«Поддался известного рода отраве личного впечатления от Троцкого». «Двойная игра» или «тройная жизнь»?

Подробности встречи с Троцким известны по показаниям Блюмкина, которые он давал уже в камере внутренней тюрьмы ОГПУ на Лубянке. Но так ли всё происходило на самом деле? Или, может быть, показания Блюмкина — результат его договоренности с Трилиссером и Аграновым? Ведь если вдруг предположить, что Блюмкин появился у Троцкого не случайно, а по их заданию, то и плачевный результат этой операции ОГПУ бросал бы тень на его руководителей. И, конечно, для них было выгоднее, чтобы Блюмкин объяснил провал операции только своими собственными душевными терзаниями и колебаниями.

Но по порядку.

Рассказу Блюмкина о том, как он «случайно» встретился в центре Константинополя с сыном Троцкого, поверить трудно. 10 апреля он только вернулся в город, а через два дня уже встретил Седова. Маловероятно. Как маловероятен и сам факт этой встречи прямо на улице Пера.

Наверняка за Троцким и членами его семьи в Константинополе следила не одна пара глаз, и контакт сына Троцкого с неким персидским торговцем старинными книгами, с которым к тому же он разговаривал по-русски (пусть даже и на другом языке), уж точно был бы зафиксирован, и о нем узнала бы турецкая контрразведка. Соответственно, и «Якуб Султанов» оказался бы в поле ее зрения. Чем это могло грозить советской резидентуре и самому резиденту ОГПУ Блюмкину — можно и не объяснять.

Другими словами, вряд ли Блюмкин находился в таком уж «болезненном состоянии», чтобы пойти на вопиющее нарушение самых элементарных норм конспирации. «Не верю!» — как говаривал когда-то режиссер Станиславский.

Скорее всего, Блюмкин имел другие, более надежные в смысле конспирации возможности выйти на Троцкого или его сына. Но если даже он в самом деле случайно встретил Седова на улице Пера, действительно ли бросился к нему «по велению души»? Или же это «веление» удачно совпало с заданием Москвы?

Существует версия, что Блюмкин встретился с Троцким по указанию руководства ОГПУ с целью выяснить его дальнейшие планы и возможные каналы связи с его сторонниками в СССР. Почему бы и нет? Троцкий хорошо знал Блюмкина. Знал и о его оппозиционных взглядах, и о том, что он является сотрудником Иностранного отдела ОГПУ. Знал, конечно, и о симпатии Блюмкина к нему. Учитывая все это, вряд ли его появление вызвало бы подозрения у Троцкого.

Интересно, что в легальной резидентуре в Константинополе в начале 1929 года произошли изменения — вместо Якова Минского, отозванного в Москву из-за болезни, ее возглавил Наум Эйтингон, работавший под псевдонимом «Наумов». Была ли его главная задача в том, чтобы установить наблюдение за Троцким, — неясно, но то, что такая задача ему была поставлена, — это очевидно. Вполне возможно, что Блюмкин имел контакты и с ним.

Через 11 лет именно Эйтингон станет непосредственным организатором операции «Утка», в результате которой Троцкой будет убит в Мексике.

Допустим, Блюмкин действительно имел задание внедриться в доверие к Троцкому. Но что же тогда произошло дальше? Очевидно, «что-то пошло не так».

Возможно и другое — Блюмкин просто решил начать двойную игру.

На встрече с Троцким он мог рассказать ему о полученном им задании. Что его побудило сделать это — обаяние бывшего «вождя», идейные соображения или что-то еще, — в данном случае не важно. Важно другое — встречи с Троцким якобы по заданию ОГПУ позволяли бы Блюмкину поддерживать со своим кумиром постоянный контакт, а для Троцкого появлялся надежный канал связи с его сторонниками в СССР. Ведь при таком варианте часть литературы, средств или инструкций всегда можно было бы провезти через границу «демонстративно» для чекистов, а часть — для того, кому это на самом деле предназначалось. И курьер, доставлявший это якобы по заданию ОГПУ, оставался бы вне подозрений.

В общем, открывалось бы солидное поле возможностей.

Потом Блюмкин, конечно, писал в показаниях, будто ответил Троцкому, что вряд ли ему могут поручить «освещать» его деятельность в Турции, но кто знает, о чем шел разговор на самом деле? Свидетелей не было.

* * *

В любом случае, если даже эта версия не найдет документального подтверждения (а вдруг когда-нибудь все-таки будут рассекречены соответствующие документы из архивов СВР и ФСБ?), очевидно, что после встречи с Троцким Блюмкин начал вести если не «двойную игру», то «тройную жизнь». К его работе коммерсанта и разведчика добавились еще обязанности нелегального «агента Троцкого». Что, конечно, не облегчало его положения.

Вскоре после встречи с Троцким Блюмкин передал его сыну составленную им справку о «поезде Председателя Реввоенсовета», а Седов ему — несколько статей Троцкого, напечатанных уже за границей. Потом он принес Блюмкину еще ряд работ своего отца.

«При одной из встреч, — показывал Блюмкин, — Седов сообщил мне, что в Тобольском изоляторе умер от голодовки протеста Ефим Дрейцер. Эта весть меня потрясла. Дрейцер был моим товарищем по армии, по 27-й дивизии, в которой он был военкомом, а я — начальником штаба и врид (временно исполняющим должность. — Е. М.) командира 79-й бригады. Я очень любил Дрейцера и по предложению Троцкого написал о нем, и не столько о нем, сколько о поколении Дрейцера, статью за подписью „Свой“, которая должна была быть переведена на немецкий и французский языки и напечатана в каких-то оппозиционных органах. Это было второе и последнее мое литературное содействие».

Известие о смерти Дрейцера оказалась ложным. В том же 1929 году он был освобожден и даже восстановлен в партии. Расстреляли его позже — в 1936-м.

В другой раз Седов рассказал Блюмкину о том, что на острове Липари находится в заключении известный итальянский «левый коммунист» Амадео Бордига. По поручению отца он поинтересовался — не возьмется ли Блюмкин за операцию по его освобождению? «Я ответил, — замечает Блюмкин в показаниях, — что освобождение революционера из фашистской тюрьмы есть дело хорошее, что, конечно, я бы принял участие в таком деле, но практически сделать этого не могу, так как связан с работой, да и, кроме того, сомневаюсь, чтобы можно было подобную операцию произвести. На это мне было отвечено, что дело это может быть поставлено солидно, при участии итальянских товарищей; при этом Седов интересовался, нет ли у меня каких-либо связей в Италии, на что я, конечно, ответил отрицательно».

Седова волновал вопрос безопасности Троцкого. Он опасался покушения на отца и к тому же считал, что прислуга, которая работает у них дома, завербована ОГПУ. Седов попросил Блюмкина посоветовать, как устроить систему охраны. «Я это сделал, — признавался Блюмкин. — Сказал, что для охраны нужно иметь не менее восьми человек. Проконсультировал его насчет несения ночных и дневных дежурств, насчет фильтрирования посетителей, насчет выходов Троцкого в город, квартирного расположения и т. д».

О встречах с Троцким и Седовым он рассказал только Николаю Шину.

«Я должен сказать, — писал Блюмкин в показаниях, — что тов. Шин представляет из себя великолепный революционный материал и героически предан нашему делу, он с очень большим трудом поддавался оппозиционной обработке; он выдвигал чисто логические соображения, что, не будучи в СССР, не зная всей партийной аргументации и практики, он не может встать сразу на одностороннюю точку зрения оппозиции. Ему, разумеется, импонировали чисто внешняя революционная импозантность троцкистской критики и лично сложная фигура Троцкого.

При некоторых моих последних встречах с Львом Седовым присутствовал т. Шин. По моему предложению ему было устроено свидание с Троцким. Само собой разумеется, что он тоже поддался известного рода отраве личного впечатления от Троцкого.

Когда я уехал на Восток, то, не имея еще в себе сил рвать, я поручил Шину встречаться со Львом Седовым, но самое ограниченное количество раз, ни в коем случае не раскрывая себя. В этой области я дал ему очень жесткие и угрожающие директивы. За два с половиной месяца они встречались, как я об этом узнал по моем приезде, три раза. Я несу всецело ответственность за троцкизм тов. Шина и не сомневаюсь в том, что его отход от чисто эмоциональных ощущений троцкизма не встретит больших трудностей; все это базируется на непрочной пленке личных чувств».

«Весь этот период я ни на минуту не оставлял интересы дела… — уверял Блюмкин, имея в виду свою работу разведчика. — Вообще, во мне совершенно параллельно уживались чисто деловая преданность тому делу, которое мне было поручено, с моими личными колебаниями между троцкистской оппозицией и партией. Мне кажется, что психологически это вполне допустимо, и это является объективным залогом моей искренности, когда я это говорю».

«Интересы дела» вскоре заставили его прервать встречи с Седовым. Ему предстояла новая поездка на Ближний Восток.

* * *

Тридцатого мая 1929 года Блюмкин уехал из Константинополя. Теперь у него были другие документы. Он изменил фамилию «Султанов» на «Султан-заде» — генеральное консульство Персии выдало ему соответствующее свидетельство.

На итальянском корабле «Умбрия» Блюмкин добрался до Палестины. 14 июня он сошел на берег в порту Хайфа. Оттуда выехал в Тель-Авив, потом — в Иерусалим.

В Иерусалиме Блюмкин подписал соглашение с палестинской фирмой по продаже ковров — он стал ее агентом в Константинополе. Что же, еще одна «крыша» сотруднику разведки никогда не мешает.

Блюмкин совершал поездку по Ближнему Востоку почти два месяца. Дважды посетил Тель-Авив, три раза Иерусалим, был в Александрии, Каире, Бейруте и Дамаске. Он проинспектировал работу своих подчиненных по резидентуре «Прыгуна» и «Двойки», то есть супругов Штивельман, и познакомился с некоторыми из их агентов. Об этих людях, естественно, почти ничего не известно — персональные данные агентуры все разведки мира стараются не раскрывать как можно дольше.

Георгий Агабеков, впрочем, упоминал об одном из агентов Блюмкина в Палестине — это некий бухарский еврей по фамилии Исхаков. Он содержал в городе Яффа пекарню, которая служила прикрытием его разведывательной работы. Возможно, Блюмкин оценил его предприимчивость и сообразительность — ведь несколько лет назад он сам содержал в Яффе прачечную. По информации того же Агабекова, на контакт с местными коммунистами Блюмкин все же не пошел и попросил своих подчиненных собрать о них дополнительную информацию.

В августе 1929 года в Палестине начались серьезные волнения и столкновения между арабами и евреями. Причина была в доступе к священной для иудеев Стене Плача в Иерусалиме. Они устанавливали там стулья для молящихся и перегородки между мужским и женским отделениями. Арабы, в свою очередь, посчитали, что это нарушение существовавших со времени Османской империи законов, которые запрещали евреям какое-либо строительство в этом районе.

Конфликты между арабами и евреями переросли в массовые демонстрации, а затем — в вооруженные столкновения. В ходе волнений погибли 133 еврея и 116 арабов. Британская администрация в Палестине к таким событиям оказалась не готова, и поначалу полиция практически в них не вмешивалась.

События в Палестине застали советское руководство врасплох. Агентура Блюмкина сработала плохо, и в Москве слабо представляли себе их суть и главное — на кого ставить в борьбе против «британского империализма» — на евреев или на арабов? В Коминтерне тем временем пытались объединить еврейских и арабских коммунистов, чтобы заменить национальные противоречия классовыми и направить их общую борьбу против местной и колониальной буржуазии, но из этого мало что вышло.

Сам Блюмкин в это время уже был в Москве. Неэффективная работа возглавляемой им агентуры в Палестине отчасти подорвала его имидж героя-разведчика. (В октябре 1929 года, когда на должности резидента в Константинополе Блюмкина сменит Агабеков, ему поручат разобраться в причинах этих просчетов и проанализировать классовые и национальные противоречия в Палестине, чтобы все-таки понимать, кого поддерживать в случае новых восстаний и беспорядков.)

В начале августа 1929 года Блюмкин возвратился в Турцию.

«Я вернулся в Константинополь 5 августа, — показывал он, — и сейчас же послал в Москву телеграмму о необходимости, по целому ряду организационных вопросов, моей работы и на основе свежего материала моей восточной поездки непосредственного совещания с тов. Трилиссером.

Я утверждаю со всей искренностью и со всей категоричностью, что я не подгонял необходимость моего приезда в СССР под потребность оппозиционной работы».

Получив одобрение Москвы на просьбу приехать в СССР, Блюмкин начал собираться в дорогу. Он и не подозревал, что собирается на эшафот.