Ягода

Ягода

И если сожмется над нами в кольцо

Свирепая вражья порода,

Мы встанем как армия смелых бойцов

И в бой поведет нас Ягода.

Так еще только в 1936 году обращались к «дорогому Генриху Григорьевичу» члены Болшевской имени Ягоды[251] трудкоммуны НКВД (ГПУ); обращались «семь тысяч коммунаров», переделанных первым после Дзержинского «инженером душ» (слова Максима Горького) из беспризорников и всякого рода уголовников.

Теперь, по — видимому, придется в срочном порядке уничтожать прекрасно изданный том «Болшевцы», где и в прозе, и в иллюстрациях восхваляется вернейший ученик и исполнитель намерений и планов Сталина, ныне брошенный сам в чекистскую камеру, жесточайший палач Ягода.

Серьезнейшие иностранные газеты — «Тан», «Таймс», «Дэйли Телеграф» и т. д. придают аресту и преданию суду человека, который сначала фактически, а потом и формально в течение 15 лет стоял во главе всей жандармско — сыскной и пытательной деятельности Сталина, чрезвычайное значение и в особенности подчеркивают тот нескрываемый восторг, с которым Москва и вся страна встретили весть о готовящейся расправе с самым ненавистным всем слоям населения человеком во всем СССР.

Был ли Ягода самой ненавистной фигурой среди диктаторщиков — это еще вопрос спорный. Нельзя же думать, что крестьяне, рабочие, интеллигенты, священники, «бывшие люди», партийные оппозиционеры, «охвостья эсеров и меньшевиков» — вся Россия, десятилетиями неустанно подвергаемая самым жестоким опытам большевицкого террора, до сих пор не догадалась, что источник ее страданий не в «злоупотреблениях и преступлениях» Ягод и Аграновых, а во всей системе диктатуры, за которую во всяком случае наиболее ответственен человек, ее возглавляющий.

Как раз, предавая суду Ягоду, Сталин в своей столь нашумевшей в последнее время речи на пленуме ЦК ВКП (3 и 5 марта) очень резко подчеркнул незыблемость террора, как основы самой демократической конституции в мире, требуя неукоснительного применения методов «выкорчевывания и разгрома».

Поэтому арест Ягоды и будущая расправа с вчерашним временщиком из красных жандармов не дает никаких оснований к надеждам на действительное смягчение сталинского режима, на возможность некоей новой политической весны, вроде случившейся в 1904 году после убийства В. К. Плеве. Все осталось по — старому. И даже стало еще хуже.

Все осталось по — старому не в стране, конечно, где происходят огромные сдвиги, увлекающие за собой инертную и ослепшую, пережившую себя диктатуру. Все осталось по — старому в мозгах у диктаторщиков. Их сознание бьется, как муха в тенетах, в узком переплете глубоко отсталых реакционных идей ленинизма — сталинизма. Последнее руководящее и почти на месяц скрытое от публики выступление Сталина свидетельствует об этом с большой наглядностью.

На длинных, каких?то безнадежно нудных столбцах «Известий» и «Правды» Сталин, не связывая концов с началами, иногда просто теряя нить рассуждений, иногда своими рассуждениями напоминая человека в бредовом состоянии, перечисляет тысячу и одну причину, по которым впадают в ересь, в уклоны, в преступления, в злодеяния, в предательство один за другим все ленинские сотоварищи и его собственные, сталинские, ближайшие соратники. В двенадцати невразумительных пунктах «единственный гениальный» объясняет, чему нужно «учить» партийную бюрократию — недаром для секретарей всех рангов открываются курсы для перековки мозгов — и какие «гнилые теории» (целых шесть!) должны немедленно даже до перековки выбросить из своих голов все партчиновники. Но он, по — видимому, вовсе и не догадывается, что вся эта внутрипартийная схоластика никакого отношения не имеет к тому единственному коренному вопросу, который всеми «троцкистскими процессами», всеми сенсационными падениями и казнями поставлен не перед «партийными работниками», а перед страною, перед Россией, перед всем независимым общественным именем и за пределами СССР.

Ниже в очень интересном письме об отношении колхозников к делу Пятакова — Радека рассказывается, как у крестьян, которые, конечно, с удовольствием вылавливают под кличкой троцкистов в особенности ненавистных им партийных бюрократов, — как у этих крестьян, после официальных разоблачений всяческих преступлений сановных «бешеных собак», сам собой возникает опаснейший для диктатуры вопрос: так кто же нами правит, в чьих руках находится страна, если вчерашний всемогущий министр ныне оказывается злостным иностранным агентом, злоумышленным разрушителем благосостояния государства?

Этот действительно роковой для сталинизма вопрос, который рано или поздно не может не получить точного ответа, с особой остротой ставит ныне арест и предание суду Ягоды, ибо этот ныне повергнутый во прах сановник три пятилетки подряд занимал главенствующий пост в учреждении, которое является основным двигателем всей машины диктатуры и без которого вся эта хитрая механика «пролетарской диктатуры» не просуществовала бы ни одного часа.

За что попал Ягода на Лубянку уже не хозяином, а дорогим гостем и как раскрылись его преступления? Об этом ходит много рассказов. Впрочем, человек, который отправил к стенке уже несколько десятков своих «партийных товарищей», не мог, я думаю, сомневаться, что при первом удобном случае один из смертников купит себе отсрочку более или менее правдоподобным оговором ненавистного обер — пытателя. По — видимому, так и поступил К. Радек, если верить достаточно близкому к московским «сферам» корреспонденту «Тан» и еще более близкому к ним знатному москвичу, путешествующему ныне по заграницам. Во всяком случае Радек с прочими сановными тюремными сидельцами, несомненно, сейчас так же радуется беде Ягоды, как и десятки миллионов российских граждан, у каждого из которых кто?нибудь и как?нибудь в семье от агентов Ягоды пострадал.

За что же попал Ягода в камеру на Лубянку на самом деле? Об этом пока ничего не известно. Глухое сообщение, подписанное Калининым, ничего не говорит; все можно предполагать, и все предполагают: одни — участие в военном заговоре; другие — тайные связи не то с правой, не то с левой оппозицией; третьи — не без основания утверждают, что открылись большие злоупотребления на Беломорском канале, выстроенном на костях ссыльных рабов ГПУ. Политическая полиция слишком важное в диктаторских странах учреждение. Арестом Ягоды интересуются поэтому и в заграничных прави — тельственных кругах, которые в своей международной политике связаны с Москвой. Если заговорщики оказываются так высоко и на местах, от которых зависит благополучие самих диктаторов, то у заграничных «друзей» Кремля появляется естественная тревога. Ее нужно успокоить. Из Москвы пускается официозное сообщение: Ягода просто высокого полета «гангстер»; крал казенные деньги, окружал себя темным сбродом, безобразно кутил. И с армией ни у Сталина, ни у ГПУ никаких недоразумений нет. Допустим. Примем это успокаивающее официозное кремлевское разъяснение.

Но ведь оно, пожалуй, страшнее всех! Убийственнее всего для всей системы сталинской диктатуры! Бандит, вор и пьяный безобразник 15 лет держал в своих руках жизнь и смерть каждого, кто имел несчастье находиться на территории СССР, включительно до самых стопроцентных хранителей всех традиций и заветов самого Ильича.

На всех торжествах Ягода шел следом за Сталиным. Его дружбой хвастались знаменитейшие советские писатели и специалисты. Сам «отец народов» захаживал в квартиру нынешнего «гангстера» на товарищеские пирушки. Академики и профессора, вместе с рабочими и красноармейцами требуя голов очередных «бешеных псов буржуазии», воспевали хвалы «недреманному оку революции», «карающему мечу пролетариата», человеку, «перековывающему и спасающему души».

Где же спасал души недреманный Ягода? В образцовых концлагерях. Еще совсем недавно по всей Европе рассылался роскошно изданный том, где в прозе и в стихах, под водительством Максима Горького, целая плеяда советских писателей — карьеристов воспевала «гуманитарную» работу Ягоды и его сподручных на стройке Беломорско — Балтийского канала, где, как известно, в страшных, нечеловеческих условиях рабского труда погибли многие десятки тысяч ни в чем не повинных российских людей.

Профессор В. В. Чернавин[252] дал исчерпывающее описание всей системы рабовладельческого в буквальном смысле слова чекистского государства концлагерей, которое, владея многими миллионами арестантов, самостоятельно от сталинского государства хозяйствовало на лесных и рыбных промыслах, брало от государства с подряда исполнение «гигантских» строек — последнее достижение Волжско — Московский канал, сдавало государственным предприятиям по хозрасчету свою рабочую рабскую силу внаем, причем вся заработная плата почти целиком поступала на нужды чекистских учреждений Ягоды.

Может быть, как передает осведомленный корреспондент «Дэйли Телеграф» из официозных источников, Ягода и «свистнул» из кассы Комиссариата почт и телеграфов миллион, но ведь это капля в море сравнительно с разливанным морем хищений и грабежей в обиходе всего крепостного хозяйства концлагерей, где даже штрафные чекисты, попадая на начальственные должности куда?нибудь в Колымский, Амурский или Мурманский концлагерь, жили настоящими сатрапами. И что же, год тому назад политическая беспечность Сталина (которую он так беспощадно ныне разоблачает у своих подчиненных) у него самого шла так далеко, что он не знал о хозяйственных порядках в концлагерях? Не знал, как на стройке Амурской дороги тысячи людей — рабов ГПУ — вымораживались жесточайшими морозами и с какой дьявольской неукоснительностью хозяйская убыль Ягоды сейчас же пополнялась свежей человечиной? Не знал, что бывали случаи, когда увеличивалось количество арестуемых на предмет пополнения рабсилы в тех или других ягодинских концлагерях?

Все это Сталин отлично знал, как знает, что и сейчас Ежов[253] продолжает начатое Ягодой и что как раз сейчас идут усиленные аресты не только интеллигенции, но и рабочих, идет усиленное пополнение всех крепостных концлагерей, которые являются обязательной частью всей системы диктатуры, как обязательно существование и самого ГПУ (ныне НКВД), как основного органа диктатуры, в самой основе своей отрицающей всякий закон, всякое право и всякую справедливость.

Разоблачая «политическую беспечность» своего партаппарата и злокозненность подпольной оппозиции, Сталин изобличает своих внутренних врагов в том, что они не «пропагандируют свои взгляды открыто и честно на глазах у рабочего класса». Но разве это возможно в стране, где после Дзержинского честью и свободой граждан бесконтрольно распоряжается «гангстер» Ягода или нынешний Ежов, оба получающие инструкции непосредственно от разоблачителя политической беспечности Сталина? И разве появление на месте всероссийского обер — чекиста Ягоды Ежова не означает, что вся разыскная и пытательная деятельность диктатуры еще теснее отныне связывается с именем самого вождя?

Как же может заставить Сталин свою собственную «правящую» партию проявлять настоящую «революционную бдительность», когда со времен убийства Кирова[254], и с каждым днем все в большей степени, партийцы уравниваются перед всевластием политической полиции в бесправии со всеми прочими советскими, всех человеческих, гражданских и политических прав лишенными, гражданами?

А во что превращает людей чекистское всевластие или, выражаясь условно, советский правопорядок — об этом в последнем номере своего «Бюллетеня оппозиции» (март 1937 г.) вовремя напомнил на основании собственного опыта Л. Троцкий. Сделаем оговорку, прежде чем передавать точное и правдивое описание большевистской полицейско — судебной процедуры, сделанное одним из «творцов Октября». Троцкий, ныне оказавшись эмигрантом, понял — или, лучше сказать, снова вспомнил — то, что знал до «Октября», а именно он вспомнил, что «социализм немыслим без самодеятельности и расцвета человеческой личности». Он забыл, что только «сталинизм попирает и то и другое» ныне, но что тем же самым попиранием занимался он сам под водительством Ленина за все время, пока был у власти после Октября. Теперь он отлично говорит, что «страх перед критикой есть страх перед массой; бюрократия боится народа… Ее вожди вынуждены скрывать действительность, обманывать массы, маскировать себя, называть черное белым». Он лишь не может добавить, систематически обманывая народ и террором прикрываясь от истинных народных чувств к себе, сталинизм только слепо следует примеру ленинизма. Он не может сказать, что нынешние «московские процессы бесчестят» не сталинизм, «бесчестье совести», а весь тот политический режим безответственной диктатуры вооруженного меньшинства над разоруженным и ограбленным большинством, в установлении которого, выполняя больную волю Ленина, Троцкий так много потрудился.

И, конечно, Троцкий не имеет права говорить, что «московские процессы не бесчестят старого поколения большевиков». Старые большевики — Пятаков, Зиновьев, Бухарин, сам Троцкий, хотя он никогда «старым» большевиком не был, а к ним присоседился в минуту успеха, — старые большевики все до одного приложили свою руку к прежним московским процессам (адмирала Щастного, московского центра, эсеров — смертников, шахтинцев, меньшевиков, кооператоров и т. д. без конца). И все эти процессы, которые шли и идут по всей России, ничем не отличаются от зиновьевского, пятаковского или будущего дела Ягоды.

«Процессы ГПУ имеют насквозь инквизиционный характер», — твердо и прямо заявляет Троцкий и дальше опять?таки совершенно правильно утверждает, что «вся политическая атмосфера Советского Союза проникнута духом инквизиции… Через посредство ГПУ Сталин может загнать в такую пучину беспросветного ужаса, унижения, бесчестья, когда взвалить на себя самое чудовищное преступление с перспективой неминуемой смерти или со слабым лучом надежды впереди остается единственным выходом… Не забывайте, что в тюрьме ГПУ и самоубийство оказывается нередко недостижимой роскошью». Установив, что, ввергая обвиняемого в состояние «беспросветного ужаса», большевистское правосудие, как в старину инквизиция, исторгает у обвиняемых любые показания, Троцкий почувствовал наконец ценность свободного государства и с энтузиазмом новообращенного открывает Америку: «Демократическое уголовное право потому и отказалось от средневековых методов, что они вели не к установлению истины, а к простому подтверждению обвинений, продиктованных следствием».

Пытки развязывают языки. «Может быть, на свете есть много очень героев, которые способны вынести всякие пытки физические и нравственные, над ними самими, над их женами, над их детьми. Не знаю… Мои личные наблюдения говорят мне, — свидетельствует Л. Троцкий, — что емкость человеческих нервов ограниченна».

На какие личные наблюдения ссылается человек, который, вместе с Лениным и Дзержинским, был родоначальником террора, инквизиции и пыток в революционной России? Неужели он говорит только о своих наблюдениях над «емкостью нервов» самых близких ему людей, подвергшихся вместе с ним сталинским преследованиям? Нет, конечно. Исчерпывающее представление о емкости человеческих нервов Троцкий получил в ту незабвенную для него эпоху, когда с таким восторгом он проявлял «революционную бдительность» и усердно выглаживал Россию раскаленным докрасна утюгом террора.

И теперь Сталин, с такой яростью преследуя троцкистов, неуклонно продолжает, постоянно требуя «выкорчевывания и разгрома» троцкистско — ленинскую политику террора.

Прежде в обработку к Дзержинскому и Ягоде поступали десятки и сотни тысяч, миллионы беспартийных; потом машина террора захватила уже и партийную оппозицию; теперь емкость человеческих нервов испытывается у самых ближайших к Сталину сановников, у самих «великих инквизиторов» пролетарской диктатуры.

Вся страна задыхается в мертвящих все живое объятиях безграничного произвола и звериной жестокости.

Все, что угодно, пусть будет с нами, только не то, что есть, — так на днях передавали нам настроение всей не только беспартийной, но и низовой партийной России люди юные, старой России не знавшие и только что из СССР приехавшие.

Нынешняя новая Россия бессильна пока найти выход, найти путь к освобождению, но сознательно или бессознательно вся она, во всей своей толще, отлично и раз навсегда поняла то, что не может или не смеет понять сам диктатор.

Он хочет успокоить, утихомирить ненавидящую его народную массу «министерской чехардой», выдачей на позор, поток и разграбление самых приближенных к себе бюрократов. Но даже расправа с Ягодой ничего не даст Сталину, пока в неприкосновенности останется сама система власти, при которой каждый обыватель чувствует себя затравленным зайцем и любой сановник может завтра оказаться с простреленным затылком.