III Эти чертовы англичане

В последние месяцы 1914 года парижане решили, что столица уже находится на достаточном расстоянии от фронта, и стали возвращаться в Париж. Аристократки и буржуазки, не имея ни приемов, ни слуг, ни угля, ни даже кондитерской, где можно было бы встретиться за чашкой чая, внезапно открыли для себя прелести гостиниц. Поскольку «Ритц» находился в центре и отапливался лучше других, он стал излюбленным местом свиданий дам, воспитанных в одних и тех же монастырях, танцевавших на одних балах и терпевших от суровых мужей одни и те же принуждения.

Для них гостиница была связана прежде всего с выездом на курорт и с грехом. Предоставленные самим себе, одинокие супруги обошлись без разрешения мужей и осмелились показаться в «Ритце». Они проникли в бар, место, куда в мирные времена доступ им был строго заказан. Главная новизна состояла в том, что теперь дама могла прямо обратиться к бармену, оказаться рядом с политическим деятелем-атеистом, посидеть на одном диване с каким-нибудь выскочкой и поприсутствовать при споре спекулянтов.

Война приблизила женщин к тому, что всегда было для них запретно, — к свободе, и помешать этому ничто не могло.

И вновь война сыграла на руку Габриэль Шанель. Ее парижское ателье, случайно расположившееся в доме 21 по улице Камбон, ибо в свое время не подвернулось иной возможности, теперь находилось как раз на пути женщин, учившихся познавать, что происходит в городе и чем он живет, ибо впервые они ходили по улицам Парижа в одиночку и пешком.

Тогда, подобно своему предку Анри-Адриану Шанелю, доверившемуся в 1860-е годы вечному ритму странствий, Габриэль, одаренная тем же чутьем, той же подвижностью, решила, что пришло время покинуть Довиль. На этот риск стоило пойти. Надо было доверить магазин какой-нибудь продавщице до следующей весны, а самой сложить багаж и вернуться в Париж… Так она и поступила, вместе с ней поехала Антуанетта. Воплощение роскоши в глазах тех, кто считал, что хорошо ее знает, на самом деле Габриэль была крестьянкой по крови, с юности знавшей, что зарабатывать на жизнь — значит бесконечно скитаться из одного города в другой.

В декабре 1914 года сестры Шанель вернулись в свои квартиры в квартале Мальзерб. Адриенна уехала в Виши, куда ее призвал печальный долг. Вслед за матерью, скончавшейся годом раньше, умер отец. Исчезли, почти одновременно, старый бродяга и Анжелина, до самой старости остававшаяся для Анри-Адриана девочкой-подростком, дикой, покорной, на которую когда-то он набросился с яростью и которая, радуясь и мучась, следовала за ним во времена их бродячей юности. Адриенна похоронила их вместе в Виши.

Сколько утрат! Именами ушедших пестрят письма, которыми обменивались сестры. То Адриенна сообщала Габриэль о смерти одного из весельчаков, когда-то во все горло хохотавшего в «Ротонде», то наступала очередь Габриэль дать понять Адриенне, что она потеряла одного из молодых красавцев, сердцеедов, завсегдатаев вечеринок у Мод. Банда из Руайо тоже лишилась своего самого славного наездника: Алек Картер, британский жокей, был убит одним из первых. Он завербовался добровольцем в 23-й драгунский полк, чтобы остаться со своими французскими друзьями. Его тут же назначили квартирмейстером, и он был безумно счастлив. Неделю спустя… Убит… Словно солдату вовсе не пригодилось то, что в мирное время он воплощал собой искусство и науку верховой езды.

Войска надолго засели в окопах. В Париже засуетились деловые люди. Сукно, уголь, ставшие редким товаром, были объектом бешеных спекуляций. Бой, хотя и выполнял свой воинский долг, пользовался любой возможностью, чтобы заскочить в Париж, и бдительно следил за своими делами.

Его друг Клемансо, назначенный председателем комиссии по военным делам, был самым грозным политиком во Франции. Он донимал министров, разоблачал недостатки в оснащении армии оружием, бездарность медицинских служб. Раненые… Какой позор! Их эвакуировали в моче и навозе, на соломе, служившей для перевозки лошадей. Разве это допустимо? Он обрушивался также и на спекулянтов, наживавшихся на войне, на тыловых крыс и на Мальви, особо ненавистного ему министра внутренних дел, которого застали в Аркашоне веселящимся в обществе Нелли Верил, полусветской дамы, в то время как его люди сражались и умирали. Конфискация тиража, запрещения, цензура — ничто не помогало, и газета Клемансо была самой читаемой. Сто тысяч экземпляров…

Но этим не ограничивались его действия. Он взялся за дело и решил не отступать. Клемансо отправился в поисках истины на фронт, в окопы.

Одетый как на заседаниях Сената, с той только разницей, что на нем были сапоги, а вместо котелка — нелепая фетровая шляпа, изношенная до такой степени, что могла считаться призраком шляпы — всю жизнь он любил немыслимые головные уборы, — Клемансо зачастил на фронт.

Во время одной из таких инспекций он проезжал через деревню, находившуюся недалеко от линии фронта, в ней размещалась английская часть. Солдаты отдыхали. В группе всадников Клемансо узнал знакомый силуэт Артура Кейпела. Он играл в поло на глазах сэра Джона Френча… Его спутники с трепетом ожидали худшего: насмешек, потока сарказма, беспощадных слов, брошенных в лицо англичанам. Одним жестом Клемансо отмел их страхи. «Эти чертовы англичане!» Они его очаровывали. Тренироваться среди покосившихся домов и рухнувших стен, какое самообладание! Он решил остановиться. Он захотел лично поздравить их.

Было ли это доказательством пристрастного отношения, легкомыслия? Правда ли, как говорили некоторые, что его околдовал Артур Кейпел?

Дело было совсем в другом. Бой напоминал Клемансо юность… Тридцать лет назад он, как и Кейпел, был человеком, переходящим из одного круга в другой, берущим без разбору все, что попадалось под руку, — светских женщин, актрис, девок, с удовольствием балансируя на грани скандала, мошенничества, словно добиваясь, чтобы у него закружилась голова. Разве не достаточно он наслушался упреков? Разве противники с ожесточением не преследовали его из-за любовниц, долгов, лошадей? Ах, да! Лошадей… Ибо верховая езда была его страстью. Он даже сделал ее своим ремеслом в Соединенных Штатах, когда молодым человеком, без гроша в кармане, искал работу. Возле Нью-Йорка, в Стэнфорде, он стал преподавателем французского языка и езды в манеже в женском колледже, молодой франт, от которого ученицы были без ума. А какими оскорблениями осыпали его и по этому поводу!.. Мэри Пламер, дочка пастора, с которой он развелся… Почему? Пусть объяснится. И потом, не слишком ли хорошо он говорит по-английски? Но это уже была другая история. Англофилия Клемансо всегда казалась подозрительной.

Кому Артур Кейпел был обязан своим назначением во франко-английскую военную комиссию по углю? Маловероятно, чтобы Клемансо не приложил руку к этому решению.

В 1915 году все видели, что трагический список орудий смерти растет: именно тогда в небе появились первые самолеты, на земле — первые танки, а в воздухе — ядовитые удушающие газы, против которых не было спасения. А перед Боем открывался мир, о котором немногие еще осмеливались мечтать. Жить между Парижем и Лондоном, удалиться от зоны боевых действий, избавиться от лишений, страданий, быть не просто офицером среди прочих, а тем, кто принимает решения и заставляет других выполнять их, — от этого голова шла кругом.

Все это вполне соответствовало мечтам настоящего честолюбца.

Кейпел хотел добиться положения, которое помогло бы ему отомстить за несправедливость — за свое незаконное рождение, заставлявшее его так страдать. Ему это удалось. Теперь он мог вернуться в Англию и общаться на равных с молодыми людьми из хороших семей.

Но летом, до отъезда, он получил увольнительную. Всего на несколько дней. Этого как раз было достаточно, чтобы устроить каникулы. Он повез Габриэль в Биарриц.

* * *

Франция переживала новое расслоение населения: на фронте те, кто страдал, в Париже те, кто болтал, в Довиле те, кто ждал, в Биаррице те, кто извлекал выгоду.

«Мирамар» выглядел, как в мирные времена. «Пале» — тоже. Там каждый вечер танцевали. Отпускники, в ушах которых звучала еще совсем другая музыка, вновь почувствовали себя уверенно на блестящем паркете. Танго было противоядием. В какой тональности играется «Под небом Аргентины»? На фронте, где небо было сплошь в разрывах, снаряды свистели на ми-бемоль. От воспоминаний об этой песне надо было защищаться.

С другой стороны границы прибывали верные клиенты — брюнеты с напомаженными волосами и кудахчущие испанки, ведомые сильно развитым чувством элегантности и страстной жаждой удовольствий. Закрытые кондитерские вызывали у них приступы гнева. Что происходит? Биарриц стал «совсем не таким». А русские, куда подевались русские? Полицейский кордон больше не защищал князя Юсупова и великого князя Дмитрия во время их морских шалостей. Ах, эти двое, как же в них влюблялись! Прекрасны, словно ангелы небесные. Женщины сходились толпой, чтобы поглазеть на них. В конце концов ангелам осточертело: оставят ли их когда-нибудь в покое? Муниципалитет был извещен об их недовольстве. Отсюда — полицейский кордон. Но жандармов в Биаррице недоставало. Поэтому адъютанты собственными телами прикрывали купальщиков. Бесполезно. Как можно скрыть величие великого князя?

Но те времена кончились. Исчезли Феликсы, Дмитрии, и если только вы не возили с собой кондитера и запасы муки, с чем многие смирились, несмотря на неудобства, — никаких пирожных. Возмутительно, не так ли? Заметим в скобках, что Габриэль было на это наплевать. Бою тоже. Существовали хапуги, тыловые крысы? Что ж, верно. И было бы глупостью во имя непонятно каких принципов не воспользоваться ситуацией. Нувориши заявляли, что готовы купить все что угодно. В военные времена «что угодно» имело точный смысл — роскошь. Значит, надо было дать им роскошь. И Бою, и Габриэль пришла мысль повторить в Биаррице тот же опыт, который год назад в Довиле дал такие замечательные результаты. Что было у Боя на уме? Хотел ли он воссоздать обстановку прошлого? Или собирался добавить еще одну жемчужину в корону Габриэль? А может, подсознательно, он хотел удалить Габриэль из Парижа, где теперь собирался проводить больше времени?

Возможно, у Боя и были эти задние мысли. Но преобладала общая для обоих склонность к риску и предпринимательству. Это было главным. За несколько дней до отъезда Артур Кейпел дал Габриэль ссуду, и она открыла в Биаррице уже не ателье, а настоящий дом моделей, с коллекциями и платьями по 3000 франков.

Никогда еще в Биаррице не видели, чтобы портниха устраивалась с подобной роскошью. Вместо магазина — вилла, расположенная на спуске к пляжу, напротив казино. Это был дом, похожий на маленький замок, с башенкой, выходящей на улицу, просторным внутренним двором, обнесенным каменной стеной. Габриэль, сняв виллу, начала с того, что засадила двор гортензиями.

Денег было потрачено много. Теперь предстояло добиться успеха.

Габриэль попыталась извлечь из уединения Адриенну, единственную женщину, которой она могла бы довериться. Но расчет на помощь Адриенны не оправдался. Габриэль, никогда не предполагавшая, что перед ней можно устоять, предложила той шикарные платья, каникулы. Адриенна по-прежнему не соглашалась. 25-й драгунский полк находился на отдыхе. Ей вот-вот должны были дать разрешение провести несколько дней со своим «обожаемым». Она жила в ожидании. Но позже… Она обещала, что позже…

Когда она приехала, безжалостная Габриэль разразилась одним из замечаний, на которые всю жизнь была мастерица: «Твое „позже“ превратилось в „слишком поздно“».

Дело в том, что Антуанетта, по-прежнему глуповатая, но добрая, примчалась на помощь, и между Парижем и Биаррицем уже установился обмен работницами, что должно было позволить успешно провести обучение новеньких.

Поэтому Адриенну приняли холодно.

Эта влюбленная, которая из-за пустяков впадала в состояние оцепенелого ожидания, начинала невероятно раздражать Габриэль. Чего было бояться женщине, в которую любовник был влюблен настолько, что не знал иной заботы, как только жениться на ней? Более того, Адриенну не удовлетворяло то, что осчастливило бы Габриэль: ей поминутно казалось, что ее респектабельности что-то угрожает.

Поэтому она трагически восприняла историю, показавшуюся Габриэль предметом для веселых шуток. Адриенна вернулась из поездки на фронт уязвленной и сконфуженной. Человек, проверявший срок действия разрешений, спросил ее: «Вы супруга лейтенанта де…?» — и, получив отрицательный ответ, прибавил с откровенностью, вызванной скорее наивностью, нежели непочтительностью: «Тогда порядок, я вас пропускаю. Полковник предпочитает полюбовниц законным. Он говорит, что жена расслабляет, тогда как краля…» Но Габриэль категорическим тоном пресекла все попытки Адриенны похныкать. Ей не было дела до того, что не касалось работы. Она добавила, что замечание, оскорбившее Адриенну, не столь глупо, как может показаться. И потом, если та так боится армейских грубостей, сидела бы себе дома.

Так между ними впервые пробежал холодок, и вместе с тем проявился новый облик Габриэль. Облик женщины, у которой бывали внезапные приступы плохо сдерживаемой враждебности. Картины разделенной любви, незатейливого счастья выводили ее из себя. Она вставала на дыбы перед тем, чего никогда не знала. Но если несбывшиеся мечты и терзали ее, Габриэль скрывала их умело. Она прятала рождавшуюся в ней горечь, отказываясь уравнять в правах любовь и свое страстное желание добиться успеха.

* * *

У Габриэль был свой план военных действий. Биарриц являлся своего рода аванпостом, делавшим для нее Испанию доступной. Нейтральная страна была совсем рядом, с сырьевыми ресурсами и клиентурой. Надо было устроиться как следует, воспользовавшись предоставившейся возможностью. А потом? Хватать все, что плыло в руки, — нитки, ткани, женщин.

Ее тактика состояла в том, чтобы, обеспечив себе тылы, вернуться на улицу Камбон и развернуть там свою штаб-квартиру. Она торопилась освободиться. Бой был в Париже один. Рассчитывать на Адриенну? Бесполезно. Она оставила в Биаррице Антуанетту, дав ей полные права. Пусть она обоснуется в городе. Большего от нее не требовалось. Габриэль взялась убедить сестру в том, что ее будущее было в Биаррице и только там.

Антуанетта была женщиной несколько крикливой. Она стала ломаться. Габриэль разгорячилась и использовала все виды оружия: угрозы, запугивания. Кажется, Антуанетта стала идиоткой? Разве она может в другом месте встретить какого-нибудь иностранца, привлекательного, богатого, способного жениться на ней? Самое главное — выйти замуж. Антуанетте нельзя терять времени.

Что касается примерок, это не ее забота, «первые» всем займутся сами. Ей останется только руководить салонами и принимать клиенток. И чего ей еще не хватало, чтобы удовлетворить свое тщеславие? Она будет вести тот же образ жизни, что и знатные дамы, известные во всем мире красавицы и светские женщины, будет вращаться в обществе, исчезавшем в других местах. Париж, она же знала, «был не тот, что прежде». Роскошь? Где ее можно было встретить, как не в Биаррице?

В один прекрасный день кончится война, и тогда возродится, вырвавшись из-под руин, призрак былой элегантности. Именно в ожидании подобного события Антуанетта и должна повиноваться Габриэль. Держать в своих руках Биарриц — в этом состояла война сестер Шанель. Пора ей понять это. Последние кружева, последние вышивки, крепдешин, гипюр? Ими будет пользоваться только Антуанетта. Все, довольно тянуть. Было бы опрометчиво упустить такой случай.

Проект был набросан в июле 1915 года. В сентябре все было готово.

Габриэль не замедлила обнаружить, насколько ценной оказалась ее инициатива. Но могла ли она предположить, что выгода будет столь велика? Заказы испанского двора, из Мадрида, из Сан-Себастьяна, из Бильбао…

Ателье в Биаррице работало с полной нагрузкой и насчитывало более шестидесяти работниц.

В конце года, гордая своей победой, которой она была обязана только себе, Габриэль вернулась в Париж, где ее служащим пришлось увидеть ее в истинном свете: она была импульсивна, изменчива, авторитарна, резка. Она держала себя полной хозяйкой, сама осуществляя связь между своими передовыми постами. Она снабжала Антуанетту непосредственно из Парижа, где одно из ее ателье работало только на Испанию. Подобно тому, как командующий армиями передвигает свои резервы по мере военной необходимости, так и Габриэль переводила из Парижа недостающий персонал в Страну Басков и, предпринимая шаги более рискованные, с успехом осуществляла маневры в обратном направлении. Она донимала перепуганных провинциалов, сопротивлявшихся тому, чтобы их «доченька ехала в Париж», упорно стояла на своем, убеждала родителей в том, что их долг разрешить девушке уехать. А опасности города, войны, а солдаты-дебоширы, а цеппелины? «Подумаешь!» — сварливо возражала Габриэль. Патриоты они или нет? Побежденные семьи склоняли голову и уступали.

Таким образом, в то время как в Вердене шли беспощадные сражения, Габриэль Шанель укрепляла свою империю. Париж переживал студеную зиму, о которой на вершинах Монмартра писал Пьер Реверди. Постоянно мучимый голодом, холодом и гвалтом, устраиваемым в нижней квартире Утрилло, Реверди приподнимал завесу над тем далеким временем.

В то время уголь

Стал так же драгоценен

И редок, как золотые самородки,

И я писал на чердаке,

Где снег, падая

В щели крыши, становился

Голубым.

От холода умирали дети. Над военной промышленностью висела постоянная угроза нехватки каменного угля. От угля зависела победа, и Бой нажил состояние. Его личные интересы так идеально совпадали с общими, что он мог посвятить им себя без зазрения совести.

В первые месяцы 1916 года Габриэль Шанель безраздельно властвовала над тремястами работницами. Ее независимость была обеспечена.

Для тех, кто еще стремился выглядеть элегантно, волнующая альтернатива «Шанель или Пуаре?» перестала существовать. Грозный конкурент Габриэль отдал свой талант исключительно на службу армии. Мобилизованный в интендантские службы, нормализуя покрой шинелей, он сумел сэкономить шестьдесят сантиметров ткани и четыре часа работы на каждом изделии.

Таким образом, Габриэль Шанель осталась на сцене одна. Разумеется, в те годы быть женщиной означало существенное преимущество.

Она осознала это, когда, к своему удивлению, поняла, что в состоянии вернуть долги Артуру Кейпелу. Ведомая безошибочным инстинктом, она поспешила сделать это, даже не спросив его мнения. Она знала, что он будет восхищен тем, что решения, принятые как-то вечером во время отдыха, принятые весело, легко, так быстро обернулись успехом, обеспечившим ее достаток. Она также смутно догадывалась, что, расплатившись с долгами, кое-что изменила в их отношениях. Лучшим доказательством этому было то, что Бой вновь стал безумно ревновать ее. С какой радостью он оставил бы ей всю вырученную прибыль! Но на сей раз приходилось признать ее независимость. К этой неожиданности он не был готов.

Новая манера поведения Габриэль, происшедшие с ней глубокие изменения привели к тому, что всякое удовольствие, испытанное без нее, было теперь Бою не в радость.

* * *

Благодаря поколениям упрямцев, решившим, несмотря на кризисы и убытки, удержаться на скудной земле, благодаря им родились, одно за другим, открытия Габриэль. Благодаря им и ремесленникам, врагам «псевдо-красивого», допускавшим для собственного употребления только прочное, настоящее, — что это за ткань, спрашиваю я вас, если скроенная и сшитая из нее одежда не послужит двум, а то и трем поколениям? Благодаря их настойчивости, наконец, когда в свободное время они создавали шедевры, которыми гордились, и главное было в умении, а не в богатстве материала. Искусно вышитые головные уборы… Никто не убедит меня, что может быть чепец более элегантный, более изысканно-кокетливый, чем свадебный убор девушки из Конта, выставленный в музее «Арлатен» в Арле. Могу добавить, что в Маконе есть миниатюра, на которой изображена молодая женщина, одетая, словно королева, в черный бархатный убор брессанок, достойный кастильской инфанты… Не было ничего случайного в том, что Габриэль открыла, а затем использовала то, что станет ее тайным оружием. Изобретательность и сноровка, оставленные ей в наследство прошлым, давали Шанель особую силу.

В 1916 году в Париже, стараясь придерживаться того, что принесло ей успех в Довиле, стремясь остаться верной самой себе, она искала ткань, похожую на трико. Сам выбор весьма красноречив. Вязание… Вечное занятие деревенских жителей. Но в эпоху, когда шерсть стала редкостью и служила только для изготовления вязаных солдатских шлемов, особой тонкости в работе ждать не приходилось.

Именно тогда то обстоятельство, что с детства она узнала бедность, стало преимуществом. Мы не ошибемся, заметив, что козырь этот был весьма ненадежен и что нескольких лет безраздельного господства роскоши в моде было бы достаточно, чтобы это преимущество уничтожить. Например, опасность состояла в том, что можно было поддаться очарованию «Русских балетов» и поставить знак равенства между женским очарованием и буйством тканей. Искусство нравиться, соответствующее канонам красоты по Баксту? Мы знаем, что этого не произошло, и «дувший из степей ветер» пощадил Шанель. Она решила отказаться от украшения. Клиентки, для которых богатство и элегантность были неразделимы, вероятно, сделали бы подобную задачу невозможной для Пуаре, Ворта, Дусе. Но для Шанель? Она привыкла с юности использовать то, от чего отказывались другие, так что ей не надо было ни меняться, ни отступать. Поэтому, когда один фабрикант по имени Родье предложил ей, за неимением лучшего, неиспользованный товар, который, по его мнению, и использовать было нельзя, он был крайне удивлен, что вызвал у Шанель интерес.

Это был экспериментальный образец.

Создавая эту ткань для трикотажного производства, ее изобретатель думал удовлетворить запросы спортсменов. Родье рассчитывал, что молодые люди, обожающие свежий воздух и «английский стиль», оценят ткань, которая называлась «джерси», и что производство кальсон, помеченных инициалами, ночных рубашек из двойных полотнищ и маек, сшитых на заказ, полностью оправдает ее употребление.

Ничуть не бывало.

Во время показа одни сочли ткань слишком жесткой, другие — «незабавной», и потом, что это за текстура? Машинная вязка?

Послушайте, несмотря на самое расчудесное оборудование, она будет пузырить, будет морщить, и не говорите, что это не так! А цвет? Бежевый, который хорошие поставщики сочли «бедняцким». Из такой материи можно шить только рабочую одежду для вагоновожатых, чернорабочих… В общем, никто ткань брать не захотел. Затем началась война, у Родье были другие заботы, и запасы джерси так и остались у него на руках.

Габриэль их скупила.

Это было как раз то, что она искала: трико, но связанное на машине. Она утверждала, что благодаря своей строгости джерси завоюет место, до сих пор принадлежавшее набивным материям. Родье ей не поверил, сомневаясь в том, что она заставит женщин носить ткань, которую мужчины сочли неподходящей для себя. Она не обратила никакого внимания на его предупреждение и сделала ему дополнительный заказ. Он отказался, не рискуя начать производство и испортить сырье.

Пусть она вначале попробует, а там будет видно.

Последовала дискуссия, обмен резкостями. Она обозвала Родье ничтожным трусом. Он стоял на своем. Их препирательства были лишь бледным прообразом того, чем будут в течение полувека отношения Шанель с поставщиками и компаньонами. Сколь бы ни были важны оказанные ими услуги, сколько бы ни было пережито вместе, она всегда кончала тем, что разрабатывала планы, чтобы вытеснить их, отстранить и производить вместо них. Борьба в зависимости от обстоятельств заканчивалась комедией или драмой, судебным процессом, примирением, уходом, криками: «Мне надоело», объявлением об окончательном разрыве… и все начиналось сначала. Отметим, чтобы больше к этому не возвращаться, что согласие с теми, от кого по самой природе своей деятельности она зависела, всегда будет невозможно. И дело было не в личностях, а в том, что зависимость была для нее непереносима.

Доказательством правоты Габриэль, успокоившим страхи Родье, стала созданная ею из джерси модель, которую она стала носить сама. Она сделала пальто свободного покроя, доходившее до середины юбки, без каких-либо украшений, почти мужское по строгости кроя. Любой, даже менее искушенный, чем Родье, даже не знаток, а просто человек, обращающий внимание на то, что делает женщину элегантной, с первого взгляда заметил бы, что в этой модели была неведомая сила.

Что преобладало в моде до сих пор? Требования заказчиц, от которых зависело все: у них было монопольное право на украшения, ткани и иногда даже фасон. Портные перекраивали и переделывали в зависимости от желаний светских знаменитостей, так что их туалеты представляли собой «синтез их личных вкусов и вкусов их портного»[33]. И беда ему, если красавица замечала на другой платье, в чем-то похожее на ее собственное!

И вдруг украшательство уступило место линии, появилась одежда, родившаяся только благодаря логике создателя, отвечавшего на требования эпохи. Если женская мода была обязана Пуаре такими важными новшествами, как облегченный корсет, как попытка укоротить юбки — эти смелые нововведения льстецы слишком часто приписывали Шанель, которая, кстати, и не думала опровергать подобные вымыслы, — если Пуаре был непревзойденным колористом, то именно Шанель в 1916 году навязала моде столь решающие изменения, что заставила ее войти в XX век. Право женщин на комфорт, на непринужденность движений, возросшая важность стиля в ущерб украшательству и, наконец, неожиданное использование простых тканей, повлекшее за собой ipso facto возможность в ближайшем будущем создавать элегантные модели, доступные для самого широкого круга покупательниц.

Шанель хотела добиться того, на что никто до нее не осмеливался с такой откровенностью: она хотела, чтобы одежда больше не подчеркивала ни талию, ни бедра, чтобы женщины держались свободно и носили сильно укороченные юбки. Пуаре показал ножку? Шанель пошла дальше, открыв щиколотку. Пуаре ввел моду, позволявшую не затягивать талию до удушения? Шанель сделала лучше, ее модели вовсе не были приталенными. Она поступила так умышленно? Или, как утверждали некоторые, это было лишь следствием посредственного качества джерси? Вне всяких сомнений: Габриэль не могла поступить иначе. Впервые революция в женской моде состояла не в том, чтобы подчиниться фантазии, а прежде всего в том, чтобы, следуя неумолимой необходимости, ее упразднить.

Дело в том, что джерси трудно поддавалось обработке. При малейшей попытке заложить складки слишком слабый уток раздергивался. Другая бы на ее месте отказалась. Габриэль упорствовала. Упростить, иного решения не было. Платье-рубашка заканчивалось много выше щиколотки.

Тем самым Габриэль уничтожила движение, существовавшее на протяжении многих веков и с наслаждением подстерегаемое мужчинами в тот момент, когда женщина поднималась по лестнице: движение, которым она подбирала юбки. Исчезала целая эпоха — складок на корсаже и падавших каскадами вуалей на шляпах, эпоха Виши, Сувиньи, эпоха побед Адриенны.

Габриэль, уничтожая собственное прошлое, навсегда изменила облик улиц.

Таким образом, время той, что шла, «расстилая за собой длинный шлейф сиреневого платья»[34], прошло. Теперь приходилось опасаться женщин со свободной походкой, которые одевались без посторонней помощи и раздевались мигом. Что касается тех — а их было немало, — кто испытывал ностальгию по усопшей красавице, они будут стенать понапрасну, словно Орфей. Восклицания Пруста «Увы!», «Какой ужас!» будут повторяться многократно. Но ни вздохи при виде платьев, которые, как писал он, «сделаны даже не из ткани», ни его грусть при виде женщин «заурядных» — ничто не могло воскресить госпожу Сван.

Новенькая могла обескуражить. Это была совершенно другая женщина, в одежде которой не было никаких намеков. Бесполезно было задавать ей вопросы. Правила игры были перепутаны сознательно.

Как надо было отнестись к моде, ключевые направления которой нельзя было отыскать в музее? Можно было сколько угодно блистать эрудицией, эта женщина превосходила воображение. И кому бы пришла в голову мысль искать истоки подобной реформы в глубине нищей провинции? Никто никогда не слышал, чтобы изыски моды брали свое начало в грудах щебня.