VI Каникулы в Варенне

1900 год. Габриэль скоро уже восемнадцать. Это тот возраст, когда монахини оставляли у себя только девушек, собиравшихся стать послушницами. Те же, кто не был расположен принимать постриг, покидали Обазин. Между тем это не значило, что их оставляли на произвол судьбы.

В наши дни трудно представить, какой мощной и влиятельной силой являлись монастыри. Монахини не ограничивались тем, что помещали сирот на обучение тому или иному ремеслу, продолжая предоставлять им кров и пропитание.

Они заставляли покидать родную провинцию тех девушек, которые могли отличиться в другом месте, переводили их из монастыря в монастырь и, хотя не могли обеспечить своим питомицам определенное социальное положение, по крайней мере находили им работу, благодетельниц, а порой и мужей.

Кому Габриэль была обязана тем, что ее послали в Мулен? Монахиням, ее воспитавшим? Или своей забывчивой семье? Варенн-сюр-Алье, маленький городок, где жила Луиза Костье с мужем-служащим, находился всего в двадцати километрах от Мулена. Для тетки было, наверное, заманчиво вырвать молоденьких племянниц из их уединения, хотя бы для того, чтобы помочь им заработать немного денег. В Обазине у них не было будущего.

Как бы то ни было, говорить о случайности трудно, и, разумеется, не по волшебству Габриэль Шанель в возрасте семнадцати лет была принята в одно из религиозных заведений Мулена, где в течение многих лет находилась Адриенна Шанель, ее сверстница, последний ребенок плодовитых бабки и деда.

В старинном центре города, на границе того квартала, где находятся коллегиальная церковь, дозорная башня и улочки со старыми домами, опирающимися друг на друга, чтобы не рухнуть, в довольно безобразном строении, особенностью которого является всякое отсутствие таковой, помещается пансион Святой Богородицы. Есть все основания полагать, что именно в это заведение попали Жюлия, Габриэль и Антуанетта. Его посещали дети самой зажиточной муленской буржуазии. Но кроме платного колледжа, в нем был также — а в ту эпоху это было частым явлением — и интернат для нуждающихся девушек. Итак, с одной стороны, девицы, отличавшиеся своим происхождением, с другой — неимущие.

Хотя среди набранных в бесплатную школу было меньше крестьянских детей, чем в Обазине, можно себе представить, сколько горечи вызывала эта система с присущим ей неравенством.

Габриэль в особенности была чувствительна к тому, что вновь делало ее непохожей на других. Она вновь ощущала себя жертвой несправедливости, лишенной всего.

Если бы не прием, оказанный ей Адриенной, если бы не огромное любопытство, которое вызывал у нее город, возможно, что в Мулене она была бы несчастнее, чем в Обазине.

Порученная заботам монахинь Святого Августина в возрасте десяти лет, всегда обучавшаяся в бесплатной школе, Адриенна, в отличие от остальных членов семейства, к какому бы поколению они ни принадлежали, получила образование.

Она поражала своей красотой, была великолепно воспитана и избежала многих испытаний, выпавших на долю Габриэль: чувство заброшенности и одиночества в пансионе-тюрьме было Адриенне незнакомо. У нее были прочные семейные связи.

По правде говоря, у Адриенны было две матери и три семьи вместо одной. Прежде всего — монахини. Они практически удочерили ее и постарались обучить всевозможным заботам по дому. Затем — Луиза Костье, которую, непонятно почему, звали теперь не иначе как «тетя Жюлия». Монахини позволяли Адриенне свободно навещать сестру, которая была старше ее на девятнадцать лет. И наконец, отец и мать. С возрастом Анри-Адриан и Анжелина стали больше бывать дома. Не то чтобы они вовсе перестали кружить с ярмарки на ярмарку, но теперь отдавали явное предпочтение городам, где был крытый рынок. Торговать там было проще. Рынок же Мулена, построенный в конце века, особенно нравился старому торговцу и его жене. Прежде всего зимой. Постепенно эти вечные странники стали мечтать о покое. Они начали искать себе пристанище. Им оказался Мулен, где их жилье, мансарда на улице Фосс-Бре, находилось прямо по соседству с тем, что было им всего дороже, — с рынком, с Ярмарочной площадью и их дочерью Адриенной.

Но настоящим семейным центром продолжал, однако, оставаться низкий дом с садом в Варенн-сюр-Алье, где добрая тетка Костье всегда бывала рада принять, хотя бы скромно, свою юную сестру, племянниц, племянников и брата Альбера Шанеля, с которым некогда она была так дружна и с которым ее столько связывало.

Как отнеслась Габриэль к родственникам, появившимся столь внезапно и в таком количестве? Выросши в одиночестве, среди чужих, в отдаленной деревушке в Коррезе, она вдруг обнаружила, что у нее есть дед, бабка, две тетки, кузены моложе, чем она сама… Это было слишком. Она отвергла их всех разом, отказавшись признать, что у нее есть обязательства по отношению к семье, которая так поздно приняла ее в свое лоно.

За одним все же исключением: им была Адриенна.

По собственному ее признанию, с этой незнакомой ей родственницей, хотя и ужасно семейной, она подружилась сразу и без колебаний. Они стали неразлучны. Их сходство поражало так же, как и их красота, они были почти одного возраста. Роднила их и необъяснимая элегантность. Все, кто видел их впервые, считали девушек сестрами.

Это заблуждение доставляло им удовольствие. Ни Адриенна, ни Габриэль никого не разубеждали.

Адриенну отличали благоразумие, вера в жизнь, которых так не хватало Габриэль. Она стала единственной наперсницей молодой воспитанницы Обазина, которую до головокружения влекло все таинственное, опасное. В дортуаре пансиона в Мулене, в мансарде, которую они делили во время каникул в Варенне, они разговаривали порой до зари. Адриенна надеялась, Габриэль воображала. Одна старалась не ошибиться, другая выдумывала. Сами того не подозревая, они уже были врагами… Так всегда и бывает в опасных союзах, возникающих, когда кончается детство. Первое взаимопонимание, основанное на рискованных поступках, на обещаниях, в которых стыдно признаться. Но в отличие от того, что происходит обычно, союз Габриэль и Адриенны не распался при первом столкновении с жизнью. Это случится позже… Много позже. Когда Адриенна, долго ждавшая законного брака, наконец-то выйдет замуж. В то время как Габриэль…

Что касается сестер Габриэль, то жизнь предназначила им маленькие роли. Одна — немного неповоротливая, другая — слишком хрупкая. Старшая, Жюлия, пассивная и славная, всего боялась. Антуанетта, вечно не удовлетворенная, ничего не любила. Они были на вторых ролях — наперсниц, горничных. Слушать, следовать за двумя красавицами, бывшими еще узницами монастырских стен, — таково было назначение Жюлии и Антуанетты в Мулене. Они бы долго оставались таковыми, если бы жизнь их не была так коротка.

* * *

Трудно представить себе столь же типично французское местечко, как Варенн-сюр-Алье. Деревня? Нет. Поселок, окруженный пыльной дорогой, с церковью и домом священника, над дверью которого прилажен здоровенный каменный крест, имеющий откровенно кладбищенский вид.

Напротив церкви, в самом центре поселка, на виду, высится весьма претенциозная ратуша, построенная около 1830 года и снабженная своего рода дозорной башней, часы которой отбивают время в пустоте полей. Но здание это было воздвигнуто с целью не только показывать время, но и дать понять гражданам Варенна, что в лице мэра господин кюре имеет серьезного конкурента, тоже способного взметнуть к небу гордый силуэт башни, слышимой и видимой издалека.

Две другие важные точки — вокзал и постоялый двор. Один торчал здесь, казалось, с единственной целью придать пущей важности дяде Полю Костье, другой — служил для того, чтобы во время больших маневров офицерам муленского гарнизона было куда пойти выпить и потанцевать.

Со времен дилижансов в гостинице Варенна ничего не изменилось, и было свое очарование в старых стенах, в двойной деревянной галерее, с которой каскадом стекали розы, пышущие мощной природной энергией, над цветами роем вились пчелы.

В Варенне почти не было торговли, главная улица кончалась в поле.

В сущности, Варенн был всего-навсего железнодорожным пунктом, торговой станцией, улицей, проложенной средь полей. Вокруг простирались волнистые луга и благопристойные холмы, ничто не нарушало гармонию ровной и отчаянно скучной местности. Про такой пейзаж принято говорить, что он действует успокаивающе.

Дом тети Жюлии выглядел совсем не по-крестьянски. Это был каменный особнячок, крытый красной черепицей и стоявший в стороне от дороги. В нем не было ничего вычурного — ни крыльца, ни навеса, его отличали, скорее, робкие поползновения на буржуазную строгость, а беседка, две безупречно симметричные клумбы и сарайчик со всегда закрытыми ставнями придавали ему какой-то неуловимо пригородный вид.

Когда Габриэль, выросшая в одиночестве, воспитанная в монастыре, попала на эту землю обетованную, она восприняла ее как таящую почти столько же неприятностей и опасностей, что и монастырь, но только еще более грозных, ибо они не были столь явны. Она проводила каникулы в Варенне, чувствуя себя узницей многочисленных запретов, ее родные жили в страхе, вечно опасаясь того, что ошибка, опрометчивый поступок, досадные траты вновь низведут их до уровня пролетариев, откуда они вырвались с таким трудом. «Разве это жизнь»? — думала Габриэль. «Сплошной обман», — говорила она себе. Очень быстро ее несогласие с семейным укладом стало очевидным. Семья усмотрела в этом дурной характер. «Разве я виновата, — думала Габриэль, — что не боюсь рисковать? И почему в этом доме нет никакого чаровства?»

Откровенничая с Адриенной, Габриэль сумела заразить ее своими надеждами и убедить в том, что жизнь должна быть совсем другой. О родственниках она говорила с сарказмом. Постепенно Адриенна переходила на ее сторону. Ей тоже захотелось, чтобы в жизни было хоть немного места неожиданности, которой так боялись ее родные.

Но Габриэль первой признала, что страх, в котором жила тетка, словно в скорлупе, — по-мещански осмотрительной она стала, только выйдя замуж, — не вытравил в ней иных, ценных качеств, тех, что не связаны с классовой принадлежностью.

Тетя Жюлия была наделена воображением, и у нее были золотые руки. В работе она отличалась веселостью, проистекавшей от изобретательности и умения переделывать вещи, преображать их. Она знала, как много таит в себе кусочек ткани, умело накрахмаленный. Внезапно Габриэль, которая умела шить так же хорошо, как и Адриенна, — недаром она была ученицей монахинь, — почувствовала, что работу тети Жюлии отличало удивительное качество — фантазия. В монастыре работа сводилась к аккуратности и прочности. Но фантазия? Изобретательность? Их не было в программе сиротского приюта. И тем не менее… Габриэль поняла, что это очень важно.

Тетя Жюлия умела украсить корсаж гвоздикой, сделанной из искусно сложенного и обрезанного по краям носового платка. Из маленького никчемного куска материи она могла сделать плиссированные воротнички и фестончатые манжеты, чтобы оживить строгие платья своих племянниц. А ее шляпы?

Шляпы были единственной роскошью, которую она себе позволяла.

Чтобы сделать покупку, раз в году она специально отправлялась в магазины Виши, соседнего города, который в представлении Габриэль был синонимом блеска и роскоши.

Никогда прежде Габриэль не слышала, чтобы женщины говорили о своих шляпах. Подобная изысканность в Обазине была неведома.

В дни покупок, вернувшись в Варенн, тетя Жюлия звала Адриенну и Габриэль и, вооружившись ножницами, принималась за переделку шляп, украшая их аксессуарами собственного изобретения. Завязки, отделка тесьмой, поля приподнятые, волнистые… Адриенна и Габриэль помогали ей создать новое чудо. Но форма головного убора почти не менялась. Все, что изобретала тетя Жюлия, всегда было связано с привычными женскими шляпками, и булавка была их непременной принадлежностью. Она вдохновлялась неосознанными вкусами тех, для кого чепчик, хрупкое чудо, был символом женственности, и в еще большей степени нерешительностью тех, кого не удовлетворяли новомодные веяния шляпного искусства. Провинциальный дух.

Когда тетя Жюлия шила и готовила, молчаливое, незаметное несогласие между ней и ее племянницей-бунтаркой исчезало. Что уже тогда Габриэль ставили в вину? Что она строила слишком большие планы… Что была непохожей на других. Но враждебность, питаемая тайными умыслами, исчезала, ибо обе любили хорошо сделанную работу. Дело в том, что в бельевой и на кухне пристрастие к жесткой экономии и страх остаться без куска хлеба, владевшие Шанелями из Варенна, внезапно отступали перед свойственным концу века стремлением пожить всласть.

Это было время дородных красавиц…

Время, когда худоба вызывала отвращение…

Это была эпоха, когда застолье было возведено в ранг искусства, и самая скромная хозяйка знала, что непременным условием хорошего обеда, который мы делим с другими, подобно любви, отдыху или мечтам, было навевающее покой белое пространство скатерти во всей его бесполезной и тленной красоте.

Скатерти… Простыни… Все женщины в доме заботились об их белизне…

Со времен Варенна на всю жизнь унаследовала Габриэль и определенную манеру выражаться. Она невольно заговорит так полвека спустя, когда будет пробирать своих молоденьких швей: «До каких же пор ты будешь мне заглаживать складки черт-те как! Можно подумать, горная дорога! Нет, и это ты называешь работой? Ты бездарна, детка моя. В твоем возрасте я бы расправилась с этим пластроном мигом. Что это за халтура? Ну-ка! Разгладь все это заново… И чтоб никаких морщин!»

Так говорила тетя Жюлия.

И в то время, пока вдалеке посвистывали поезда дяди Поля, а в небе через равные промежутки времени сталкивались соперничающие звуки колокола и часов, тетка и племянницы подолгу рассуждали о том, с какой силой следует налегать на утюг, о степени влажности салфетки, через которую надо гладить, о том, как справиться с самым сложным рукавом с помощью настольной гладильной доски, как заложить складку, загладив ее ногтем, как определить нагрев утюга, осторожно поднеся его к щеке, как… Все это при слабом отблеске углей, на которых грелись утюги.

Признавала она это или нет, но, несмотря на ненависть к своему прошлому, именно в Варенн-сюр-Алье, у дяди-железнодорожника, сирота из Обазина познала значение слова, которое годы, проведенные в монастыре, лишили смысла, — «дом».

Однако самое поразительное заключалось в том, что это же слово и все связанное с ним соединялись в ее сознании с желанием побега.