Глава XI

Битвы при Кадибоне и Монтенотте. — Отступление правого крыла французской армии на Геную. — Отец ранен. — Осада и сопротивление Генуи. — Последствия. — Мой друг Трепано. — Смерть отца. — Голод и сражения. — Непоколебимая жесткость Массены

Немало больших событий зарождалось вокруг нас в Италии.

Массена получил некоторое подкрепление, восстановил порядок в армии, и началась подготовка знаменитой кампании 1800 года, той самой, которая привела к незабываемой осаде Генуи и битве при Маренго. Снега, покрывающие горы и разделяющие обе враждующие армии, начали таять. Австрийцы напали на нас, и их первые атаки были направлены на третью дивизию правого крыла, которую они хотели отрезать от центра и от левого фланга, отбросить ее от Савоны в сторону Генуи.

Как только начались военные действия, отец и полковник Сакле отправили в Геную всех неспособных принять участие в сражениях. Колиндо был среди них. Что касается меня, то я в этот период испытывал огромную радость. Меня приводил в восторг вид марширующих войск, шумное передвижение артиллерии. Неудержимое желание, свойственное молодому военному, принять участие в военных операциях переполняло мне грудь. Я был далек от мысли, что эта война обойдется мне столь дорого.

Дивизия отца, подвергшаяся жестокой атаке несравнимо превосходящих наши сил противника, в течение двух дней защищала знаменитые позиции у Кадибона и Монтенотте. Но, опасаясь окружения, она была вынуждена отступить к Вольтри и оттуда повернуть на Геную, где и соединилась с двумя другими дивизиями правого крыла.

Я слышал, как самые опытные генералы сожалели о необходимости отдалиться от центра нашей армии, но я в то время еще так мало понимал в войне, что ничуть не был обеспокоен этим. Я, конечно, понимал, что мы разбиты.

При Монтенотте я собственноручно захватил гусарского офицера полка Барко и завладел его плюмажем, который гордо прицепил к уздечке своей лошади. Мне казалось, что этот трофей придает мне сходство со средневековым рыцарем, возвращающимся с поля брани, нагруженным трофеями неверных. Мое детское тщеславие вскоре было подавлено ужасным событием. Во время отступления, именно в тот момент, когда отец приказал отвезти его приказ, пуля попала в его левую ногу. В ту самую, которая уже была ранена во время войны в Пиренеях. Удар был такой силы, что отец упал бы с лошади, если бы не смог опереться на меня. Я отвез его с поля битвы, его перевязали. Я видел, как текла кровь, и, не выдержав, заплакал. Он старался меня успокоить, говоря, что военный должен быть более твердым.

Отца отвезли в Геную, во дворец Центуриона, в котором он жил в минувшую зиму. Наши три дивизии вошли в город, австрийцы блокировали его с суши, а англичане с моря.

Мне не хватает мужества описывать, что гарнизон и население Генуи вынесли за два месяца этой знаменитой осады. Голод, война и эпидемия тифа привели к страшным потерям. Из шестнадцати тысяч солдат гарнизон потерял десять. Каждый день на улицах подбирали по 700–800 трупов жителей разного возраста и пола и различного социального положения. Их стаскивали за церковь Кариньян в огромную яму, заполненную известью. Число жертв достигло тридцати тысяч, и почти всегда смерть была следствием голода.

Чтобы понять, до какой степени не хватало провианта, необходимо вспомнить, что прежнее генуэзское правительство для того, чтобы подчинить население города, еще в далекие времена захватило монополию на зерно, муку, хлеб, которые складировались в огромном помещении, защищенном пушками и охраняемом солдатами. Когда дожи или сенат хотели утихомирить возмущенных жителей или пресечь восстание, они закрывали государственные пекарни и усмиряли народ с помощью голода. Хотя в наше время генуэзская конституция уже претерпела большие изменения и аристократия имела очень мало привилегий, в городе по-прежнему не было ни одной частной пекарни. Городские же пекарни, обычно снабжавшие население, немногим превышающее 120 тысяч человек, были закрыты в течение 45 дней из тех 60 дней, в течение которых длилась осада. Ни у богатых, ни у бедных не было возможности добыть хлеба. Небольшое количество сухих овощей и риса, которыми располагали торговцы, было раскуплено по головокружительным ценам в самые первые дни осады. Только войска получали небольшой рацион, состоящий из четверти фунта лошадиного мяса и четверти фунта того, что называлось хлебом, представляющим собою жуткую смесь из испорченной муки, отрубей, крахмала, порошка, овса, зерен льна, остатков орехов и других продуктов плохого качества, которым придавали некоторую твердость, добавляя в них немного какао. Каждая такая булка укреплялась изнутри небольшими кусочками дерева, без чего он бы рассыпался в порошок. Генерал Тьебо в своем дневнике описывал этот хлеб как нечто похожее на торф, смешанный с машинным маслом.

В течение 45 дней населению не продавали ни хлеба, ни мяса. Наиболее богатые жители смогли, и только в самом начале осады, достать немножко трески, фиги и другие сухие овощи и фрукты, а также немного сахара. Соль, вино и растительное масло были в достаточном количестве, но что значат эти продукты без более солидной пищи? В городе были съедены все собаки и кошки, после чего крысы стали стоить очень дорого. Голод и нищета были столь ужасны, что, когда французские солдаты совершали вылазки из ворот города, жители устремлялись за ними толпой — богатые и бедные, женщины, дети и старики, — начинали резать траву, крапиву и собирать листья, чтобы затем сварить их с солью. Генуэзское правительство приказало косить траву, которая росла на укреплениях, затем ее варили на городских площадях и распределяли между больными, у которых не было силы пойти и приготовить это грубое кушанье самостоятельно. Наши солдаты сами варили крапиву и всевозможные травы вместе с кониной. При этом самые богатые и знатные семьи генуэзцев завидовали этой роскоши, несмотря на отвращение, которое она вызывала, поскольку отсутствие кормов привело к тому, что все лошади были больны. Их убивали, и мясо шло в пищу.

В последний период осады крайняя степень страданий генуэзского народа вызывала ужас. Раздавались голоса, что в 1746 году отцы убили весь австрийский гарнизон и что сейчас надо бы попробовать так же освободиться и от французов, потому что, в конечном счете, лучше умереть сражаясь, чем умирать от голода, похоронив жен и детей. Признаки восстания были тем более опасны, что становились все более и более реальны, а англичане и австрийцы, безусловно, тотчас же поспешили бы на помощь восставшим.

Среди этих страшных опасностей и бедствий главнокомандующий Массена оставался спокойным и невозмутимым. Чтобы пресечь любую попытку неповиновения, он объявил, что французские войска получили приказ стрелять в любое собрание жителей, превышающее количество в четыре человека. Наши войска постоянно находились на площадях и главных улицах города, где располагались также и пушки, заряженные картечью.

Вы, безусловно, удивитесь тому, что генерал Массена проявлял такое упрямство в стремлении сохранить позиции, где он не мог не только прокормить население, но и с трудом поддерживать жизнь гарнизона. Но в то время Генуя играла огромную роль в судьбе Франции. Наша армия была разделена: центр и левое крыло отступили за Вар, тогда как Массена заперся в Генуе, с тем чтобы удерживать часть австрийской армии и помешать ее наступлению на Прованс. Массена знал, что первый консул готовит в Дижоне, Лионе и Женеве резервную армию, с которой он предполагал перейти Альпы через перевал Сен-Бернар, вступить в Италию, застигнуть австрийцев врасплох, напав на их тылы, поскольку их единственной заботой в этот момент было отбить Геную.

Итак, мы были крайне заинтересованы как можно дольше сохранить власть над этим городом. Однако вернемся к тому, что происходило во время этой памятной осады.

Узнав, что раненого отца перевезли в Геную, Колиндо Трепано поспешил к нему на помощь, и мы встретились с ним у изголовья отцовской кровати. Он очень помог мне заботиться об отце, и я ему благодарен, тем более что среди лишений, в которых мы оказались, рядом с отцом не было никого, кто бы мог постоянно оказывать ему помощь. Все офицеры штаба получили приказ находиться при командующем. Вскоре у нас кончились продукты для слуг, и они были вынуждены взять ружья и встать в ряды сражающихся, чтобы иметь право на жалкий рацион, раздаваемый солдатам. Исключение было сделано только молодому слуге по имени Удан и берейтору, который заботился о лошадях. Но Удан нас покинул, как только узнал, что у отца обнаружили тиф.

Эта ужасная болезнь, точно так же, как чума, с которой у нее много общего, набрасывается, как правило, на раненых и на больных. Отец заболел тифом, и в момент, когда он больше всего нуждался в лечении, около него оставались только я, Колиндо и берейтор Бастид. Мы, как могли, выполняли предписания врача, не спали ни днем, ни ночью и натирали отца камфарным маслом, меняли ему белье. Отец мог есть только бульон, а для его приготовления в нашем распоряжении было только протухшее лошадиное мясо. Сердце мое разрывалось на части.

Провидение благоволило нам. Большие здания городских пекарен примыкали к стенам дворца, в котором мы жили. Террасы этих зданий соприкасались. Терраса перед городскими печами была огромна, там готовили смесь из молотых зерен разного происхождения, которую добавляли к плохой муке, чтобы приготовить хлеб для гарнизона. Берейтор Бастид заметил, что, как только рабочие уходили с террасы, ее покрывали стаи голубей, которые жили на колокольнях города. Они прилетали гуда, чтобы подбирать зерна, рассыпавшиеся по плитам пола. Бастид, большой умница, перепрыгивал на соседнюю террасу и натягивал там различные веревочки и другие приспособления для поимки голубей, из которых затем мы варили бульон. Отец находил, что по сравнению с бульоном из конины он был просто великолепен.

К ужасам голода и тифа добавлялся кошмар беспощадных и непрекращающихся боев. Французы сражались весь день на суше против австрийцев, а как только наступала ночь, которая прекращала сухопутные атаки, английский, турецкий и неаполитанский флоты приближались к берегу и начинали беспощадную стрельбу по французским войскам, причиняя им ужасающие потери. Таким образом, у нас не было ни минуты передышки.

Гром пушек, крики раненых, стоны умирающих доносились до слуха моего отца и приводили его в крайнее волнение. Он сокрушался, что не может встать во главе своей дивизии. Подавленное моральное состояние ухудшало физическое. Болезнь день ото дня становилась все серьезнее. Он заметно слабел. Ни Колиндо, ни я не оставляли его ни на минуту.

Однажды ночью, когда я, сидя на коленях возле кровати, промывал его рану, он обратился ко мне в полном сознании и, ощущая приближение конца, положив руку мне на голову, погладил меня по волосам. «Бедное дитя, — сказал он, — что с тобой будет, одним, без поддержки, среди ужасов этой осады?» Он еще пробормотал несколько слов, среди которых я разобрал только имя матери, затем его рука упала и он закрыл глаза.

Хотя я был еще очень молод и на военной службе был недавно, я тем не менее повидал уже много смертей на поле брани и много мертвых на улицах Генуи, но они умирали средь белого дня, в своей одежде, что производило совсем другое впечатление, нежели человек, умерший в своей кровати. Свидетелем такой печальной картины я был впервые. Мне казалось, что отец просто уснул. Колиндо догадался об очевидном, но у него не хватало смелости назвать вещи своими именами, и только спустя несколько часов, когда приехал г-н Лашез и я увидел, как он натянул простыню на лицо отца со словами: «Это ужасная потеря для семьи и для друзей!», меня покинули спасительные иллюзии. Только в этот момент я понял размеры моего несчастья. Мое отчаяние было столь велико, что оно тронуло даже Массену, сердце которого нелегко было разжалобить, особенно в тех обстоятельствах, когда он нуждался в исключительной твердости характера. Критическое положение заставило его принять ужасное для меня решение. Но если бы я сам был командиром гарнизона осажденного города, мне трудно было бы поступить иначе.

Чтобы избежать всего, что могло ослабить моральный дух войск, генерал Массена запретил торжественные похороны. Он знал, что моей целью было, конечно, сопровождать его до могилы, и очень боялся, что войска, умиленные видом рыдающего молодого офицера, только что вышедшего из детства, идущего за гробом своего отца, дивизионного генерала, предадутся излишней чувствительности и унынию. На следующий день, рано утром, Массена пришел в комнату, где покоился отец, и, взяв меня за руку, вывел в самые отдаленные покои дворца, в то время как, согласно его приказу, двенадцать гренадеров, сопровождаемые одним офицером и полковником Сакле, молча подняли гроб и понесли его к временной могиле, вырытой в стороне от береговых укреплений. Только после того, как вся церемония была окончена, Массена объяснил мне мотивы своего решения. Нет, я не мог, конечно, выразить своего отчаяния, в которое я впал, услышав его слова. Но в этот момент мне показалось, что я второй раз потерял отца, которого теперь у меня украли. Все упреки были бесполезны. Мне оставалось только пойти и помолиться на свежей могиле. Я, естественно, не знал, где она находится, но мой друг Колиндо издали следил за печальной процессией, и он меня туда проводил. Этот добрый молодой человек в тяжелых обстоятельствах проявил трогательную симпатию в отношении меня, в то время как каждый занимался только своими собственными делами.

Почти все офицеры штаба отца были либо убиты, либо умерли от тифа. Из 11 человек, которые были с ним в начале кампании, оставались в живых только двое: коммандан Р*** и я. Но Р*** был занят своей службой и не оказывал никакой поддержки сыну своего бывшего генерала. Он продолжал жить один в городе. Г-н Лашез меня также оставил. Только добрый полковник Сакле проявил ко мне определенный интерес, но главнокомандующий поручил ему командование бригадой, и он все время должен был проводить на городских стенах. Таким образом, я оставался совершенно один в огромном дворце Центуриона с Колиндо, Бастидом и старым швейцаром.

Не прошло и недели с момента смерти отца, как главнокомандующий Массена, которому были нужны в большом количестве офицеры свиты, поскольку каждый день их во множестве убивало или ранило, приказал мне идти к нему адъютантом, так же как г-ну Р*** и всем другим офицерам из штабов убитых генералов. Целый день я сопровождал главнокомандующего во время сражений. Когда же меня больше не задерживали в штабе дела, я возвращался ночью к Колиндо, мы вместе шли среди заполнявших улицы тел умирающих и трупов мужчин, женщин и детей к могиле отца, чтобы помолиться над ней. Голод распространялся с ужасающей быстротой. По приказу главнокомандующего каждому офицеру оставлялась только одна лошадь, все остальные животные должны были быть отправлены на бойню. После отца осталось несколько лошадей, и мне было чрезвычайно тяжело узнать, что этих несчастных животных должны были убить тоже. Я спас им жизнь, предложив офицерам штаба обменять их на своих старых лошадей, которые и были отосланы на бойню. Позднее потеря этих лошадей была оплачена государством по представлении приказа о поставках, и я сохранил эти приказы как удивительный памятник того времени. На нем стоит подпись генерала Удино и главнокомандующего Массены.

Тяжелая утрата, которую мне пришлось понести, положение, в котором я оказался, вид кошмарных сцен, при которых приходилось мне присутствовать каждый день, заставили меня значительно быстрее возмужать, нежели многие годы прежнего безоблачного существования. Я понял, что нищета, голод и лишения осады сделали бессердечными эгоистами всех тех, кто еще несколько месяцев назад расточал любезности перед моим отцом. Я должен был найти достаточно сил, не только чтобы выжить самому, но также чтобы служить поддержкой Колиндо и Бастиду. Самым важным было изыскать способ, как их накормить, поскольку они не получали продовольствия от армии. Будучи офицером, я имел право на две порции лошадиного мяса, две порции хлеба. Но все это, взятое вместе, составляло не более фунта плохой пищи, а нас было трое. Теперь нам редко удавалось поймать голубей, число которых быстро сокращалось. В качестве адъютанта главнокомандующего я имел место за его столом, где один раз в день подавали небольшие порции хлеба, жареной конины и гороха. Но я был настолько обижен тем, что генерал Массена меня лишил печального утешения проводить гроб моего отца, что никак не мог решиться пойти и занять свое место за его столом, хотя все мои товарищи советовали мне это сделать. Однако желание помочь двум своим несчастным товарищам заставило меня смириться и пойти обедать за стол командующего. С этого момента Колиндо и Бастид каждый имели по четверти фунта хлеба и столько же лошадиного мяса. Однако мне все равно недоставало пищи, поскольку за столом главнокомандующего порции были очень маленькими, а служба была тяжелая. Я чувствовал, как силы постепенно оставляют меня. Мне случалось, например, даже ложиться на землю на несколько минут, чтобы не потерять сознание.

Провидение еще раз пришло нам на помощь. Бастид родился в Кантале[27], и прошедшей зимой он встретил еще одного овернца, своего старого знакомого, который занимался небольшой торговлей в Генуе. Он отправился повидать его и, войдя в дом, был потрясен запахом, который царил в бакалейной лавке. Он поделился своим впечатлением со своим другом и добавил: «У тебя что, есть продукты?» Тот подтвердил, но попросил его об этом молчать, поскольку, как только у частных лиц находили какие бы то ни было припасы, их тотчас же реквизировали на склады армии. Бастид сразу же пообещал ему, что у него купят часть продуктов и заплатят тут же, сохраняя при этом полную тайну. После чего он отправился рассказать мне о своем открытии. Отец оставил несколько тысяч франков. Я сразу же согласился на сделку и попросил принести мне побольше трески, сыра, фиников, сахара и шоколада. Все это было страшно дорого. Овернец забрал у меня почти все мои деньги, но я чувствовал себя слишком счастливым, чтобы думать об этом, потому что каждый день в штабе я слышал, что осада должна продолжаться еще довольно долгое время. А голод в ее продолжении мог только усиливаться, что, к несчастью, и происходило с нами. Что удваивало мое счастье, так это то, что, обладая этими продуктами, я мог спасти жизнь моему другу Колиндо, который без этого буквально умер бы от голода, поскольку не знал в армии никого, кроме меня и полковника Сакле, которого вскоре постигло ужасное несчастье, и вот при каких обстоятельствах.

Атакованный со всех сторон, генерал Массена, видя, как от голода и постоянных сражений тают его войска, вынужденный сдерживать огромное население в состоянии полного отчаяния, находился в самом критическом положении и прекрасно понимал, что необходимо установить железную дисциплину. Поэтому любой офицер, который бы не исполнил в точности его приказания, был неумолимо лишаем звания, согласно законам того времени, дававшим ему на это право. Во время одной вылазки за стены города бригада под командованием полковника Сакле не оказалась в указанный час в долине, где она должна была отрезать путь отступления австрийцам. Они сумели спастись. Командующий, взбешенный тем, что его расчеты не увенчались успехом, лишил несчастного полковника Сакле его звания и издал приказ об этом в тот же день. Сакле был слишком честным малым. Оказавшись в таком положении, он, конечно бы, застрелился, если бы не считал, что прежде нужно восстановить честь. Он взял ружье и занял место среди простых солдат. Однажды он пришел повидаться с нами. Колиндо и я очень переживали, видя, что этот замечательный человек был теперь одет в форму простого пехотинца. После капитуляции противника он был восстановлен в звании полковника первым консулом по просьбе самого Массены, на которого Сакле произвел большое впечатление своей смелостью. На следующий год, когда мир в Европе восстановился, Сакле, желая полностью смыть с себя незаслуженный упрек, попросил отправить его на Сан-Доминго, где он был убит, когда уже был готов приказ о назначении его бригадным генералом. Есть люди, которые, несмотря на свои достоинства, одарены очень жестокой судьбой. Сакле был одним из этих людей.