Я попросила короля устроить для меня костюмированный бал и для большего веселья организовала на нем кадриль для молодежи. Восемь наших пар танцевали менуэт и гавот, а потом мы с мужем исполнили мазурку, быстрый танец, живой и энергичный. У нас были красивые польские костюмы. Шпоры на моих маленьких зеленых сапожках сверкали и звякали в такт веселой музыке, и мы совершали такие стремительные пируэты, что отлетели пришитые на мое платье изумруды.

В январе прошли большие придворные празднества, приуроченные к официальному открытию парламента. По этому случаю мы все собрались к десяти утра — принцессы в парадных платьях из черного бархата с длинными шлейфами и рукавами с прорезями, отороченными горностаевым мехом, придворные дамы также в черном, но без меха, король, принцы и министры в нарядных мундирах. Мужчины группировались около короля на возвышении в зале, принцессы и придворные дамы позади них занимали верхнюю галерею. Церемония не была слишком утомительной, после нескольких речей, хотя довольно длинных, мы вернулись домой. Вечером мы должны были присутствовать на даваемом во дворце ужине в честь депутатов, после которого мы беседовали с ними, и время тянулось ужасно медленно.

Но большой бал был самым долгим и самым утомительным из всех торжеств. Все принцы и принцессы собрались в одной из комнат дворца, и им вручили памятные записки с именами их партнеров по ужину и для танцев. Потом двери открылись, и мы вереницей проследовали по дворцу до бального зала. В каждом помещении были собраны люди разных слоев и сословий, с которыми нам надлежало поговорить. В большом салоне, примыкавшем к бальному залу, находились молодые девицы, впервые представляемые двору, они стояли в ряд вместе со своими матерями. Гофмейстерина с листком в руке представляла матерей, потом дочерей принцессам, а те проходили вдоль по ряду, говоря каждой что нибудь соответствующее. Это было ужасно тяжелым испытанием.

Начался бал. Мы должны были протанцевать по три кадрили с членами правительства и иностранными послами. Король и принцы танцевали с их супругами. Для других танцев нам предоставлялась относительная свобода выбора, но следовало заблаговременно предупредить партнера, а потому камергер отправлялся сказать ему о чести, которой он удостоен.

Весной 1911 года король решил послать моего мужа и меня в путешествие, и это нас обоих обрадовало.

Следующей зимой должна была состояться коронация короля Сиама, приглашения на которую разослали во все европейские дворы. Нам предстояло представлять шведскую корону.

Не знаю, догадывался ли король о явной холодности в отношениях между мной и его сыном и потому предложил эту поездку в надежде, что все уладится, или же торговые интересы Швеции в Сиаме действительно требовали присутствия принца для продвижения дел. Разумеется, последняя причина и была выдвинута нам и для публики.