«Высокого роста, голова бритая, обросший черной бородой…» Блюмкин скрывается

Июль 1918 года. Хроника событий нескольких дней после «восстания»:

7 июля. Москвич Никита Окунев записал в дневнике: «К вечеру были в электрическом театре. По дороге туда слышалась стрельба, но театр полнехонек, и все спокойны. О восстании эсеров разговору мало, как будто это заурядное явление… Вечером можно было наслаждаться, сидя у открытого окна, звуками гармошек и граммофонов, коими забавляли себя буржуи и товарищи, видимо, нисколько не потрясенные чрезвычайными происшествиями прошлых суток».

8 июля. Состоялась панихида по графу Мирбаху. Ее совершили два польских священника — немецких в Москве не было. Затем гроб повезли на Александровский вокзал. Немцы хотели, чтобы процессия состояла из катафалка, запряженного четверкой лошадей, а все сотрудники и друзья посла шли за ним пешком. Однако власти на это не решились — посчитали, что в свете последних событий такая церемония будет выглядеть слишком вызывающей. В итоге гроб повезли на грузовике, а немцы прошли за ним лишь несколько сотен метров до Арбата.

Ни Ленин, ни кто-либо из советского правительства на похороны не пришли. От Арбата тело посла сопровождали лишь несколько человек в легковом автомобиле. Впереди и сзади ехали грузовики с красногвардейцами. К удивлению немцев, в пути их встретил нарком Чичерин. Затем он приехал на вокзал и возложил на гроб венок с надписью на белой ленте: «Смерть графа Мирбаха — тяжелая утрата и для нас. Он пал, отстаивая идею мира».

«Совершенно очевидно, — отмечал в дневнике майор фон Ботмер, — что убийство посланника должно было послужить сигналом выступления левых социалистов-революционеров против большевиков… Правительство Советов действовало энергично, поскольку дело шло о его существовании. Однако тот факт, что убийцам дали возможность уйти, что расследование не дало никаких результатов, свидетельствует о том, что по отношению к нам оно такой энергии не проявило. Хотя внешне было сделано все, что можно было ожидать и что требовалось сделать».

9 июля. В Большом театре возобновилось заседание съезда Советов. Троцкий заявил, что партия левых эсеров «совершила окончательно политическое самоубийство» и «уже не может воскреснуть». А делегаты возмущенно вторили, что левым эсерам «не может быть места в Советах». Свердлов добавил, что в ЦИК будут предоставлены места лишь тем членам ПЛСР, которые заявят о своей «несолидарности» с действиями их ЦК.

Большевики охотно подливали масло в огонь, который сжигал партию левых эсеров. В ней начались расколы. Осудили действия московских товарищей тульские, саратовские и другие левоэсеровские партийные организации (в общей сложности восемнадцать). Вместе с тем левых эсеров начали повсеместно исключать из Советов. (Уже к началу августа недавно мощная партия де-факто перестанет существовать как единая политическая сила; большинство ее руководителей будут находиться в подполье.)

В этот же день было сформировано новое руководство ВЧК. В него вошли девять большевиков. Принято решение уволить из Комиссии всех левых эсеров, а беспартийных чекистов обязали в трехнедельный срок представить рекомендации от членов РКП(б)[21] и подробно описать свою предыдущую деятельность.

10–11 июля. В Симбирске поднял мятеж против советской власти главком Восточного фронта левый эсер Михаил Муравьев (тот самый, который в начале 1918-го терроризировал Киев, потом попал под подозрение за якобы имевшуюся связь с анархистами, но был оправдан).

В ночь на 10 июля Муравьев, погрузив два полка на пароходы, двинулся из Казани, где находился штаб Восточного фронта, в Симбирск. Занял город, арестовал советских руководителей (в том числе командующего 1-й армией Михаила Тухачевского) и выступил за создание «Поволжской Советской республики» во главе со Спиридоновой, Камковым и Карелиным, призвал разорвать Брестский мир, объявил войну Германии, а себя — «главкомом армии, действовавшей против Германии».

До сих пор не вполне понятно — было ли связано выступление Муравьева с событиями в Москве, или же он преследовал какие-то личные цели. Существует, например, версия, что Мирбах передал Муравьеву деньги — чтобы он воевал против Чехословацкого корпуса, но агент, который их вез, был арестован чекистами.

Муравьев был убит при аресте. Впрочем, на следующий день московские «Известия» написали, что, «видя полное крушение своего плана, Муравьев покончил с собой выстрелом в висок». Ленин и Троцкий объявили его «изменником и врагом народа», которого «всякий честный гражданин обязан… застрелить на месте».

14 июля. Первый советник германской миссии доктор Рицлер вручил Чичерину ноту, полученную из Берлина. Немцы требовали разрешения на ввод в Москву своего батальона для охраны посольства, но эту идею большевики категорически отвергли. Ленин писал, что «подобное требование мы ни в коем случае и ни при каких условиях удовлетворить не можем, ибо это было бы объективно началом оккупации России чужеземными войсками». К тому же большевики понимали, что немцы уже не настолько сильны, чтобы настаивать на своем.

15–19 июля. В Берлин направлены две советские ноты, в которых отвергались германские требования. Впрочем, в качестве компромисса немцам разрешили допустить для охраны 300 человек в гражданской одежде и пообещали охрану из тысячи красногвардейцев.

Немцы не стремились обострять конфликт. «Берлин отклонил идею отмежевания от Ленина и товарищей, — писал фон Ботмер. — Таким образом, мы останемся здесь, о чем мы чисто по-человечески никак не сожалеем. Жизнь здесь столь же приятна, как и интересна».

Вскоре в Москву из Берлина прибыл новый посол — бывший директор Немецкого банка и вице-канцлер Карл Гельферих. Правда, задержался он в столице Советской России недолго. Несколько раз здание посольства обстреливалось, причем пули попадали в окно кабинета Гельфериха, где тот работал. Кто стрелял — установлено не было. Гельферих так опасался покушения, что даже не поехал в Кремль для вручения верительных грамот Свердлову, а 6 августа отбыл в Берлин.

Восстание левых эсеров для большинства жителей Москвы прошло малозамеченным. К тому же его тут же затмили другие события. Вскоре до Москвы дошли слухи о расстреле в Екатеринбурге царя Николая II. Потом в городе начали снимать памятники императорам. По всей столице проходили митинги с обсуждением темы «Что дает трудовому народу Советская Конституция» (она была принята на том же V съезде Советов). Снова появились трудности с хлебом. Приходили тревожные сводки с фронтов разгоравшейся Гражданской войны. В общем, события 6 июля очень быстро стали историей. Но только не для тех, кто играл в них главную роль.

* * *

Имена убийц Мирбаха сразу обнародованы не были. Газеты сообщали о «провокаторах», «заговорщиках» и т. д. Фамилия Блюмкина появилась в прессе лишь 8 июля — в сообщении Троцкого. Он подчеркивал, что «некий Блюмкин» совершил убийство немецкого посла графа Мирбаха по постановлению ЦК ПЛСР. Об Андрееве газеты упомянули еще позже — 14 июля.

На самом деле убийцы Мирбаха сразу же были объявлены в розыск. Уже 6 июля во все милицейские участки Москвы была направлена телеграмма: «Задержать и препроводить в уголовную милицию Якова Блюмкина. Приметы: высокого роста, голова бритая, обросший черной бородой, хромой ввиду вывихнутой ноги. Одет в зеленый френч, может быть, и синий костюм. У Блюмкина могут быть бланки Чрезвычайной комиссии».

Было еще и дополнение к телеграмме: «Роста Блюмкин выше среднего, черные волосы, лоб высокий, лицо бледно-желтоватое, густая круглая борода, у губ редкая. Тип еврейский. Одет в черную шляпу (опять эта шляпа! — Е. М.) и синий костюм».

В этом дополнении фигурировал и Андреев: «Надлежит также задержать Николая Андреева. Приметы: небольшого роста, рыжеватый, нос горбатый, лицо тонкое, длинное, худощавый, глаза косят. Тип еврейский».

Некоторое время немцы требовали (правда, довольно вяло) розыска террористов. Советское правительство отвечало, что они скрываются. И действительно, Блюмкин и Андреев как в воду канули.

Между тем 6 и 7 июля Блюмкин был совсем рядом, как уже говорилось, — всего лишь в нескольких десятках метров от штаба отряда Попова. Он находился в госпитале, на другой стороне Трехсвятительского переулка, и оставался там до середины дня 7 июля.

Позже Блюмкин утверждал, что испытывал сильные душевные терзания. Когда он узнал, что в штаб приехал Дзержинский, то попросил перенести его в лазарет, чтобы «предложить ему меня арестовать».

«Меня не покидала все время незыблемая уверенность в том, что так поступить исторически необходимо, что Советское правительство не может меня казнить за убийство германского империалиста, — отмечал он в автобиографии. — И даже в сентябре, когда июльские события четко скомпоновались, когда проводились репрессии правительства против левых эсеров, и все это сделалось событием, знаменующим собою целую эпоху в Русской Советской Революции, даже тогда я писал к одному члену ЦК, что меня пугает легенда о восстании и мне необходимо выдать себя правительству, чтобы ее разрушить». Но его просьбу, утверждал Блюмкин, отказался выполнить левоэсеровский ЦК.

Седьмого июля левые эсеры так быстро отступили (сбежали) из своего штаба, что часть их раненых бойцов осталась в лазарете. Блюмкин так и рассказывал: «При отступлении из Трехсвятительского переулка я был забыт во дворе лазарета». Оттуда-де его увезла на автомобиле в первую городскую больницу некая сестра милосердия, имени которой Блюмкин так никогда и не узнал. Там он назвался красноармейцем Григорием Беловым, раненным в бою с отрядом Попова.

В суматохе тех дней на «красноармейца Белова» никто не обратил внимания. К тому же Блюмкин не был похож на человека, которого описывали в правительственных ориентировках. Он был уже без бороды, острижен почти наголо и одет в солдатскую форму. Но долго оставаться на одном месте было опасно — подозрительных раненых разыскивали по московским больницам и рано или поздно он попал бы в руки большевиков.

Вечером 9 июля Блюмкина увезли из больницы. Сделали это, как он писал, его «внепартийные друзья». Кто были эти друзья — осталось неизвестно. Уж не его ли знакомые по литературной тусовке? Кто знает… Так же непонятно, как «внепартийные друзья» узнали, что Блюмкин находится именно в этой больнице, и как был совершен побег. Во всяком случае, ему удалось улизнуть. В Москве он скрывался еще несколько дней — в лечебнице или на частных квартирах. И здесь непонятно — кто его все-таки прятал?

Вообще, об этом периоде биографии Блюмкина известно крайне мало — лишь то, о чем он потом сам писал в своих показаниях. Было ли все так, как он рассказывал, или что-то «бесстрашный террорист» присочинил — можно только гадать. Остается верить Блюмкину на слово. Но можно, конечно, и не верить.

Двенадцатого июля Блюмкин выбрался из Москвы и оказался в Рыбинске. Там он жил под фамилией Авербах и лечил раненую ногу. Так продолжалось до конца августа. В начале сентября, «очень нуждаясь», он начал давать уроки в Кимрах, в уездном комиссариате земледелия. Интересно, кого он там учил и чему? «Все это время, — писал Блюмкин, — я был абсолютно оторван от партии. Она не знала, где я нахожусь и что со мной делается». И действительно, многие важнейшие события в стране прошли мимо него.

* * *

Четвертого августа 1918 года «ограниченный контингент» войск стран Антанты высадился в Архангельске. На Волге и в Сибири возникли «демократические» проэсеровские правительства — там уже вовсю шла Гражданская война. 30 августа в Петрограде был убит председатель Петроградской ЧК Урицкий, а вечером того же дня в Москве — ранен Ленин. Советские газеты были заполнены патетическими стихами, посвященными вождю. В стихотворении Нелюдима-Соловьева, напечатанном в «Правде» 15 сентября 1918 года, говорилось, что «доверчивого Орла» укусила в крыло Змея. А некто Е. Красная в той же «Правде» объясняла, за что ранен Ленин (стихотворение так и называлось — «За что?»).

…Лишь за то, что мечом беспощадным в крови

Разрушает он ваши химеры,

Разгоняет лучом светозарным в умах

Все, чем вы затемняли сознанье!

Лишь за то, что великий в словах и делах

Строит с нами он новое зданье.

На эти убийство и покушение большевики ответили объявлением «красного террора» — газеты публиковали списки расстрелянных заложников, «представителей эксплуататорских классов».

Находившаяся в это время под арестом Мария Спиридонова написала открытое письмо в ЦК партии большевиков. В нем она обвинила их в «надувательстве трудящихся» и репрессиях, которые, по ее словам, представляли собой убийства «тысяч людей» из-за «поранения левого предплечья Ленина». Однако ЦК ПЛСР 31 августа 1918 года выпустил резолюцию с одобрением террора «против всех империалистов и прихвостней буржуазии»:

«Слугами буржуазной контрреволюции ранен Председатель Совета Народных Комиссаров Ленин. Мы, стоящие на крайне левом крыле революционного социализма, считающие террор одним из способов борьбы трудящихся масс, будем всеми силами бороться против подобных приемов, когда они имеют целью удушить русскую революцию. Покушение на Ленина произведено справа, защитниками буржуазного строя, кого революция лишила былых привилегий и кто желает уничтожения советского строя и социалистических реформ. Ленин ранен не за то, что он капитулировал и пошел на путь соглашательства. Нет, он ранен теми, для кого даже его политика есть политика крайней революционности. <…> Мы считаем, что восстание миллионов трудящихся, хотя и искаженное соглашательской политикой вождей, не удастся задушить гибелью этих вождей. Покушение на Ленина — один из таких эпизодов контрреволюционного падения, и на такие попытки контрреволюции трудящиеся массы должны ответить встречным нападением на цитадели отечественного и международного капитала…»

В Москве большевики объявили, что раскрыли так называемый «заговор послов» во главе с руководителем британской миссии Локкартом. По советской версии, Локкарт пытался подкупить охранявших Кремль латышских стрелков, чтобы с их помощью совершить переворот и арестовать правительство Ленина. Затем латышские части должны были занять Вологду и соединиться с англичанами, которые наступали бы из Архангельска.

После покушения на Ленина Локкарт был арестован. Французский генконсул Гренар, Сидней Рейли и Анри Вертамон скрылись.

В октябре 1918 года «измотанный нечеловеческим напряжением» Дзержинский уехал на несколько дней в Швейцарию, где находились его жена и сын. Поехал он туда, разумеется, под другой фамилией и даже бороду сбрил. Встретивший его перед отъездом комендант Кремля не узнал «железного Феликса». Вскоре Дзержинский вернулся из Швейцарии, потом приехала его семья, и они поселились в Кремле. С Блюмкиным Дзержинскому предстоит встретиться еще не раз.

Левые эсеры окончательно раскололись. Одна их часть решила пойти на сотрудничество с большевиками, другая ушла в подполье. Из всех лидеров партии своей смертью умрут лишь двое. Прош Прошьян в декабре 1918 года скончается от тифа[22], а Исаак Штейнберг, уехавший в 1923 году из России, умрет спустя 34 года в эмиграции в Нью-Йорке. Все остальные погибнут в борьбе с большевиками или будут арестованы и расстреляны в годы репрессий. Но тогда они еще не потеряли надежды…

В сентябре Блюмкин наконец-то «случайно» завязал сношение с ЦК левых эсеров. Он обратился туда с предложением «спешно» отправить его «на Украину в область германской оккупации для террористической работы». Ему приказали выехать в Петроград и там ожидать отправки.

Надо сказать, что самую громкую акцию левых эсеров на Украине, которая могла бы соперничать с убийством Мирбаха, Блюмкин тоже пропустил.