Глава 14 КОЗОЧКА

Глава 14

КОЗОЧКА

Время от времени на страницах Дневника появляются женские образы, волновавшие душу нашего героя. С предельной откровенностью, отличающей пришвинский Дневник, Михаил Михайлович заключил однажды и даже подчеркнул вырвавшийся из глубины его существа тяжкий вздох:

«Что же делать, сознаюсь: щупаю каждую женщину на возможность последней близости („а есть за что подержаться?“)».

Но то ли был он слишком придирчив и разборчив, то ли что-то мешало ему в отношениях с прекрасным полом («У меня, как у невинной девушки, есть до сих пор в душе отталкивание от чувственной любви, если приходит та, которая мне очень нравится»), однако никаких новых имен на страницах Дневника долгие годы не появлялось.

Порой заглядываясь на молодых замужних женщин, Пришвин мечтательно писал:

«Открытая женщина (то есть уже не девушка), замужняя или холостая, все равно всегда имеет минуту для свободного входа каждого, нужно только уметь распознавать эту минуту и просто входить в открытую дверь…»

Но все двери оставались закрытыми, и отсутствие любви заставляло Пришвина страдать и гадать о неполноценности своего существования:

«Может быть, я вроде душевного гермафродита, и та любовь, поверхностно-чувственная, есть вообще мужская любовь, а другая моя неудовлетворенная глубокая любовь — есть обыкновенное чувство женщины».

В начале 1924 года, как раз в разгар весны света, мелькнула было молоденькая сотрудница издательства то ли Тася, то ли Таня, за которой Пришвин немного неуклюже ухаживал при настороженном внимании ее матушки Татьяны Николаевны, и трудно сказать, чего было больше — интереса чисто мужского или писательского:

«Нужны большие женские документы (не „со ступеньки вниз, а вверх“), потому именно женские, чтобы написать по ним новые заветы (…), не пролетариату, а вам, женщинам, принадлежит будущее».

Так опять подхватывалась когда-то за ненадобностью выброшенная юношеская идея, приведшая его в темницу, созревал в душе новый сюжет, а между тем никаких документов не последовало, довольно скоро Пришвин понял, что девица водит его за нос (у нее был заграничный покровитель, с которым она не знала, как расстаться, да и не была уверена, надо ли расставаться), и заключил, что «основа ее — имеющая вид правды ложь». В конце лета получил неожиданное письмо от ее матушки, в котором она писала о «хорошем, трудном и сложном», высоко оценил это послание и ядовито попросил написать ему еще, чтобы

«я мог наконец окончательно расхохотаться над собственной глупостью, породившей легенду об авантюре „семейного счастья“».

С Тасей на этом все закончилось, но схожий сюжет поиска возлюбленной повторялся в пришвинской судьбе еще несколько раз.

Приехав в 1928 году после долгого перерыва в Питер, который изменился и стал для него совсем чужим, и бродя в тех местах, где в 1918 году он жил, писатель неожиданно столкнулся с пожилой женщиной, чье лицо показалось ему знакомым.

Женщина гуляла с пятилетним мальчиком и тоже узнала своего бывшего соседа. Это была мать героини «Голубого знамени» — Софьи Васильевны Ефимовой, прелестной остролицей Козочки, — некогда мечтавшая отправить свою дочь под венец с именитым жильцом, и ее внук, Козочкин сын.

— Приходите вечером, Соня будет рада вас видеть.

И город в одночасье для него переменился, ожил и снова стал родным и узнаваемым.

Пришвин застал свою старинную приятельницу в положении жалком и неприглядном. Оказалось, что его «тюремная невеста» пережила кратковременную, но сильную любовь к некоему Сергею, побывала замужем, но мужа своего не любила, была как женщина им не удовлетворена, долго не могла забеременеть, а когда по настоянию мужниной родни после долгих мучений произвела на свет сына, то супруга своего прогнала и стала одна воспитывать ребенка.

Михаил Михайлович был настроен на романтическое приключение с молодой одинокой женщиной, однако роман у них вышел по-петербургски декадентский и чуть извращенный:

«Она сидела у меня на постели, почти голая, я подошел к ней, обнял ее, хотел сказать, но не мог, от нее не было тока. Я сказал: „У тебя, Козочка, тело розовое, а бывает голубое“. Она ответила: „У меня есть и голубое“, — и открыла мне ноги выше чулок…»

Дальше этой странной сцены их отношения не пошли. Пришвин если не взял свою знакомую на содержание полностью, то принялся помогать отчаявшейся молодой женщине и деньгами, и советами. Он послал несколько детских книжек ее сыну и взрослых — ей самой, чтобы она поняла его душу, советовал ехать отдыхать летом в Крым и не советовал выходить замуж за студента, но искать человека, который полюбил бы ее сына, и, пожалуй, примеривался к этой роли сам. Однако не забывал и о литературе, и его творческие рассуждения применительно к новому сердечному увлечению выглядят несколько цинично, равно как и вся последующая история с Софьей Васильевной, но — из песни слов не выкинешь, и для того, чтобы понять, что значила для Пришвина «неоскорбляемая часть его души», одно из ключевых понятий его мировоззрения в тридцатые годы, надо иметь представление и о части оскорбляемой.

«Этот опыт показал, что я в свои 55 лет в состоянии сорваться с места и пустить все кувырком. В дальнейшем надо добиться в себе спокойствия, но все-таки не дойти до полного охлаждения. У нас с ней будет обмен: она мне даст материал сокровенной жизни женщины, а я ее буду поддерживать материально, и нравственно. Все произошло потому, что я кончил „Кащееву цепь“ и расстался навсегда с „Инной Ростовцевой“ — то было так давно! это ближе, но тоже давно, и так она стала на место ее.».

Козочке предстояло сыграть роль новой пришвинской пассии, причем, поскольку они были разделены расстоянием меж двух столиц, роман намечался в эпистолярной форме, как обмен признаниями. Забегая вперед, скажу, что затмить образ Варвары Петровны Софье Васильевне не удалось, и дело не в особенностях двух женщин, а в характере самого Пришвина.

Он написал ей несколько очень откровенных, изобилующих интимными деталями писем, звал Снегурочкой, утешал и дарил «ключики к своей душе» и самому «тайному шкафчику». В этом было нечто болезненное, эротоманское, пусть еще не старческое, но более свойственное пожилым мужчинам (хотя Пришвин физически был очень крепок), и все же главное — то, что духовным усилием Пришвин свое влечение сумел преобразить и высказать несколько важных и трезвых мыслей о зрелом понимании любви, корректировавших его и былые, и совсем недавние представления об эротических токах и психологически подготавливавшие к тому, чтобы однажды встретить любовь цельную:

«Мне бы хотелось иметь такую любовь, в которой идеальная была святая брачная ночь, восторг участия в творчестве жизни… Знаю, что осуществление такого идеала может быть не к лицу мне и даже недостижимо. Но что из этого? я говорю только о свете моих отношений к женщине. Мне понятнее, правдивее, честнее и даже святей моя дружба с женщиной, если я не скрываю от себя, что она держится силой моего идеала брачной ночи с ней».

Эти строки были адресованы Софье Васильевне, но относились они не к ней. Козочка была явно героиня не его романа, и очень скоро трезвость возобладала:

«Вчера на ночь здорово поругались с Павловной, и она мне бросила: „Так что ж, ищи молодую жену!“ В сердцах я стал думать о Козочке: вот возьму и уйду к ней. Это отлично меня отрезвило: Козочку женой трудно себе представить. А Е. П. — это коренная женщина, и едва ли мне от нее куда-нибудь уйти… Козочка — существо для путешествий…»

Финал этого короткого романа был не менее печален, чем разрыв с Коноплянцевой, и в итоге — осадок и горькое чувство:

«В течение этих последних двух месяцев пережил чувство к Козочке от „острой жалости“ к ней с сопровождающей способностью подвига к ней для спасения женщины „другом“. Этот подвиг выразился в посылке денег и нескольких поэтических писем. Вместо встречи и удовлетворения чувства в половом общении довольствовался ея глупенькими письмами, после чего как реакция на „острую жалость“ и „спасение“ явилось скрытое презрение к ея предшествующему нашей встречи поведению».

Чем она заслужила презрение, останется тайной навсегда, но Козочку больше он искать в Ленинграде не станет. Поразительное, но, видимо, неслучайное совпадение: на следующий день после этой подводящей черту записи на Кузнецком мосту Пришвин столкнулся с Софьей Павловной Коноплянцевой.

«Затащила меня во двор. Едва от нее вырвался! Зовет ужасно к себе, уверяет, что у нее никаких претензий кроме дружбы. Знаем мы эту дружбу! А ведь когда-то переживал с ней всю „комедию любви“».

И в той, и в другой любовных историях сказалась тоска Пришвина по настоящей женщине-другу, которая сумела бы его понять, слиться с ним в некое «мы», и эти затертые слова о слиянии не были пустыми: «Горе мне, что ни одна из встреченных мною женщин не оставляет во мне после всего уважения к себе, ни одна не вошла в лабораторию моих сочинительств, как помощница…»

Но до встречи с помощницей надо было ждать долгих двенадцать лет, мучиться в одиночестве, в тоске непонимания, искать утешения в охоте, однако без этих историй, без необходимого всякому человеку житейского опыта и жизнь Пришвина, и более поздняя его любовь к Валерии Дмитриевне, заставившая его иначе взглянуть на свою судьбу —

(«Мне самому стыдно вспомнить о том, как я думал о любви до встречи и последующей жизни с Л.»),

— а самое важное — тоска, которая гнала его в литературу, страдание души, его «Жень-шень» и «Фацелия» — были бы не до конца понятыми да и просто не осуществимыми.