Вместо заключения Из воспоминаний поклонника «Кино»

«Мне было 12 лет. У меня появляется друг среди одноклассников (который за год до этого был заклятейшим врагом – это нормально, в школе так бывает, вы знаете). Он – сын учителя физкультуры, вполне себе дворовый пацан, я – совершенно домашний, болезненный чудик. Рисование, фортепиано, книжки – вшивая интеллигенция, короче. Общего у нас крайне немного. Мы в поиске точек соприкосновения. В какой-то момент заходит разговор о музыкальных предпочтениях. А чтоб вы понимали, из приличной музыки я знал тогда только группу Queen. Про нее рассказала бабушка тремя годами раньше. Одну-единственную, неясно где добытую аудиокассету с подборкой Greatest Hits я заслушивал до дыр. Больше не было ничего. От слова „совсем“. 99 % того, что звучало из музларьков, по радио и ТВ, вызывало у меня разнообразнейшую гамму чувств от легкой тошноты до желания расстрелять из гранатомета поголовно как самих исполнителей, так и их поклонников.

Ни о каком „русском роке“ я не имел ни малейшего представления. И вот новый друг в какой-то момент вручает мне аудиокассету без всякой обложки, на которой от руки написано: „Виктор Цой и группа „Кино““, – с настойчивым требованием ознакомиться.

Я хмыкаю, прихожу домой, запираюсь в комнате, ставлю кассету в магнитофон и нажимаю „play“.

Ребята, это был эффект „серпом по …“. Да, да: первая же песня на кассете – „Звезда по имени Солнце“.

…И вот я слушаю этот крайне странный, жестковатый, низкий голос. Скупой, сдержанный, собранный. В нем нет ни фонтана эмоций, ни ярких красок, ни тонких нюансов, нет даже близко певческой сладости, гармоничности, и уж тем более нет ни единого грамма стремления кому-либо понравиться. Это вообще не голос певца! И поначалу он вызывает скорее отторжение, чем удовольствие. Но в этом голосе есть нечто, что заставляет тебя продолжать слушать. Вероятно, такими были древние жрецы, шаманы, барды… Ты не можешь ничего делать, ни на что отвлекаться. Ты сидишь и слушаешь, впитываешь, и каждое слово гвоздем застревает в мозгу, и ты уже понимаешь, что – все. Приплыли. You’ll never be the same.

И две тысячи – лет война,

Война без особых причин,

Война – дело молодых,

Лекарство против морщин.

Я сидел в глубоком трансе, не в силах пошевелиться. Волосы по всему телу стояли дыбом, меня трясло. А этот голос, сотканный из самой древней, самой глубокой и бездонной, не-здеш-ней печали продолжал вколачивать в мой ум нечто фундаментальное, то самое, что Цветаева сформулировала „жжя, а не согревая, рвя, а не взращивая“:

Здесь камни похожи на мыло,

А сталь похожа на жесть.

И слабость, как сила,

И правда, как лесть;

И неясно, где мешок, а где шило,

И неясно, где обида, где месть.

И мне не нравится то, что здесь было,

И мне не нравится то, что здесь есть!

(Как вам звучат эти слова сегодня, а?)

Я слушал и взрослел. Если не сказать – старел… В тот вечер в моей голове случился маленький Большой Взрыв. У меня не стыковалось: как этот голос может принадлежать 28-летнему парню? (Не стыкуется и по сей день, к слову сказать.) Голос, которому, как кажется, несколько тысяч лет. И что это за инопланетянин, в мозгу которого рождались такие формулировки, будто алмазом в граните высеченные, где ни убавить, ни прибавить, – совершенные в своей тотальной простоте и точности.

Кто пойдет по следу одинокому?

Сильные да смелые головы сложили в поле

В бою.

Мало кто остался в светлой памяти,

В трезвом уме да с твердой рукой в строю,

В строю…

Цою можно подражать (что и делали множество других ребят, как известных, так и не очень… Да что там, несколько миллионов подростков на просторах бывшего СССР наверняка пробовали писать тексты а-ля Цой), можно его копировать, можно добиться феноменального сходства, но… шиш тебе. В этих строчках закодировано нечто на атомарном уровне. Очень тонкое, неуловимое. То самое, что и создает разницу между гениальной простотой и бездарной графоманией.

И горел погребальным костром закат,

И волками смотрели звезды из облаков.

Как, раскинув руки, лежали ушедшие в ночь,

И как спали вповалку живые, не видя снов…

Тут нужен опыт и срок посолиднее, чем дистанция одной человеческой жизни.

Чтобы более-менее усвоить почти все про человеческую природу, чтоб перестать удивляться как величию, так и ничтожеству, чтоб с неведомых заснеженных вершин извлекать и скупо ронять слова-гири:

…И все кричат ура, и все бегут вперед,

И над этим всем новый день встает…

В общем, в тот вечер в химическом составе моей крови что-то изменилось. Отдельный разрыв шаблона случился, когда я увидел пиратскую запись последнего концерта „Кино“ в „Лужниках“. Это как из камня высеченное лицо, гордо выпяченный подбородок, холодный огонь на дне глаз, рубленые, четкие движения, сжатая пружина внутри. Взгляд поверх голов – сквозь… Я готов поспорить, что он просто не видел беснующегося стадиона, бесчисленных плакатов и флагов с собственным именем. Какое значение могут иметь визжащие девочки, если тебя слушает Вечность…

Через полтора месяца после того концерта, 15 августа 1990 года на прибалтийской трассе встречный „Икарус“ поставит точку в земной части его пути. 26 лет назад… Где ты теперь, Странник?

* * *

Тогда, в те дни, мой мир подростка был взорван бесповоротно. Недоросль подсознательно искал объект, чтоб сотворить себе кумира, и – нашел. На два года я погряз в тотальной „киномании“. Упросил маму купить мне черные джинсы и куртку (и чтоб вы поняли всю тяжесть патологии, я категорически отказывался снимать эту униформу даже в 40-градусную жару), отрастил волосы, обзавелся всякого рода напульсниками, ходил, закидывая вверх голову и выпячивая подбородок.

И да – в городе Ульяновске подобный внешний вид вызывал только один вопрос: „Вы еще живы, господин Де Жюссак?“ Районные гопники были настолько фраппированы сим вызывающим поведением, что даже не трогали. „Сумасшедший, что возьмешь…“ Одноклассники косились также без особого одобрения. Я был, мягко говоря, не в тренде. Как теперь понимаю, аутсайдерство тоже было частью образа.

В музыкальных ларьках мой вопрос: „Кино“ есть?“ встречал недоуменное хмыкание. Сейчас сложно представить, но в тот период на малой родине В. И. Ленина можно было с легкостью достать полное собрание сочинений М. Круга или „Руки вверх“, но не Цоя. Цоя в продаже не было. Ни в каком виде. Вообще. (В 1999 году мы переезжаем в Саратов – и вот тут у меня случается культурный шок: любой альбом „Кино“ имелся в наличии на любой трамвайной остановке.)

И примерно в тот же период я решаю осваивать игру на гитаре. Это смешно, наивно, примитивно, как угодно. Да, я хотел быть „новым последним героем с красивой гитарой в руках“. И первая песня, которую я освоил, была – угадайте с трех раз? Правильно, конечно. „Звезда по имени Солнце“.

* * *

Прошло больше 15 лет, мишура отвалилась. Я перестал ходить в черном 365 дней в году и признал такую форму одежды, как шорты. (До определенного момента в образ рок-героя они не вписывались никак.) Однако сегодня в моем плеере по-прежнему в одной куче с классикой, джазом, британским роком, оперой и блюзом красуются несколько любимых песен Виктора Цоя. И несмотря на уже неслабый музыкальный опыт (8 лет работы в разных музыкальных коллективах, где пришлось поиграть всего подряд – от Deep Purple до Maroon 5), я по-прежнему не понимаю, как эти песни сделаны. Как этому парню удается при всей простоте формы, аранжировки, при всей элементарности гармонии, ритма и слога по-прежнему хватать за горло, выдергивать из сиюминутных мыслей, заставлять остановиться и… слушать, слушать, слушать. И молчать. И думать. Как прекрасно, что в мире достаточно того, что невозможно назвать и определить…

P. S. Я не хочу даже начинать разговор о том, „а что было бы, если бы Виктор Цой дожил до наших дней“. Не люблю сослагательного наклонения. Не знаю. Все произошло так, как произошло. Вселенная пишет свой сценарий. В нем все правильно.

И под занавес – моя любимая песня „Кино“, что в наши дни, в стране „спящих сердец и запертых глаз“ звучит очень, мягко говоря, своевременно. И страшно. Видимо, прав был один мудрый человек, написав, что Цой, как и все гении, писал не из прошлого.

А из будущего».[403]