А. И. Гучков (из воспоминаний)

А. И. Гучков (из воспоминаний)

В заседаниях Временного правительства первого состава мне рядом с открытой, привлекавшей к себе каждого фигурой князя Львова вспоминается всегда несколько угрюмая, одинокая и чуть — чуть загадочная фигура военного и морского министра, Гучкова.

Происходя из известной купеческой московской семьи, внук крепостного, европейски образованный, Гучков был чужд всем традициям русской интеллигенции. Более того, он в 1905–1906 годах появился на политической арене решительным противником «освободительного движения», врагом воинствующей русской интеллигенции, настоящим контрреволюционером. Он создал «Союз 17 октября», партию буржуазной реакции. Боролся с лозунгами автономии Польши, как с первым шагом к разложению России; приветствовал беспощадное усмирение московского Декабрьского восстания 1905 года; одобрял введенные Столыпиным военно — полевые суды; санкционировал разгон 1–й Государственной думы и участвовал, скорее, подсказал государственный переворот 3 июня 1907 года.

Гучков сначала выступал и в 3–й Государственной думе как лидер реакционного большинства и вел там отчаянную борьбу с кадетской оппозицией, опираясь на Столыпина и в то же время его поддерживая.

Казалось бы, что общего могло быть между Гучковым и русской революцией? Как мог попасть он, этот недавний «душитель свободы», в стан ее борцов? По его собственным словам, он сделался революционером, «убедившись, что старая власть ведет в пропасть Россию». Он стал революционером в октябре 1915 года, но еще в 3–й Государственной думе весь ужас, творившийся в армии Сухомлиновым, Мясоедовым[274] и Ко, раскрылся перед ним и сделал ясным для него все гибельное значение для обороны страны участие в управлении армией великих князей.

Тогда еще, в 1911–1912 годах, он неоднократно и весьма резко выступал против всяких безответственных влияний в армии, разоблачал сухомлиновскую шайку и сделался при дворе, несмотря на все свои «заслуги» по контрреволюции, лицом, ненавистным царице, «младотурком», в высшей степени подозрительным царю. Гучков тоже больше царю не верил.

Я представляю себе, что пережили они оба, когда 1 марта 1917 года Гучков приехал в Псков добиваться отречения Николая И, до его приезда уже подписанного, и имел там с ним свое последнее трагическое свидание.

Еще с Русско — японской войны, в которой он участвовал как главный уполномоченный Красного Креста, у Гучкова заводятся прочные связи в армии и он считается в «штатском» политическом мире самым влиятельным, популярным человеком на верхах армии.

Без предвзятых теорий, без интеллигентских, воспринятых с ранних лет, предрассудков, без всякой оппозиционной или революционной школы, а ощупью, шаг за шагом, подгоняемый жизнью, прошел в 10 лет Гучков весь путь от борьбы с русским освободительным движением до полного слияния с ним во имя борьбы с общим врагом. Конечно, меньше, чем кто?либо, Гучков хотел той революции, которая разразилась 27 февраля, да и вообще он был скорее заговорщиком, чем революционером. По природе своей скептик, он не верил и не мог верить в «народ» так, как верил в него всякий русский интеллигент. Он не чувствовал «толпы». Наоборот, он презирал, мне кажется, ее. Он был бы незаменим в том дворцовом перевороте, который готовился в зиму 1916 года и все несчастно откладывался. Во всяком случае, в Гучкове было большое чутье жизни, большая политическая интуиция и способность предвидеть. Недаром же он стал революционером в то время, когда не только политические партийные друзья Гучкова, но и большинство кадетов и прогрессистов от одного слова «революция» приходили в священный ужас. А Гучков с его жилкой практического политика еще в 1914 году понял, что при самодержавии война, наверное, кончится разгромом России и что нужно «рисковать» и спасать. И во Временном правительстве его суждения всегда были практичны и жизненны. Он быстро схватывал обстановку и никогда не жертвовал человеком для субботы.

Гучков был настоящий, большой государственный человек, но судьба его была трагична, и он не дал России того, что мог и должен был дать. Демократическая же Россия, Россия революционная слишком больно и хорошо помнила его как Савла и совсем не знала его как Павла. А кто и знал, тот все?таки не доверял.

Всем и всюду, и направо, и налево Гучков везде был чужой. Чужим он оказался для старой правящей России, чужим он пришел и остался в революции. Здесь его прошлое было ядром, прикованным к ноге каторжника. Атмосфера злобного недоверия народных низов окружала его со всех сторон и парализовала всю его работу, убивала в нем всякую инициативу, душила его. И он, чуждый толпе, холодный и скептический, не мог преодолеть этого недоверия порывом, который бы растопил этот лед, рассеял бы эту ядовитую мглу глухого недоверия, переходившего постепенно в открытую ненависть. Чужой и ненужный ходил среди солдат на фронте этот «барин» в теплом пальто с палкой или с зонтиком в руках. Среди матросов Балтийского флота он и вовсе показаться не мог. Но после его ухода из Временного правительства совершенно неожиданно оказалось, что и в офицерском командном составе армии, за исключением сравнительно небольшого крута генералов и офицеров Генерального штаба, с которыми он работал до войны, он почти никакого авторитета не имел или неожиданно его потерял. С больным сердцем, переутомленный, глубоко страдая от развала фронта, которого он не имел сил остановить, обескураженный глухой стеной безразличия и недоверия, окружавшей его, Гучков первый из нас, членов Временного правительства, пал духом и ушел, отряся от ног своих прах революции.

Он ушел из Временного правительства демонстративно, с надрывом, с вызовом даже. Но зачем? Не знаю. Может быть, он хотел как можно громче крикнуть на всю Россию: «Опомнитесь, разве вы не видите, родина на краю гибели». Так и закончил он свою мрачную, полную безнадежного пессимизма речь на собрании членов четырех Государственных дум 27 апреля 1917 года. В один и тот же день, с одной и той же кафедры, от имени одного и того же Временного правительства прозвучали трагическим пророческим диссонансом эти две речи: призывные, проникнутые глубокой верой и любовью слова князя Львова и мрачные, тоскующие, уничтожающие всякую веру в душе человека слова Гучкова.

*

Правым как будто оказался Александр Иванович.

Но чем дальше в историю уходили февральские дни, тем ярче разгоралась в Гучкове львовская, его собственная, русская вера в творческую силу бессмертной России. Он ушел в эмиграцию, сохранив до конца свою сущность — всепоглощающую и все преодолевающую, мучительную и неутолимую любовь к своей стране, к своему народу.