Наступление ставки

Наступление ставки

16 августа правительство вернулось в Петербург, Корнилов — в Могилев. 19 августа началась новая атака германцев на Северном фронте. У Огера на Двине линия наших войск была прорвана.

20 августа мы ушли из Риги. Линия фронта угрожающе приближалась к Петербургу.

21 августа Временное правительство единогласно постановило:

1) приступить к подготовительным мерам переезда правительства в Москву и перевода туда главных правительственных учреждений,

2) передать войска Петербургского военного округа в непосредственное ведение Верховного главнокомандующего, 3) выделить территорию С. — Петербурга и его окрестностей в особую военную единицу с подчинением здесь войск непосредственно Временному правительству, 4) срочно вызвать с фронта отряд надежных войск в распоряжение правительства.

Постановление это было продиктовано нам и соображениями военно — стратегическими, и внутриполитическими. При ненадежности и распущенности Петербургского гарнизона правительство прежде всего должно было обеспечить заранее совершенный порядок операций переноса управления государством в Москву (что должно было произойти к концу ноября).

Кроме того, все имевшиеся в распоряжении Временного правительства сведения о настроениях офицерской среды, подкрепленные новыми данными, которые мы получили в Москве, обязывали правительство иметь в своем распоряжении твердую воинскую силу и на случай движения справа, которое тогда к началу осени одно только реально нам и угрожало.

Сейчас же после заседания правительства, где было принято постановление о вызове войск, я командировал в Ставку управляющего Военным министерством Савинкова и начальника моего личного военного кабинета полковника Барановского для практического осуществления решения правительства.

Перед отъездом я приказал управляющему Военным министерством, — представляя выбор войсковых частей, направляемых в распоряжение Временного правительства, усмотрению Верховного главнокомандующего, — требовать от генерала Корнилова непременного соблюдения двух условий: 1) во главе командируемого в Петербург корпуса не должен стоять генерал Крымов, 2) в составе командируемых войск не должно быть Кавказской туземной (Дикой) дивизии. Мое требование основывалось на том, что, по точным сведениям, которыми я тогда располагал, сам генерал Крымов и часть офицерства Дикой дивизии принимали непосредственное участие в военном заговоре.

Генерал Корнилов категорически 24 августа обещал Савинкову выполнить оба требования Временного правительства, о чем управляющий Военным министерством и доложил мне 25 августа, вернувшись из Ставки. И в тот же день особым приказом (скрытым от военного министра) генерал Корнилов подчинил Дикую дивизию именно генералу Крымову.

Еще 30 июля генерал Корнилов вытребовал в свое распоряжение 3–й конный (казачий) корпус, которым командовал генерал Крымов. При переводе корпуса с фронта генерал Крымов (по предложению генерала Деникина) подлежал назначению на должность командующего 11–й армией в Галиции. По представлению генерала Корнилова на эту должность генерал Крымов Временным правительством и был назначен. Однако вместо отъезда в расположение своей армии генерал Крымов был вызван в Могилев, в Ставку генерала Корнилова, здесь с начала августа он проживал втайне от Временного правительства и исполнял особое секретное поручение Верховного главнокомандующего — разрабатывал план захвата Петербурга.

25 августа, вернувшись из Ставки, управляющий Военным министерством докладывает мне, что в распоряжение Временного правительства будет прислан 3–й корпус, но без генерала Крымова.

И в тот же день, по приказу генерала Корнилова, Кавказская туземная (Дикая) дивизия выступает как авангард противоправительственных войск генерала Крымова в направлении на Петербург. Сам же генерал Крымов в тот же день без ведома Временного правительства (для которого он остается пребывающим на Юго — Западном фронте в 11–й армии) назначается генералом Корниловым командующим особой (официально для Военного министерства несуществующей) «Петербургской армией».

26 августа утром генерал Крымов выезжает из Могилева вдогонку за Дикой дивизией в Лугу с особыми инструкциями генерала Корнилова. Уверенный в том, что Временное правительство ничего не подозревает о задачах и составе движущихся против него войск, генерал Корнилов в 2 часа 40 минут утра 27 августа спокойно телеграфирует в Военное министерство: сосредоточение корпуса под Петербургом закончится сегодня к вечеру.

В воскресенье, 27 августа, столица должна была оказаться в распоряжении генерала Крымова. А накануне, 26 августа, около 5 часов вечера ко мне в Зимний дворец является бывший член Временного правительства, член 4–й Государственной думы из шульгинского центра В. Н. Львов и предъявляет от имени генерала Корнилова ультиматум.

Для заговорщиков настали решительные минуты! Дальнейший военный успех их зависел теперь от политических последствий ультиматума. Он должен был дать быстрый и решительный эффект. Так оно и случилось. Только случилось нечто противоположное тому, чего ожидали в Ставке. Предъявленный мне ультиматум взорвал заговор. Поэтому на истории этого документа нужно остановиться подробнее.

Сейчас же после закрытия Московского государственного совещания упомянутый авантюрист Аладьин явился к князю Г. Е. Львову. Он настаивал перед бывшим председателем Временного правительства на том, чтобы тот добился для него, Аладьина, срочного свидания со мной по делу «чрезвычайной государственной важности». Князь, презирая этого человека и зная мое такое же к нему отношение, решительно в просьбе Аладьину отказал. Тот, уходя, успел, однако, сказать князю: «Во всяком случае, впредь никаких перемен во Временном правительстве без согласия генерала Корнилова не должно производиться». О странном посещении Аладьиным князь Львов немедленно через верного человека уведомил меня.

После провала попытки Аладьина заговорщикам необходимо было сейчас же найти другого человека, который мог бы проникнуть ко мне уже наверняка. Очевидно, это должен был быть, во- первых, человек мне известный; во — вторых, с репутацией политически чистой; и в — третьих, наконец, по своим настроениям выполнить рискованное поручение готовый.

21 августа упомянутый выше гвардеец, скрывающийся под псевдонимом Добринский, знакомит Аладьина с В. Львовым. Владимир Львов был по существу чистым и честным человеком.

но весьма неуравновешенным и взбалмошным. После своего выхода в июле из состава Временного правительства он находился в чрезвычайно раздраженном и враждебном ко мне настроении. Аладьину и Добринскому не трудно было уговорить В Львова сейчас же отправиться в Петербург и передать мне то, чего не удалось передать Аладьину. 22 августа Львов в Петербурге.

Для того чтобы история предъявления мне ультиматума генерала Корнилова была столь же ясна, как и история обманной посылки войск против правительства под видом правительственных войск, я приведу здесь весьма колоритный рассказ одного из виднейших лидеров к. — д. партии, убитого несколько лет тому назад крайними монархистами в Берлине, В. Д. Набокова.

«Во вторник на той неделе, в конце которой Корнилов подступил к Петербургу (т. е. 22 августа. — А. К.), утром ко мне позвонил Львов. Он сказал мне, что у него есть важное и срочное дело, по которому он пытался переговорить с Милюковым, как председателем Центрального комитета (к. — д.) партии, и с Винавером[88], как товарищем председателя, но ни того, ни другого ему не удалось добиться. Поэтому он обращается ко мне и просит назначить время, когда бы он мог со мной повидаться… Я несколько запоздал домой и, когда пришел, застал Львова у себя в кабинете. У него был таинственный вид, очень значительный. Не говоря ни слова, он протянул мне бумажку, на которой было написано приблизительно следующее (списать я текста не мог, но помню очень отчетливо):

“Тот генерал, который был вашим визави за столом, просит вас предупредить министров к. — д., чтобы они такого?то августа (указана была дата, в которую произошло выступление генерала Корнилова 5 дней спустя) подали в отставку в целях создания правительству новых затруднений и в интересах собственной безопасности”.

Это было несколько строк по середине страницы, — продолжает Набоков, — без подписи. Не понимая ничего, я спросил Львова, что значит эта энигма[89] и что требуется, собственно говоря, от меня.

— Только довести об этом до сведения министров к. — д.

После некоторых загадочных фраз и недомолвок Львов заявил, что будет говорить откровенно, но берет с меня слово, что сказанное останется между нами, иначе меня самого могут арестовать… Затем он мне сказал следующее:

— От вас я еду к Керенскому и везу ему ультиматум: готовится переворот, выработана программа для новой власти с диктаторскими полномочиями. Керенскому будет предложено принять эту программу. Если он откажется, то с ним произойдет окончательный разрыв, и тогда мне, как человеку, близкому Керенскому и расположенному к нему, останется только позаботиться о спасении его жизни…

Насколько я помню, имя генерала Корнилова не было произнесено, но несомненно сказано, что ультиматум исходит из Ставки. На этом разговор закончился, и Львов поехал к Керенскому… Должен еще прибавить, что о разговоре моем я в тот же вечер сообщил Кокошкину, а также другим нашим министрам (Ольденбургу[90] и Карташеву[91]). Помню, что я просил их обратить внимание на поведение Керенского в вечернем заседании. Впоследствии они мне сообщили, что Керенский держался, как всегда, никакой разницы»[92].

Никакой разницы и не произошло в тот вечер в моем поведении по очень простой причине: по дороге от Набокова ко мне (расстояние совсем маленькое) В. Львов по своей неуравновешенности в чем?то усомнился, в чем?то переменился и на что?то не решился. Он пробыл у меня, пожалуй, больше часа, но ни об ультиматуме, ни о Ставке, ни о грозящей мне опасности ничего не сказал. По его собственному потом признанию, он настолько отвлеченно, туманно и отдаленно со мной рассуждал, что у меня осталось впечатление о первом разговоре с Львовым как об одной из обычных тогда моих бесед с общественными деятелями. Дело в том, что после Московского совещания усиленно в политических кругах говорили о необходимости ввести в состав правительства некоторые новые элементы справа и разговоры, подобные моему с Львовым, происходили у меня то с тем, то с другим каждый день. С Львовым мы расстались на том, что он еще раз ко мне приедет с более точными данными, а я, когда буду знать, о чем, собственно, он говорит, дам ему тот или иной ответ. Выйдя от меня, Львов в этот же день умчался в Москву.

23 августа, две ночи уже проведя в поезде, Львов оказался снова в «Национальной гостинице» в дружеских объятиях тех же Аладьина и Добринского. Миссия его, во всяком случае, дала один положительный результат: дорога в кабинет Керенского была открыта! В тот же день Добринский везет Львова в Могилев к самому генералу Корнилову и везет с собой письмо Аладьина к Завойко.

24 августа вечером генерал Корнилов лично принимает Львова и дает ему инструкцию: «В присутствии моего ординарца Завойко я, — давал показание впоследствии арестованный генерал Корнилов, — подтвердил Львову существо моих заявлений».

Сейчас же из кабинета Верховного главнокомандующего и Верховного заговорщика Львов попадает к Завойко, Аладьину и прочим авантюристам. Они дают ему дополнительные поручения в Петербург и Москву. Здесь же Львов берет со стола Завойко готовое уже воззвание «диктатора» генерала Корнилова к русскому народу. Имея в кармане этот документ, Львов сейчас же мчится снова в Петербург. Здесь с вокзала он прямо влетает в мой кабинет. С понедельника до субботы бедный Львов не знал ни отдыха, ни сроку! Не спал, не ел, носился по треугольнику Москва — Петербург — Могилев. После передачи мне ультиматума он должен был сейчас же опять мчаться в Москву. Оттуда опять в Могилев в Ставку вместе с Родзянко и другими государственными деятелями. Из них одни должны были вступить 10 сентября в правительство диктатора генерала Корнилова, другие — укрепить его перед страной своим авторитетом.

Уехать от меня в Москву вечером 26 августа Львову, однако, не удалось: арестованный в моем кабинете, он хорошо отдохнул несколько дней в верхних, фрейлинских комнатах Зимнего дворца.

В это второе свое появление В. Львов не был на себя похож: возбужденный, нервный, чем?то чрезвычайно встревоженный. Я, еще совершенно не понимая причин такого ненормального состояния моего собеседника, начал обычный тогда политический разговор.

— Ну что же? Вы приехали опять потолковать о пополнении состава Временного правительства?

— Нет, я пришел говорить совсем о другом. Положение совершенно переменилось.

Сбиваясь и путаясь, Львов стал толковать мне о моем личном чрезвычайно трудном положении, о том, что С. — Петербург накануне неизбежного большевистского восстания; что мне неоткуда ждать помощи; что моей жизни грозит опасность, и прочее, и прочее. Я опять пытался придать разговору более спокойный характер, перебивая Львова полушутливой фразой:

— Ну, чему быть — того не миновать!

Внезапно Львов оборвал разговор. Затем, очевидно, на что?то наконец решившись, с большим волнением глухо сказал:

— Я должен вам сделать официальное предложение.

— От кого?

— От генерала Корнилова.

— Что?! — Я уже чувствовал, что надвигается чрезвычайное. — В чем же дело? Говорите!!

Львов начинает говорить. Из путаных сначала слов в конце концов определяется содержание ультиматума. Генерал Корнилов предлагает правительству: 1) объявить осадное положение в Петербурге, 2) передать ему власть, 3) всем министрам сейчас же выйти в отставку. Мне же лично и моему ближайшему сотруднику по Военному министерству Савинкову предлагается в тот же вечер (накануне прихода отряда генерала Крымова) выехать в Ставку, так как в новом правительстве при генерале Корнилове я должен якобы стать министром юстиции, а Савинков — военным.

В цепи моих данных о военном заговоре нашлось наконец главное звено!

Вся картина стала ясной до ужаса! Сомнений в правдивости рассказа Львова у меня не было: он вел себя так, как человек фантазирующий вести себя не мог.

Необходимо было в самом срочном порядке, немедленно, сейчас же в самом зародыше задавить безумную попытку, которая таила для государства смертельную опасность. Так я почувствовал сразу.

Трудно мне передать сейчас мое тогда душевное состояние. Никаких колебаний. Голова работала с чрезвычайной ясностью и быстротой.

Не успел кончить свой рассказ Львов, я уже не размышлял, а действовал. Прежде всего, необходимо было устный рассказ превратить в документ.

— Перестаньте шутить! — довольно резко обратился я к Львову.

— Теперь не до шуток, — ответил он. — Положение слишком серьезно!

— Но ведь это же безумие! И потом… как я расскажу обо всем этом Временному правительству: мне никто не поверит?! Меня самого сочтут за сумасшедшего, если я передам требование генерала Корнилова только устно с ваших слов, не имея в руках никакого документа. А что, если в решительную минуту генерал откажется от своих слов? В каком вы будете тогда положении?..

Одним словом, В. Львов подошел к столу, взял листок бумаги и написал на нем следующее:

«Генерал Корнилов предлагает:

1) объявить Петроград на военном положении;

2) передать всю власть военную и гражданскую в руки Верховного главнокомандующего;

3) отставка всех министров, не исключая и министра — председателя, и передача временно управления министерствами товарищам министров, впредь до образования кабинета Верховным главнокомандующим. В. Львов. Петроград, августа 26–го дня 1917 года».

Я почти выхватил бумагу из рук В. Львова и сейчас же спрятал ее в карман своего френча. Но этого одного документа было мало! Нужно было немедленно получить подтверждение ультиматума от самого генерала Корнилова. Был уже седьмой час вечера. Я предложил Львову к 8 часам приехать в здание Военного министерства на Мойке. Мы должны были вместе по прямому проводу получить от самого генерала Корнилова подтверждение каждого пункта ультиматума. Времени оставалось немного. Львов поехал в город. Я немедленно послал одного из адъютантов приготовить провод для разговора. К 9 часам вечера я вызвал к себе помощника директора Департамента милиции и помощника командующего войсками Петербургского военного округа.

Вскоре вслед за ушедшим В. Львовым ко мне в кабинет вошел (тоже вызванный мной) В. В. Вырубов[93]. Он как раз чуть не в этот же день уезжал в Ставку, назначенный туда представителем Земского и Городского союзов и прочих общественных организаций, работавших на оборону, на правах товарища министра. Принимая В. В. Вырубова перед его отъездом в Ставку (кажется, все в тот же роковой день утром), я дал ему устно дополнительное поручение: содействовать установлению нормальных отношений между Ставкой и правительством. Вот почему, получив от В Львова ультиматум главковерха, я сейчас же послал за Вырубовым. Ему одному я рассказал, в чем дело. Вместе мы поехали в дом военного министра на Мойке.

В. Львов опоздал. Минуты тянулись часами. А с той стороны у провода в аппаратной Ставки в таком же напряжении ждет у провода генерал Корнилов. Проходит 10, 15, 20, 25 минут… Львова нет. Ждать больше невозможно. В конце концов он дал согласие на совершенно определенный разговор. Весь он будет на ленте Юза[94], и никаких недоразумений произойти не может. Не ожидая больше Львова, начинаю говорить.

Привожу целиком по ленте Юза весь разговор.

«Министр — председатель Керенский ждет генерала Корнилова.

— У аппарата генерал Корнилов.

— Здравствуйте, генерал. У аппарата В. Н. Львов и Керенский. Просим подтвердить, что Керенский может действовать, согласно сведениям, переданным Владимиром Николаевичем.

— Здравствуйте, Александр Федорович, здравствуйте, Владимир Николаевич. Вновь подтверждая тот очерк положения, в котором мне представляется страна и армия, очерк, сделанный мною Владимиру Николаевичу, вновь заявляю: события последних дней и вновь намечающиеся повелительно требуют вполне определенного решения в самый короткий срок.

— Я, Владимир Николаевич, вас спрашиваю, то определенное решение нужно исполнить, о котором вы просили известить меня, министра, председателя, только совершенно лично? Без этого подтверждения лично от вас Александр Федорович колеблется вполне доверить.

— Да, подтверждаю, что я просил вас передать Александру Федоровичу мою настоятельную просьбу приехать в Могилев.

— Я, Александр Федорович, понимаю ваш ответ как подтверждение слов, переданных мне Владимиром Николаевичем. Сегодня это сделать и выехать нельзя. Надеюсь выехать завтра. Нужен ли Савинков?

— Настоятельно прошу, чтобы Борис Викторович (Савинков) приехал вместе с вами. Сказанное мною Владимиру Николаевичу в одинаковой степени относится и к Борису Викторовичу. Очень прошу не откладывать вашего выезда позже завтрашнего дня. Прошу верить, что только сознание ответственности момента заставляет меня так настойчиво просить вас.

— Приезжать ли только в случае выступления, о котором идут слухи, или во всяком случае?

— Во всяком случае.

— До свидания, скоро увидимся.

— До свидания».

Сомнений быть больше не могло! Каждое слово письменного ультиматума В. Львова было подтверждено самим генералом Корниловым. Весь мой разговор с ним был, конечно, условным разговором, когда отвечающий знает настоящий смысл условных вопросов и раскрывает его в своих ответах[95]. В особенности интересно было подтверждение генералом Корниловым пункта, касавшегося вызова Савинкова и меня в Ставку. Этого пункта в письменном ультиматуме нет. А между тем генерал Корнилов на мой вопрос: «Необходим ли приезд Савинкова?» — на вопрос формальный отвечает по существу: «Все сказанное мной касается в равной степени и Савинкова».

Когда с лентой разговора в руках мы выходили с Вырубовым из аппаратной, навстречу нам по витой лестнице спешил В. Н. Львов. Он был по — прежнему возбужден, но менее встревожен.

— Меня задержали.

— А я уже переговорил и от вашего имени.

— Хорошо, что вы начали разговаривать, не ожидая меня[96].

По дороге в Зимний дворец в автомобиле я навел разговор на вопрос: стоит ли мне ехать в Ставку?

— Ни за что, ни за что не меняйте вашего решения, — страшно разволновался Львов, — не ездите туда. Вас там убьют[97].

Дело в том, что во время разговора перед поездкой на прямой провод В. Львов, передав мне, так сказать, приказ диктатора явиться в Ставку, затем, после некоторых колебаний, стал упрашивать меня туда не ездить. Старые хорошие отношения ко мне победили в нем чувство острого раздражения последних месяцев, и он поступил так, как говорил Набокову: «…Произойдет окончательный разрыв, и тогда мне, как человеку близкому к Керенскому и расположенному к нему, останется только позаботиться о спасении его жизни».

Кстати, после ареста генерала Корнилова и его соучастников оставшиеся на свободе заговорщики организовали по плану генерала Алексеева и на оставшиеся в их распоряжении деньги очень удачную и ловкую оборонительную кампанию в печати. Смысл ее заключался в утверждении, что никакого заговора не было, что между Корниловым и главой Временного правительства произошло «недоразумение», что никакого ультиматума генерал Корнилов не посылал, а Львов «все напутал». Утверждалось даже, что через управляющего Военным министерством Савинкова я был «в соглашении» с генералом Корниловым. А затем «под давлением Советов» и по своему «малодушию» генерала «предал». Это клеветническое измышление было подхвачено немедленно большевиками и сделалось в их руках тем динамитом, которым они (буквально в несколько дней) и взорвали на низах армии доверие к только что восстановленной государственной власти и силу только что по — настоящему укрепившегося в стране авторитета правительства.

Для того чтобы яснее себе представить весь цинизм оставшихся на свободе вдохновителей заговора, хладнокровно и даже с некоторым садизмом наблюдавших, как их бесстыдная клевета отравляет политическую атмосферу России, достаточно кроме всего выше мной рассказанного напомнить еще одну маленькую подробность по поводу вызова меня лично генералом Корниловым в Ставку. «Недоразумение» с «путаником» В. Львовым произошло будто бы вечером 26 августа, а утром этого дня, когда. Львов был еще в поезде между Могилевом и Петербургом, генерал Корнилов (по свидетельству генерала А. И. Деникина) самолично приспособлял уже комнату рядом со своим кабинетом под помещение для меня. Здесь я должен был «охраняться» по приезде в Ставку лично самим «диктатором» от покушений со стороны его ближайших сотрудников…

Но вернемся к событиям в вечер 26 августа. Автомобиль, который вез нас с прямого провода, остановился у подъезда Зимнего дворца. Вырубов прошел во внутренние комнаты. Я с Львовым остался в огромном официальном кабинете — библиотеке. Тут освещен был только один угол у двери на площадку к витой лестнице, здесь стоял стол. Все остальное пространство было погружено в полумрак. Там в глубине, за роялем, на глубокой оттоманке сидел заранее вызванный мной помощник директора Департамента милиции С. А. Балавинский[98]. Подойдя к столу, я развернул на нем ленту прямого провода и прочел ее Львову. Он еще раз подтвердил содержание ультиматума и снова разъяснил каждый его пункт. На этот раз «поручение» генерала Корнилова было передано мне при официальном свидетеле, присутствия которого в комнате сам «гонец», однако, не подозревал[99].

Установив все нужные мне данные письменным ультиматумом, лентой прямого провода и бесспорным официальным свидетельским показанием, я оборвал разговор с Львовым.

— Ну, теперь я поеду, — сказал он, — тороплюсь в Москву[100].

— Нет, вы никуда не поедете, — остановил я Львова. — Как участник заговора против верховной власти, вы арестованы.

Я подошел к дверям за стоявшим у стола Львовым, открыл их — оттуда вошел капитан Кузьмин[101], помощник командующего войсками Петербургского военного округа. Он получил приказ взять бывшего члена Временного правительства, члена Государственной думы Львова под стражу и поместить его под надлежащий караул в одном из верхних помещений дворца.

Все это произошло между 5 и 10 часами вечера 26 августа 1917 года. До минуты ареста Львова о совершившейся в Ставке катастрофе никто ничего еще не знал — ни в правительстве, ни в столице, ни в стране.

Теперь задача заключалась в том, чтобы с чрезвычайной быстротой, по возможности не расширяя круга посвященных, остановить безумие в самом его зародыше. Я не боялся успеха генерала Корнилова, он был объективно невозможен. Я боялся того впечатления, которое заговор Верховного главнокомандующего произведет в армии и в стране.

Около 11 часов вечера со всеми документами в руках я был в заседании Временного правительства. Здесь было по моему предложению единогласно решено: 1) телеграфно предложить генералу Корнилову сдать верховное командование генералу Клембовскому, главнокомандующему Северным фронтом, и явиться безотлагательно в Петербург, 2) вручить мне особые полномочия для пресечения в самом корне подготовлявшегося переворота.

Все члены Временного правительства тут же предоставили свои портфели в мое распоряжение, оставаясь, однако, при исполнении своих текущих обязанностей. Только двое тут же окончательно порвали с Временным правительством: министр земледелия, лидер партии социалистов — революционеров В. М. Чернов, который вовсе ушел в отставку, и министр путей сообщения, член к. — д. партии П. П. Юренев, который решительно отказался отдавать какие бы то ни было распоряжения по линии железных дорог для приостановки передвижения войск по приказам генерала Корнилова.

Последнее заседание взорванного генералом Корниловым второго коалиционного состава Временного правительства кончилось около 1 часа ночи на 27 августа. Сейчас же по прямому проводу я послал генералу Корнилову предложение, сдав должность, явиться в Петербург. Еще оставалась надежда на то, что генерал подчинится и «конфликт» будет прекращен без непоправимого ущерба для страны. Исполнить повеление Временного правительства генерал Корнилов отказался и сейчас же разослал главнокомандующим на фронты и командующим Балтийским и Черноморским флотами телеграфное сообщение: он, Корнилов, не подчиняется требованию правительства сложить с себя звание Верховного главнокомандующего и предлагает главнокомандующим поддержать его.

С этой минуты генерал Корнилов и его соучастники оказались в состоянии открытого восстания против законной власти государства. Скрывать дальше страшную действительность от страны стало невозможным. 27 августа днем я обратился к населению с манифестом.

Генерал Корнилов сейчас же опубликовал составленный Завойко контрманифест. Это было то самое воззвание, которое еще 25 августа В. Львов увидел на столе у Завойко и взял с собой в Петербург. В последнюю минуту в начале этого документа было только приписано несколько бесстыдно — лживых слов: «Телеграмма министра — председателя за № 4163 (мое воззвание. — А. К.) в своей первой части является сплошной ложью: не я послал члена Государственной думы В. Львова к Временному правительству, а он приехал ко мне, как посланец министра — председателя. Тому свидетель член Государственной думы А. Аладьин. Таким образом, свершилась великая провокация, которая ставит на карту судьбу отечества».

Эта приписка превратила действовавших из?за угла заговорщиков в жертву «правительственной провокации» и положила начало всей легенде о «моем предательстве» генерала Корнилова.

Должен сказать, что во время ликвидации бунта генералов я пережил два очень тяжких и трудных дня: 27 и 28 августа. В Петербурге началось величайшее смятение, почти паника. Никто ничего точно не знал. Двигавшиеся на Петербург полки генерала Крымова превращались в воображении обывателей в целые армии. В советских кругах, захваченных совершенно врасплох, сразу вспыхнули старые мартовские настроения — крайней подозрительности, недоверия к власти, боязни «контрреволюции». В офицерских организациях и в юнкерских кружках напряженно готовились к «боевым» действиям в момент появления авангарда генерала Крымова в предместьях Петербурга. А умеренные политические круги, втайне, а иногда и въявь сочувствующие Корнилову, мобилизовали все свои силы для того, чтобы оказать давление на Зимний дворец и заставить его пойти на компромисс, на соглашение с мятежниками.

Никогда! Этого никогда не будет. Правительство можно свергнуть вооруженной рукой; его отдельных представителей можно уничтожить физически, но Временное правительство, присягавшее довести страну до Учредительного собрания, от избранного им пути борьбы за Россию, за восстановление государства не отступит. Диктатура, откуда бы она ни пришла и кто бы ни стал ее главой, — это неизбежная гражданская война внутри, это еще более неизбежный сепаратный мир на фронте!

Часами мучили меня являвшиеся для переговоров сторонники «примирения» генерала Корнилова с Временным правительством. Сначала, когда положение было очень неясно, они скорее требовали, чем уговаривали. Потом, когда исход стал уже почти несомненным, они стали скорее умолять, чем уговаривать. Даже в самой узкой среде Временного правительства не было больше единства. В особенности я помню ночь на 28 августа, когда в огромных помещениях дворца я остался совершенно один. И министры, и ответственные политические деятели предпочитали на всякий случай быть подальше от «обреченного» места.

Как раз в эту ночь ко мне приходили из ВЦИКа съезда Советов предлагать коренной перелом всей политики Временного правительства. Объединенные, мол, вокруг правительства Советы, социалистические партии, включая и отрезвевших под отдаленный топот конницы Крымова большевиков, и прочие демократические организации должны спасти страну, взяв в свои руки власть… без буржуазии.

Никогда! Этого тоже никогда не будет, пока я остаюсь в составе Временного правительства. Россия должна сломить генеральское безумие национальным единением всех социально — творческих сил — сил и труда, и капитала! Отказ от всенародной, надпартийной власти — это тоже гражданская война внутри и неизбежный сепаратный мир на фронте.

Если бы у закулисных штатских и военных, сознательных и бессознательных, подстрекателей генерала Корнилова к перевороту сохранилась в их острой ненависти к Временному правительству — и в особенности ко мне — хоть доля государственного разума, они, по крайней мере, в самый момент открытого неповиновения Корнилова Временному правительству должны были призвать его немедленно к подчинению. Ведь они уже видели, — в особенности находившийся тогда в Петербурге генерал Алексеев, — ведь они же видели, что в момент предъявления мне ультиматума «армия» генерала Крымова была еще слишком далеко от Петербурга (в Луге, за 130 верст). Следовательно, главный шанс победы — удар врасплох — уже сброшен со счетов. Нелепые же и заведомо безнадежные со мной переговоры о «соглашении», о «примирении» только понапрасну задерживали неизбежную ликвидацию мятежной Ставки. В особенности, конечно, ободрительно подействовала на Ставку попытка союзных послов (Англии, Франции и Италии) заставить Временное правительство — верховную власть в государстве — примириться, найти почву для соглашения с восставшим на нее главнокомандующим. Очевидно, письмо, привезенное Аладьиным из Лондона, было выражением не только личных взглядов военного министра Британской империи!..

Собственно говоря, политически провал военной авантюры обнаружился сразу. Не только демократические, но и широкие либеральные круги вне Петербурга (и отчасти Москвы) решительно и сразу осудили попытку совершить государственный переворот. В своей собственной партии те столичные кадеты, которые были за диктатуру, оказались в ничтожном меньшинстве.

Таким образом, столичные, русские и иностранные тайные корниловцы ничего серьезного из себя не представляли. Задача правительства сводилась исключительно к тому, чтобы немедленно остановить продвижение к Петербургу войск «диктатора».

О том, что вместо вызванного Временным правительством корпуса идет против него целая «армия», имея во главе своей генерала Крымова и Дикую дивизию, нам в Петербурге не было ничего известно до утра 27 августа.

Впрочем, главные силы генерала Крымова стали эшелон за эшелоном подходить к Луге лишь к утру 28 августа. Здесь местными властями генералу Крымову был предъявлен мой телеграфный приказ изменить направление движения 3–го конного корпуса и направить его на фронт к Риге. Генерал Крымов категорически отказался подчиниться. Он заявил, что исполняет приказы только Верховного главнокомандующего. Отчисление от должности генерала Корнилова для него тоже не обязательно, пока он не получит прямого тому подтверждения со стороны нового Верховного главнокомандующего, если таковой будет. А пока… генерал Крымов объявил местным властям, что с утра 29 августа он силой будет пробиваться к Петербургу «в походном строю», если к этому времени не будет восстановлен разобранный по приказу товарища министра путей сообщения железнодорожный путь.

Как я уже писал, весь план похода на Петербург был построен на детском расчете: действовать против Временного правительства, убеждая полки, что корпус идет на помощь Временному правительству против большевиков. 28–29 августа этот обман генерала Корнилова строевые казаки обнаружили. Из Петербурга в Лугу пришли газеты, где были напечатаны и мои приказы, и соответствующие воззвания Советов. Кроме того, в Дикую дивизию приехала из С. — Петербурга особая мусульманская депутация во главе с членами Государственной думы и муллами. Дело Корнилова — Крымова было кончено: выбранные представители от всех полков 3–го конного корпуса явились в помещение местного Совета с заявлением: против Временного правительства драться не пойдем, а если будет начальство на этом настаивать, самовольно повернем на фронт.

Сейчас же о такой бескровной победе было протелеграфировано мне в Петербург. Гвардии полковник Воронович[102], председатель местного Совета, просил принять меры для скорейшего ареста генерала Крымова[103].

Помощником начальника моего военного кабинета был в то время полковник Генерального штаба Самарин, близкий к Крымову человек. На всякий случай дав ему, Самарину, подписанный приказ об аресте Крымова, я просил полковника сейчас же на автомобиле отправиться в Лугу и убедить генерала Крымова немедленно приехать ко мне. Полковник Самарин должен был объяснить генералу всю безнадежность дальнейшего сопротивления и всю смертельную его опасность для армии.

28 августа утром генералом Крымовым был издан (за номером 128) весьма боевой приказ по Петербургской армии «особого назначения».

К вечеру того же дня он был уже без армии, а 30 августа генерал Крымов незаметно от крайне против него возбужденных казаков 3–го корпуса, на автомобиле, присланном военным министром, уезжал в Петербург втроем, с полковником Самариным и с начальником своего штаба генералом Дидерихсом[104].

К утру 31 августа все было уже кончено: в четыре дня открытое восстание Верховного главнокомандующего было подавлено без одного выстрела, без одной капли человеческой крови.

Кровь полилась теперь… Много крови, крови бессмысленно пролитой.