Разоружение: венское начало

«Закрыв» германский вопрос, установив «преференциальные» отношения с Францией, подписав кучу разных, по большей части бесполезных, документов о сотрудничестве с США, наша дипломатия занялась активной подготовкой к хельсинкской встрече на высшем уровне 1975 года. Путь к ней был тернист и долог, и довелось мне созерцать его в основном со стороны. Мне всегда казалось, что так называемый хельсинкский процесс не сможет гармонично развиваться хотя бы уже потому, что наши американские партнеры явно не были в восторге от идеи сотрудничества на базе сохранения территориального и политического статус-кво в Европе. Мы призывали к проведению конференции по безопасности и сотрудничеству в Европе, а наши американские друзья ворчали, что такая конференция лишь внесет сумятицу в умы европейцев, породит легион неисполнимых желаний и вместо безопасности принесет только неуверенность. В конце концов они оказались правы — из трех так называемых хельсинкских корзин (политической, экономической и гуманитарной) более десятка лет ни политическая, ни экономическая фактически не функционировала. Движение в них было попросту заблокировано западной стороной. Все эти годы весь хельсинкский процесс, по сути дела, кипел и пузырился в третьей, гуманитарной, корзине, где постоянно наседавшей была западная, а постоянно оборонявшейся — восточная сторона.

Формулировки третьей корзины Запад считал своей победой. Это мнение разделялось и многими в Москве, с недоумением смотревшими на плоды труда нашей делегации, возглавлявшейся А. Г. Ковалевым. Летом 1991 года, когда перестройка в СССР приобрела почти хаотический характер, а социалистические режимы в странах Восточной Европы лежали в руинах, в Москву приезжал английский представитель при штаб-квартире НАТО в Брюсселе М. Александер. По случаю его приезда посол Р. Брейтвейт устроил небольшой вечер с участием наших видных военных. Во время этого вечера М. Александер вспоминал переговоры по третьей корзине, непосредственным участником которых он был, и вслух задавался вопросом: «А представляли ли себе наши участники тогда последствия своих действий?» Сам он себе отвечал, что, по его убеждению, по крайней мере некоторые из них были достаточно дальновидны и умудрены жизненным опытом. Думаю, он не ошибался.

Американцы вместе со своими союзниками по НАТО ставили в тот момент вопрос примерно так: если мы (США) пойдем на переговоры по европейской безопасности и сотрудничеству, то вы (СССР) в ответ дадите согласие на переговоры о сокращении вооруженных сил и вооружений в Европе, причем о сокращении. «сбалансированном» и «взаимном». Москва ответила на это согласием. В качестве места переговоров определили Вену.

Через некоторое время мне стало известно, что в состав нашей делегации должен быть включен и я. Таково было указание А. А. Громыко. Скорее всего, свою роль сыграло то, что вторым человеком в американской делегации был назначен мой хороший знакомый по четырехсторонним переговорам в Берлине Дж. Дин. Поскольку он в конце концов оказался причастен к выполнению особых поручений Киссинджера, а без Киссинджера в американской внешней политике в те времена ничего не делалось, министр решил, что Дину надо предложить известного ему партнера. Он распорядился поставить в списке делегации мое имя сразу вслед за главой делегации О. Н. Хлестовым, который руководил в МИД Договорно-правовым отделом. Из этого следовало, что, не особенно рассчитывая на успех многосторонних переговоров, министр был не против повторить вариант с выработкой советско-американской договоренности, которая затем могла бы получить благословение всех остальных участников. В конце концов в военных делах, как нигде, музыку заказывали двое — СССР и США, а остальным позволялось лишь принимать участие в кордебалете. Переговоры по ограничению стратегических вооружений (САЛТ) наглядно демонстрировали это всем.

В Вену мы приехали в начале 1973 года, расселились в отеле «Интерконтиненталь», что напротив памятника Иоганну Штраусу, и были готовы приступить к делу. Однако начать переговоры не удавалось. Сокращения обычных вооружений и войск должны были быть произведены в Центральной Европе, это понимали все. Но что есть Центральная Европа, какие государства входят в ее состав? Ответ на этот вопрос нельзя было найти в учебниках географии и энциклопедиях. Во-первых, они противоречили друг другу, во-вторых, вопрос этот имел прежде всего военно-стратегический характер. Если проводить взаимные и сбалансированные сокращения, надо постараться «выкроить» такую зону Центральной Европы, в которой у восточной и западной сторон было бы примерно равное количество войск и вооружений. Если «раскрой» будет неправильным, то кому-то придется сокращать больше, а кому-то меньше. Разумеется, западная сторона хотела глубоких сокращений советских войск и войск других стран Варшавского договора и лишь символических сокращений собственных войск. Мы же выступали за равнопроцентное или равноколичественное сокращение с обеих сторон.

Из этого вытекала и другая «процедурная» проблема. Естественно, принимать участие в решениях о сокращениях претендовали государства, которые вошли бы по взаимному согласию в центральноевропейскую зону. Они становились бы «непосредственными» участниками переговоров и получали право решающего голоса. Все остальные получали бы статус «наблюдателей», то есть могли претендовать лишь на изложение своей позиции применительно к тому или иному вопросу, затрагивающему их интересы. От разделения участников венских переговоров на государства «первого» и «второго» сорта зависела рассадка делегаций, процедура принятия решений по повестке дня и т. д.

После первого заседания, на котором было условлено всем рассесться «как попало», венские переговоры продолжить свою работу не смогли. Официальные заседания больше не проводились. Началась своеобразная процедура, которую называли «коктейльная дипломатия». Каждая из участвующих стран по очереди устраивала коктейли или приемы, на которых встречались участники переговоров и обсуждали пути выхода из создавшейся ситуации. Говорилось и о проблеме сокращения обычных вооружений по существу. Стран-участниц было достаточно, так как участвовали практически все европейские государства, кроме нейтралов. Коктейли шли ежедневно. Однако толку от этого было мало. Ничего не давали и неформальные встречи в составе по нескольку государств с одной и с другой стороны.

Однако постепенно в результате всех этих разговоров стала выкристаллизовываться суть спора, а значит, и начала появляться пища для размышлений — как мог бы выглядеть компромисс. Страны НАТО с самого начала заняли позицию, в соответствии с которой сокращения не должны были распространяться на фланговые государства. Таким образом из игры выводились Норвегия, Турция и, видимо, Греция, к которой у нас особого интереса и не было. Применительно к Варшавскому договору НАТО была готова оставить в покое Румынию и Болгарию, но хотела включить в зону сокращений Венгрию, разумеется, не из-за венгерской армии, а из-за Южной группы советских войск, которая находилась там.

Наши военные против включения Венгрии категорически возражали, причем, как мне кажется, были в этом вопросе на сей раз достаточно искренни: группировка наших войск в Венгрии была предназначена для решения задач в основном не на центральноевропейском театре военных действий. Говорить об этом они, правда, напрямик не хотели, настаивая, чтобы дипломаты доказывали, будто Венгрия географически в район Центральной Европы не входит. Разгорелся спор, продолжавшийся пару месяцев.

Американцы и некоторые их союзники предлагали в случае нашего согласия на включение Венгрии «пожертвовать» Данией. В этом случае Дания попадала бы под механизм контроля, который обязательно был бы предусмотрен в случае достижения договоренности о сокращениях. Кроме того, сокращалась бы в каком-то объеме и датская армия. Нам давали понять, что для СССР эти моменты могли бы представлять определенный интерес, так как Дания запирает выход из Балтийского моря. Наша реакция была отрицательной. Из Москвы делегации ответили, что Дания не представляет для нас интереса. Ларчик открывался просто: в случае конфликта мы могли захватить проливы в самое короткое время, а сама по себе датская армия в общем уравнении была величиной, которой без особого ущерба можно было пренебречь. К тому же она считалась наименее боеспособной из всех армий НАТО.

Мы получили инструкцию дать согласие на включение Венгрии лишь в том случае, если НАТО пойдет на включение в зону сокращений северной части Италии. Торжественные заявления итальянского посла, что Италия никогда не собиралась быть участником договоренности о сокращениях вооруженных сил в Центральной Европе и не даст на это согласия, не производили на нас никакого впечатления. Мы начинали намекать, что если НАТО будет очень упрямиться по вопросу об Италии, то у нас может появиться желание поговорить о Турции. Ее огромная по численности армия могла спутать сразу все расчеты программистов из НАТО о «сбалансированности» сокращений. Кроме того, турки реагировали на подобную постановку вопроса почти как на святотатство, доказывая, что никогда турецкая армия не может быть поставлена под какой-то международный контроль, если то же самое не произойдет с греческой армией.

В самый разгар спора я заболел и был прооперирован в одной из венских больниц. Пролежал я в больнице не так уж долго. Но меня навестил Дж. Дин, который бросил многозначительную фразу, что надо побыстрее поправляться, так как я становлюсь нужен. Нет необходимости говорить, что это ускорило мою выписку из госпиталя.

Был и еще один момент, который подталкивал нас к скорейшему поиску компромисса. Печать все назойливее сообщала, что официальные переговоры в Вене не могут начаться из-за неконструктивной позиции Венгрии. Это была хорошо рассчитанная тактика, так как наши венгерские союзники давно и охотно выступали с претензией быть в международных делах самыми гибкими и неортодоксальными членами Варшавского договора. Будапешт был тем местом в Восточной Европе, куда безбоязненно можно было приносить самые непотребные идеи с Запада с большой долей уверенности, что они по крайней мере будут переданы лично Брежневу, а может быть, и поддержаны соответствующей аргументацией, причем с учетом расклада сил и настроений в Москве и в Варшавском договоре в целом. На этом Будапешт зарабатывал себе немало очков на Западе. Теперь он вдруг оказывался в роли тормозного башмака на пути к сокращению вооружений в Европе. Венгерский представитель на переговорах профессор Уштор явно не испытывал удовольствия от этой роли, вновь и вновь давая понять, что Будапешт вовсе не против сокращения вооружений, что ему все труднее поддерживать советскую позицию. В общем, венгры в любой момент могли выкинуть на переговорах что-либо непредвиденное, дав нам потом какое-либо «неординарное» объяснение необходимости таких своих действий. На это они всегда были большими мастерами.

Наконец я вышел из больницы и начались наши встречи с Дином. Правила игры с американцами были в тот период хорошо отработаны и твердо соблюдались обеими сторонами. Шел поиск развязки вопроса за пределами имевшихся у обеих сторон официальных инструкций. Каждый из нас действовал как бы в личном качестве. Если мы находили, как нам казалось, подходящее решение, оно докладывалось соответственно в Москву и Вашингтон. В случае, если оно принималось начальством, то договоренность становилась официальной. Если же предлагаемый компромисс не устраивал одну из сторон, то существовала джентльменская договоренность — вести себя так, как если бы ни одна из сторон ничего другой не предлагала. Разговоры, как было условлено, просто «растворялись в воздухе». Разумеется, такой образ действий предполагал высокую степень доверия к партнеру как к коллеге, с которым так или иначе нужно делать общее дело.

В годы правления Никсона, и Форда, и даже Картера это было возможно. С приходом Рейгана, как быстро выяснилось, — нет, причем это «нет» касалось и первого периода нахождения у власти М. С. Горбачева. Команда Рейгана не хотела договоренностей с «империей зла» и не искала компромиссов. Соответственно и подбирались люди для переговоров. Мои прежние партнеры по переговорам вдруг вынуждены были покинуть службу в госдепартаменте и превратились в научных работников. Появились новые лица, до смерти боявшиеся быть заподозренными в каких-либо доверительных контактах с русскими.

Вообще надо сказать, что человечеству все же повезло в тот момент, когда у власти в нашей стране оказался М. С. Горбачев с его «новым политическим мышлением». Приди на пост Генерального секретаря ЦК КПСС какой-либо другой наш лидер традиционного склада, еще не известно, чем бы закончилось для всех нас президентство Рейгана. Его прямолинейно конфронтационный курс, неоднократно высказывавшиеся в адрес СССР всякого рода угрозы вновь и вновь вызывали в кремлевских коридорах власти вопрос, правильно ли сидеть сложа руки и ждать, когда этот «своеобразный» президент попробует осуществить на деле то, что вновь и вновь повторяет на словах. Желающих показать Рейгану пределы его возможностей становилось все больше, а в Вашингтоне, казалось, не очень понимали, сколь тонок лед, на котором танцует «Ронни».

Во всяком случае одного на Западе в те тревожные годы рейгановской риторики наверняка не знали: СССР был близок к тому, чтобы взять назад сделанное в свое время Брежневым в ООН заявление никогда не применять ядерное оружие первым. Эта мысль все более занимала А. А. Громыко. Он вновь и вновь анализировал ситуацию, которая сложилась для нас после этого брежневского заявления.

США, как известно, не последовали нашему примеру. Вся их доктрина гибкого реагирования была построена на применении в случае конфликта ядерного оружия первыми, они оставляли для себя свободу рук в выборе момента. Основной сдерживающий эффект ядерного оружия, подчеркивали американцы, состоит именно в непредсказуемости его применения.

Мы же своим оставшимся без ответа заявлением, по мнению А.А. Громыко, политически мало что выиграли, а в военном плане, скорее, проиграли. Использовать ядерное оружие мы могли только в ответном или, в лучшем случае, во встречно-ответном ударе. Как и в 1941 году, мы обязательно должны были ждать, когда противник нанесет нам первый удар. Потом, что означало само обязательство не применять ядерное оружие первым, а лишь отвечать на его применение? Здесь было много неясного. Должно ли ядерное оружие применяться лишь в ответ на удар по советской территории? А если удар наносился противником по территории нашего союзника, тогда как быть? Насколько могут в свете брежневского заявления наши союзники полагаться на советский ядерный зонтик?

Министр пару раз возвращался к этим рассуждениям и неизменно приходил к выводу, что он в свое время дал маху, поддержав идею помощников Брежнева выступить в ООН с эффектным заявлением о нашем миролюбии. Нет нужды пояснять, что обычно он философствовал на эту тему после очередной воинственной эскапады Рейгана. В последний раз он, как бы еще раз утвердившись в своем мнении, сказал, что твердо решил переговорить с Л. И. Брежневым. Надо только выбрать подходящий момент. Не знаю, переговорили ли они по этому вопросу, но вполне могу допустить, что переговорили и решили, если дело и дальше будет идти к обострению, воспользоваться подходящим моментом. Смерть Брежнева, похоже, остановила развитие в этом направлении.

Все это, конечно, экскурс в сторону от основной темы. Однако он по меньшей мере извинителен, так как наглядно демонстрирует, сколь опасны и непредсказуемы последствия внезапного выхода в политике из контакта друг с другом, крутых разворотов и разрыва сложной паутины всякого рода официальных, полуофициальных и тайных связей. Можно ненавидеть друг друга лютой ненавистью, думать друг о друге все, что угодно, молиться на рыночную экономику и проклинать социализм, но нельзя нарушать многолетнюю ткань межгосударственных отношений. Это смертельно опасно для здоровья мира, для государств и народов, ради жизни которых только и имеет право на существование любая политика. Понимание этой простой истины должно стоять выше любых идеологических разногласий и даже приверженности тем или иным так называемым «человеческим ценностям», говоря о которых часто, кстати, забывают, что они существуют всегда вместе, причем одни — со знаком «плюс», другие — со знаком «минус». Без добра нет зла, и наоборот. Политика, не учитывающая этого, то и дело увлекает людей своими красивостями и благородством, либо решительностью и беспощадностью. Но она изначально утопична и обречена на провал. Это всегда лишь вопрос времени.

Вернемся, однако, к переговорам в Вене. Мы встречались с Дином сначала один на один в пустой квартире одной из видных австрийских аристократок в центре города неподалеку от церкви Шотгенштифт. Он предложил вполне приемлемый проект документа о процедуре ведения переговоров, который я с удовольствием передал в Москву как доказательство, что американцы имеют серьезные намерения.

Оставался вопрос о Венгрии — Италии. Было ясно, что на данном этапе он неразрешим. Значит, оставалось каждой из сторон зафиксировать свою позицию, отложить рассмотрение проблемы до лучших времен и начинать переговоры. Выработка такой формулы потребовала некоторого времени. Дин, видимо, почти уже отчаялся в успешном исходе всей нашей затеи, так как Москва необычно долго молчала. Говорить нам в этих условиях было особо не о чем. Мы стали видеться просто во дворе того дома, где находилась аристократическая квартира, когда, наконец, поступили встречные предложения из Москвы. Они не очень расходились с американским вариантом, и мы тут же, сидя на скамейке, договорились, как можно было бы сочетать обе позиции.

Затем последовали встречи в более широком составе с участием глав делегаций для «легализации» и окончательной отработки документов. Вместе с нами в этих встречах участвовал венгерский посол Уштор, а страны НАТО представлял голландец Кварлес ван Уффорд. В конце концов «венгерский вопрос» был отрегулирован: страны НАТО заявили, что считают необходимым участие Венгрии в сокращениях вооружений, а венгерская делегация ответила встречным заявлением, что ВНР была бы готова к такому участию, как только для этого будут обеспечены «соответствующие предпосылки», то есть согласно тогдашнему подходу стран ОВД — включение в зону сокращений части территории Италии. Это была единственная договоренность, которая была достигнута в Вене на предстоящий десяток лет бесплодных переговоров.

После этого начались пленарные заседания в венском дворце Хофбург. Все были в определенной мере исполнены чувства оптимизма. В это время мы квартировали уже не в гостинице «Интерконтиненталь», а переехали в Баден — очаровательный курортный городок под Веной. В один из дней мне позвонила в отель жена и поздравила с присвоением ранга чрезвычайного и полномочного посланника. Она же сообщила, что меня должны отозвать из Вены в Москву, так как новый заведующий 3-м Европейским отделом А. П. Бондаренко настаивает на моем возвращении. Это известие вскоре подтвердилось.

Наступали летние каникулы. Поэтому глава нашей делегации О. Н. Хлестов не стал спорить с указаниями из Москвы. Узнав о моем предстоящем отъезде, Дин, ван Уффорд, западногерманский посол Рут устроили прощальный вечер в венском Гринцинге. В заключение вечера представители НАТО купили у разносчицы цветов и игрушек мне в подарок маленького заводного серого осла. На седле у осла написали «МБФР» — сокращенное название венских переговоров на английском языке. Все очень потешались по поводу этого ордена НАТО, выданного мне за заслуги в ведении переговоров.

Этот ослик до сих пор хранится у меня. Симпатичная игрушка. Но вместе с тем и символ — какими были все тогда ослами, полагая, что достаточно сдвинуть переговоры с места, и процесс пойдет, за первой договоренностью последуют другие.

Осенью, несмотря на сопротивление А. П. Бондаренко, я все же приехал на второй раунд переговоров. Первый заместитель министра В. В. Кузнецов сумел настоять на том, чтобы я был послан в Вену хотя бы еще на пару месяцев. Я, разумеется, был рад этому. Прежде всего я очень хотел показать Вену своей жене. Она в это время тяжело болела, была вынуждена уйти с педагогической работы и нуждалась в смене обстановки. Меня самого тянуло к переговорной работе и разоруженческой тематике. Заниматься дальше спорами с ФРГ по поводу Западного Берлина, писать проекты посланий Брежнева в ответ на очередную просьбу Брандта, выдуманную Баром, например о полете самолетом бундесвера в Берлин для укрепления позиций СДПГ в бундестаге, было не очень интересно. Из-за этой поездки в Вену я впервые серьезно повздорил с А. П. Бондаренко, который убеждал меня, что для меня лично нет никакого смысла работать «на дядю», то есть на главу нашей делегации в Вене. Но я и в Вене, и в Москве в любом случае должен был бы работать «на дядю», а в Вене было все же интереснее.

Германские дела к тому времени мне изрядно поднадоели. Я их знал вдоль и поперек. В материальном плане мы жили в Москве довольно трудно. Поэтому я несколько лет пытался сменить профиль работы. В те годы был большой спрос на кадры для работы в Африке. Людей туда загоняли нередко насильно. Я выразил готовность поехать добровольно. И получил тут же отказ. Управление кадров «добровольцам» не доверяло. Если человек из европейского отдела сам просился в Африку, значит, что-то тут было нечисто. Не помогли мне в последующий период и изученные французский, а затем испанский языки. «Немцу» было положено сидеть на германском направлении. В роли работника в какой-либо ненемецкой стране министр меня «не видел», хотя мое стремление сменить амплуа поддерживал П. А. Абрасимов, возглавлявший несколько лет всесильный отдел загранкадров ЦК КПСС.

По приезде в Вену мы поселились с женой в квартире в одном из домов у церкви «Мария ам Гештаде». Переговоры шли своим чередом. Писались речи, проводились встречи и приемы. К новому году жена вернулась в Москву, а я, оставшись один, начал раздумывать о перспективах. Прошедшие несколько месяцев показывали, что венские переговоры будут затяжными и, скорее всего, бесперспективными. Для такого прогноза были две весьма серьезные причины.

Во-первых, на горизонте замаячила так называемая «проблема цифр». Запад настаивал: прежде чем начинать сокращения, выложить на стол цифры о количествах войск и вооружений с обеих сторон. На основании этого затем решать вопрос, сколько, кому и чего сокращать. Наша позиция: дискуссия о цифрах лишь будет затягивать переговоры и реальные сокращения, целесообразнее договориться о размерах сокращений с обеих сторон и провести эти сокращения под строгим контролем. Та часть войск и вооружений, которая оставалась бы после сокращений, была бы примерно равной для обеих сторон, но подсчитывать там «каждый солдатский нос» контролерам не следует. Это был бы, как мы говорили, шпионаж.

На протяжении долгих лет переговоров эта основная позиция сторон претерпевала разные модификации. То предлагалось начать с сокращения только американских и советских войск, то шел разговор о верхнем лимите численности сухопутных войск ОВД и НАТО и начиналась оживленная торговля, кто и какую лепту должен внести в эти сокращения, то разгорался спор, возможно ли включать в сокращения авиацию, а если да, то какую.

Суть «проблемы цифр» состояла вот в чем: мы вместе со своими союзниками из ОВД имели численное превосходство над войсками НАТО почти по всем параметрам, но признавать его не хотели, поскольку такое признание влекло за собой неизбежные асимметричные сокращения не в нашу пользу. Даже в первые годы прихода к власти М. С. Горбачева, когда началось движение в вопросах ядерного разоружения, маршал Ахромеев откровенно говорил участникам заседаний так называемой «пятерки» (постоянное совещание представителей Генштаба, МИД, ЦК, КГБ и Военно-промышленной комиссии Совмина по разоруженческим делам), что движение в Вене невозможно.

Наши военные отлично знали, что по индивидуальной выучке и качеству боевой техники наши армии отставали от армий НАТО. Поэтому для обеспечения равновесия считалось необходимым иметь численный перевес в личном составе и технике, хотя бы за счет сохранения устаревших ее образцов. Документы, которые наша разведка получала о планировании маневров штабами НАТО, подтверждали эти установки. В случае военного столкновения в органах НАТО полагали, что их боевой самолет будет эквивалентен трем нашим, что хотя американский танк при столкновении с нашими устаревшими танками и успевает уничтожить два из каждых трех, однако наш третий все же имеет время прикончить эту американскую машину и т. д.

Следовательно, Вена должна была неизбежно «споткнуться» о цифровую проблему. Это быстро понял и мой друг Дж. Дин. До начала венских переговоров он был послом США в Праге и теперь, наверное, сожалел, что оставил эту страну, к которой относился с симпатией и интересом. Он утешал себя, однако, тем, что Вена — один из самых привлекательных европейских городов, а прервать венские переговоры ни одна из сторон не решится.

Венские переговоры должны были зайти в тупик и еще по одной причине. Им твердо намеревалась мешать ФРГ. Центральноевропейская зона сокращений в том виде, как она была определена в 1973 году, не устраивала Бонн. Она охватывала ФРГ, Бенилюкс, ГДР, Польшу и Чехословакию. США, Англия, Франция и СССР участвовали в сокращениях только своими экспедиционными войсками, находящимися в странах этой зоны. Получалось, что в случае достижения договоренностей по такой схеме ФРГ становилась единственной крупной европейской державой, на которую накладывались ограничения в военной области. Западные немцы считали это для себя дискриминацией и упорно стремились к расширению зоны, выдвигали одну за одной модели всевозможных ограничений вооружений за пределами зоны, усердствовали в составлении схем глубокого контроля над вооружениями на территории всей Европы.

Становилось ясно, что венские переговоры могут вскоре превратиться в занятие для пенсионеров. Тем временем не дремал А. П. Бондаренко в Москве, напоминая министру, что Квицинскому давно больше нечего делать в Вене, а 3-й Европейский отдел нуждается в рабочей силе. В феврале 1974 года меня из Вены вновь отозвали — на сей раз окончательно.

Предприняв в 1974 году отчаянную, но неудачную попытку сбежать от германских дел в Мадрид на должность советника-посланника, я продолжал заниматься «увлекательной» возней вокруг западноберлинских аспектов наших различных соглашений и программ сотрудничества с ФРГ. Этот вопрос был постоянно в повестке дня переговоров А. А. Громыко с новым министром иностранных дел ФРГ Г.-Д. Геншером.

Поскольку Геншер был инициатором учреждения в Западном Берлине после заключения четырехстороннего соглашения нового учреждения — федерального ведомства по охране окружающей среды, то есть совершил демонстративный шаг по дальнейшему расширению федерального присутствия в этом городе, министр с особым усердием проводил с ним «воспитательную работу» в западноберлинском вопросе. За каждым шагом МИД ФРГ он видел очередной подвох и строжайше наказал А. П. Бондаренко и мне не давать западным немцам ни малейшего спуску. Позиция по всем деталям обсуждавшегося тогда с ФРГ соглашения о правовой помощи, культурной программе, научно-техническому соглашению рассматривалась и утверждалась А. А. Громыко лично.

Знаю, что при воспоминаниях о переговорах тех лет у наших немецких партнеров, таких, как К. Блех, А. Майер-Ландрут, ван Велль, покойный Г. фон Браун-мюль, пробегали мурашки по телу. Они, правда, не ведали, что и их советским коллегам было нелегко. Нам часто не удавалось уговорить министра на тот или иной компромисс. Он повторял: дело одним этим компромиссом не закончится, у западных немцев линия на то, чтобы резать колбасу («салями») по кусочку, уступить им значит не закрыть вопрос, а поощрить МИД ФРГ на новые хитрости и уловки. Отсюда следовал вывод, что надо отстаивать нашу позицию, а если из-за этого не будет получаться то или иное второстепенное соглашение с ФРГ, то и беды в этом большой нет. Похоже, ФРГ заинтересована больше в продвижении своей позиции по Западному Берлину, чем в конкретном сотрудничестве с нами в той или иной области.

Разумеется, во всем этом была немалая доля истины. Однако норой дело принимало слишком заостренные формы. Например, А. А. Громыко однажды сорвал осуществление обменов по линии породненных городов, поскольку в программе поездки значился Западный Берлин. Напрасно мы с А. П. Бондаренко при поддержке В. М. Фалина доказывали, что Западный Берлин может принимать участие в международных обменах наряду с участниками из ФРГ, если не затрагиваются при этом вопросы статуса и безопасности. Так записано в четырехстороннем соглашении. Министр лишь крепко рассердился и сказал нам: если мы не хотим выполнять его поручение, то это сделают за нас другие. Он тут же позвонил В. В. Кузнецову и дал соответствующее указание, а мы ушли из его кабинета как побитые собаки.

«Не надо было с ним спорить, — сказал нам после этого первый зам. министра Кузнецов по прозвищу «мудрый Васвас». — Если он что-то твердо решил, его не своротишь. Пишите Фалину, что поездка откладывается по техническим причинам».

Так подошел 1978 год. Ценой больших усилий мне удалось выхлопотать разрешение на переезд в Москву из Ленинграда отца и матери. Отцу уже было 85 лет, он перенес несколько инфарктов. Да и мать начинала сдавать. Оставлять их дальше одних в Ленинграде было тревожно. Родители ехали в Москву с радостью — дети, внуки, родственники, все вместе. Но тут, к великому огорчению моей матери, мне предложили отправиться советником-посланником в Бонн.

В ФРГ я ехать не очень хотел. Знал, что в МИД ФРГ меня многие недолюбливают за жесткую линию в берлинских и германских делах. Не во всем искренней представлялась мне политика СДПГ, особенно пришедшего к власти Г. Шмидта. Кроме того, Бонн всегда казался мне, особенно во времена Смирнова и Царапкина, каким-то тусклым местом в мировой политике. Там вечно молотили одни и те же темы — принципиальная позиция в германском вопросе, Берлин, советские немцы, немножко разговоров о европейской интеграции, соревнование с Англией за звание самого лучшего союзника США, претензия на руководство Францией через особые отношения с ней. Вот, пожалуй, и все. Не сравнить ни с Вашингтоном, ни с Парижем, ни с Лондоном. Даже Берлин представлялся мне в тот момент более привлекательным — там и старые друзья, и полная интриг межгерманская политика, и — через Западный Берлин — все то же самое, что услышишь в «федеральной деревне». Зато хоть город большой, настоящий.

Но ехать было надо. В Москве я отработал после Берлина 13 лет. Тогдашний советник-посланник в Бонне А. А. Токовинин много болел, были у него и нелады с коллективом. Собирался уезжать из Бонна также В. М. Фалин. Исходя из этой перспективы, он и дал свое согласие на мое назначение в Бонн.

До окончательного отъезда в ФРГ я имел возможность поучаствовать в визите Л. И. Брежнева в Бонн и Гамбург, который проходил в мае. В июне я прибыл к месту работы. В. М. Фалин недели через две-три уехал в Москву для устройства своих дел. Приглашения А. А. Громыко стать его заместителем он не принял, обратившись во время визита лично к Л. И. Брежневу с просьбой назначить его на работу в аппарат ЦК КПСС. Не берусь судить наверняка, но думаю, что в ЦК КПСС В. М. Фалин видел больше шансов для своего политического роста. В МИД СССР он был бы «закрыт» в определенном углу шахматной доски непоколебимой фигурой А. А. Громыко, на замену которой в тот момент никаких надежд ни у кого не было. Так В. М. Фалин очутился на посту первого заместителя заведующего Отделом международной информации ЦК КПСС. Отдел этот возглавлял Л. М. Замятин.

Я остался в Бонне один во главе посольства. Фалин вернулся на короткое время в августе, попрощался и уехал. В то время в Москве шла истерика по поводу «китайской опасности». Пекин активно заигрывал с США и с Западной Европой. Пытался он внести размежевание и в стан наших союзников по ОВД, отдавая предпочтение одним и третируя других. Э. Хонеккер явно не был склонен поддерживать советскую жесткую линию в китайском вопросе. Не скрывал своей заинтересованности в развитии взаимовыгодных связей с КНР и другой наш «немецкий друг», Г. Шмидт, что, разумеется, не записывалось ему в Москве в плюс.

Надо отдать должное китайской дипломатии, которая, не имея, по сути дела, реальных козырей, ловко усиливала весь этот ералаш, весьма похожий на соревнование ведущих держав мира за обретение наибольшей благосклонности пекинских руководителей. В печати ежедневно появлялись сообщения о поездках китайских представителей самых разных рангов, которые делали фантастические по своим объемам и размаху предложения об экономическом сотрудничестве КНР с Западом. Со всех концов света наши посольства гнали в Центр информацию об этих «происках» китайцев и наперегонки предлагали различные меры по их расстройству или нейтрализации.

Через некоторое время у меня стало складываться все более твердое впечатление, что на самом деле ровно ничего не происходит. Проверка сенсационных сообщений печати всякий раз показывала, что никаких чрезвычайных проектов экономического сотрудничества с Китаем западные немцы не заключали. В действительности имели место весьма скромные объемы сотрудничества. Распространяемые средствами массовой информации слухи о многомиллиардных сделках сочинялись путем сложения китайских предложений, сделанных в разных странах, но применительно к одному и тому же проекту. Более того, называемые в печати суммы возможных инвестиций Запада в китайскую экономику были просто несерьезны и с точки зрения реальных возможностей их освоения китайцами, и готовности Запада к вложениям такого объема. Отрезвляюще действовали в этом плане и высказывания ведущих западногерманских промышленников и банкиров, которые на многое открыли мне тогда глаза.

В результате я решился отправить в Москву телеграмму, в которой высказался в том плане, что китайцы с помощью средств массовой информации надувают большой мыльный пузырь, а мы помогаем им в этом деле, не дав себе труда разобраться в фактическом положении дел. Слухи о военном сотрудничестве Запада с Китаем, во всяком случае применительно к ФРГ, являлись большим преувеличением. Похоже так же обстояло дело с Англией и Францией. Нельзя было за каждой сделкой о совместном предприятии по производству кроссовок в КНР видеть угрозу безопасности СССР. И вообще я призывал разобраться, что реально может Китай и что на деле дают поездки его представителей за рубеж. Именно такая информация была нужна от посольств, а не пересказ всяких газетных статей, усиленных собственными паническими комментариями.

Кажется, я попал в точку. Во всяком случае рассылка МИД по всему миру телеграмм об «ужасных происках» китайцев прекратилась. Приезжавшие из Москвы посетители уже с чувством даже некоторого внутреннего негодования в голосе стали поучать меня, что не каждая китайская фабрика кроссовок заслуживает телеграммы в Москву. Славу богу, начинался процесс протрезвления.

Однако назревала другая, и на сей раз нешуточная, проблема. Она была связана с начавшимся в конце 1977 года развертыванием наших баллистических мобильных ракет средней дальности, которые Запад называл СС-20, а мы секретным, но ласковым именем «Пионер». В истории, как всегда, многое зависит от случая и конкретных людей. Американцы, безусловно, знали о завершении испытательных пусков нашей новой ракеты и начале ее развертывания. Они помалкивали, поскольку почти одновременно отработали и представили на обсуждение в НАТО план модернизации своих ядерных средств на европейском театре военных действий. Вполне могло получиться так, что наши военные продолжали бы расставлять своих «Пионеров», а американцы начали бы завоз в Европу своих новых ракетных средств. Для тех лет это был почти естественный сценарий развития событий. Но в дело решил вмешаться канцлер ФРГ Г. Шмидт, выступивший осенью 1977 года в Лондонском институте стратегических исследований. Он дал политический бой по этому вопросу.

Поначалу на его речи никто особого внимания не обратил. Однако он упрямо гнул свою линию. В момент моего приезда в Бонн он настойчиво внушал Фалину, что не может смириться с развертыванием нами ракет такого класса. Ясно, что их основной целью в Европе будет ФРГ, чего он, как канцлер ФРГ, допустить не должен. Нарушается общий баланс сил в Европе, так как на стороне Запада есть лишь небольшое количество английских и французских ядерных ракет, не учтенных в соглашении ОСВ-1, да средних бомбардировщиков Ф-111, базирующихся в Англии. Американские ядерные бомбардировщики ФБ-111 постоянного базирования в Европе не имеют. Английская и французская ядерная авиация тоже невелика. Шмидт, с точки зрения последующей аргументации американской стороны в Женеве, делал в этот момент массу тактических ошибок. Но говорилось это достаточно честно и откровенно: есть, конечно, ядерные средства, не учтенные в советско-американском договоре ОСВ-1, достигающие СССР, но они не столь многочисленны. Поэтому остановите развертывание СС-20, у вас их уже несколько десятков. Если же будете продолжать, то я подниму скандал и потребую реакции от американцев.

С этим предупреждением Фалин уехал в Москву. Позднее Шмидт, находясь в Москве, кажется, пролетом в Японию, имел на аэродроме во Внуково беседу по вопросу об СС-20 с А. Н. Косыгиным и А. А. Громыко. Как он сам рассказывал, А. Н. Косыгин хотел что-то ему ответить, но А. А. Громыко помешал этому. Вопрос Шмидта так и остался без ответа, а тем временем развертывание СС-20 продолжалось полным ходом.

В конце июля или начале августа меня пригласил на обед тогдашний помощник канцлера Ю. Руфус. Он сообщил, что в ведомстве федерального канцлера подготовлен меморандум с анализом положения, складывающегося с евроракетами. В намерения канцлера входит добиваться прекращения развертывания ракет СС-20 и создания им противовеса на стороне НАТО. Если канцлер не встретит в этом вопросе понимания своих союзников, то ФРГ будет вынуждена принять самостоятельные меры, вплоть до создания и развертывания собственных крылатых ракет. Техническими возможностями, по словам Руфуса, ФРГ для этого обладала.

Из этого следовало, что вопрос о развертывании новых американских ракет в Европе еще не был окончательно решен Вашингтоном, но что ФРГ будет добиваться размещения таких ракет. В противном случае она была готова и к самостоятельным мерам, причем сразу возникало два вопроса, касающихся ее позиции: как она собирается совместить намерение создать свои крылатые ракеты с существующими для нее ограничениями по Парижским соглашениям и не готовится ли она выйти из договора по нераспространению ядерного оружия. Где она возьмет для своих ракет ядерные боеголовки? В те дни западногерманский официоз «Франкфуртер Альгемайне» в одной из своих передовых статей сообщил, что промышленность ФРГ объективно способна наладить производство ядерных взрывных устройств в течение полугода.

Возможно, Руфус блефовал, но блефовал по-крупному в стиле своего шефа, которого Джимми Картер, выслушав однажды очередное поучение, как лучше всего руководить экономикой США, назвал в своем кругу «Наполеоном Шмидтом».

После ноябрьских праздников в Бонн прибыл новый посол В. С. Семенов. Я встречал его на кельнском вокзале, была большая сутолока, разгружали массу вещей, книг и картин. Наконец, посол вместе со своей женой Лидией Ивановной гордой походкой двинулся к спуску с перрона. Сзади несли клетку с канарейкой, а я пытался что-то доложить на ходу о состоянии дел в посольстве и дате вручения верительных грамот президенту.

В. С. Семенов был одной из ярких фигур советской дипломатии. Выпускник элитарного коммунистического ИФЛИ, где обучались наиболее талантливые представители новой советской интеллигенции, он по окончании института работал преподавателем марксизма-ленинизма где-то в Ростове. В НКИД СССР пришел в годы массовых чисток и расстрелов практически «со стороны». Говорят, что на одной из научных конференций в Москве его заприметил как оратора В. М. Молотов.

Впрочем, тогда подобные выдвижения не были странностью. Достаточно вспомнить, что А. А. Громыко был специалистом по экономике сельского хозяйства, а затем, как говорят, довольно средним советником посольства СССР в Вашингтоне, с трудом, но зато с упорством осваивавшим английский язык на спортивной площадке в то время, когда другие дипломаты играли после работы в волейбол. Есть, говорят бывшие работники нашего посольства в США тех лет, и довольно нелестные характеристики нашего прежнего министра, принадлежащие перу Литвинова и Уманского. Впрочем, если это о чем-либо и говорит, то лишь о том, что у каждого человека свой талант, своя судьба, своя звезда.

Семенов начинал в посольстве СССР в тогдашней столице Литвы Каунасе. Затем накануне войны был советником посольства в Берлине, где написал документ о будущей политике гитлеровцев в оккупированных районах. Он полагал, что после начала войны Сталин вспомнил об этом документе. А память у вождя была крепкая. Во время войны Семенов был в нашем посольстве в Стокгольме, работая под руководством А. Коллонтай. Получил там орден за информацию о подготовке фашистской операции «Цитадель» на Курской дуге, кажется, был причастен к закрытым контактам, которые велись в тот момент между Берлином и Москвой на тему о возможности перемирия и отстранения Гитлера. Впрочем, история эта достаточно темная.

С окончанием войны Семенов, которому было 34 года, был назначен на влиятельный пост политсоветника при нашем Главкоме в Германии и сосредоточил в своих руках огромную власть. Он говорил, что Сталин хорошо к нему относился, что позволяло в любой ситуации молодому политсоветнику твердо стоять на ногах. Прямой выход на Сталина в те годы, видимо, значил очень многое. Если человек имел возможность напрямую общаться с вождем, никто не мог в точности знать, что сказал или поручил ему Сталин. Отсюда вытекала немалая свобода действий и независимость положения по отношению к другим высокопоставленным чинам и чиновникам. Искусство поставить себя так было в те годы известно не одному Семенову. Наш бывший заведующий 3-м Европейским отделом И. И. Ильичев, который вдруг из батальонного комиссара стал всесильным начальником советской военной разведки, некоторое время после этого, как он рассказывал, пребывал в растерянности: кого слушаться, с кем советоваться? Помог ему сориентироваться Мех-лис, который посоветовал почаще ходить прямо к Сталину. Будешь туда ходить, сказал он, все тебя бояться будут и никаких слов поперек не скажут.

В. С. Семенов, который умер в конце 1992 года в Кельне, никогда не сказал о Сталине плохого слова. Он утверждал, что Сталин любил молодежь, охотно ее выдвигал, с заботой относился к своим выдвиженцам, учил их уму-разуму. Он не боялся молодежи, но с подозрительностью относился к старой большевистской гвардии. Я много думал об этих высказываниях Семенова, пытаясь найти объяснение данному феномену. Мне кажется, что объяснение надо искать в том, что старая большевистская гвардия почти сплошь состояла из людей, никогда в жизни не занимавшихся, грубо говоря, полезным трудом по какой-то профессии. Все они провели большую часть жизни в тюрьмах и ссылках, на нелегальной работе, владели искусством заговоров, террористических актов, агитации, борьбы за власть, но больше, пожалуй, не умели ничего.

Сталин был выходцем из этой среды, он был таким же, как и они. Немудрено, что он должен был бояться своих соратников по революционной борьбе и считать, что чем их будет меньше на влиятельных постах вокруг него, тем для него спокойнее. К тому же он вполне мог полагать, что избавиться от этой не очень грамотной «элиты» — в интересах государства. Любовь к молодежи — это ставка на специалистов — профессионалов своего дела, готовых верно служить высшей власти и далеких от какой-либо мысли убрать «старого друга Сосо», который вовсе не так безгрешен и гениален, как хочет себя изобразить.

Просто так рушить старую гвардию Сталину было, однако, неудобно. Надо было упрятать свой замысел за «революционной» вывеской. Иной тогда и быть не могло. Отсюда — теория обострения классовой борьбы по мере укрепления социализма, массовые аресты «врагов народа», лозунг «лес рубят — щепки летят». Система эта набрала с годами ужасную инерцию. Но рубил-то Сталин прежде всего себе подобных, причем каждый из них клятвенно заверял, что ничего не злоумышлял против него лично и против строительства социализма. Идейных противников системы между ними практически не было, и зря их пытаются сейчас изобразить как сознательных сторонников развития Советского Союза по какому-то иному пути. Такие были, конечно, но не среди могучих деревьев, которые падали под ударами топоров НКВД, а среди тех щепок, которые летели во все стороны при этой операции. Тем временем на авансцену выдвигались люди нового поколения, такие, как Громыко, Семенов, Царапкин, Гусев, и др.

В. С. Семенов — человек, безусловно, разносторонне одаренный. Он интересовался литературой, музыкой, живописью, философией, собирал старинную мебель. Любил щегольнуть своими знаниями, претендовал на роль теоретика-марксиста. Порою мне казалось, что он пытается подражать В. И. Ленину. Свои статьи как бы случайно подписывал ленинскими псевдонимами — Иванов, Петров. Произнося речи перед подчиненными, любил закладывать по-ленински большие пальцы обеих рук за борта жилетки. Диктуя документы, прохаживался по кабинету, включая записи симфонической музыки. Утверждал, что это помогает творческой мысли. Умел сыграть на рояле несколько тактов любимой Лениным «Лунной сонаты» Бетховена. В обращении с подчиненными мог быть грозным, требовательным, вместе с тем охотно проявлял к ним человеческое участие. В общем, он был человеком со многими «выкрутасами», что, видимо, в конце концов и побудило А. А. Громыко сначала отстранить его от германских дел, поручив ему Ближний Восток и развивающиеся страны, а потом и вообще отправить подальше из Москвы на почетные и ответственные переговоры в Женеву по ограничению стратегических ядерных вооружений.

В Бонн В. С. Семенов приехал несколько не в своей тарелке. Он никак не мог понять, что с ним случилось. Вот-вот должно было быть подписано соглашение ОСВ-2, казалось, это должно было сулить ему очередное повышение. Вместо этого завершать переговоры было поручено его заместителю по делегации В. П. Карпову, а его — третьего по значению заместителя министра — просто отправляли в Бонн «мимо Москвы». Он сильно переживал это, вновь и вновь говорил мне, что в руководстве ЦК КПСС в отношении его имеются далеко идущие планы, что Бонн — это лишь промежуточная станция, что вполне вероятно его назначение на место А. А. Громыко, который в Москве порядочно всем надоел своим упрямством. Когда я заметил, что Семенов начинает вести подобные разговоры не только со мной, сказал ему, что не советую этого больше делать. Нелояльность по отношению лично к себе наш министр не прощал, а расчеты Семенова на скорое повышение были явно вилами на воде писаны. Ясно было только одно — в Москве он не был в тот момент нужен.

С В. С. Семеновым у нас сложились сразу тесные деловые и личные отношения. У него можно было очень многому поучиться. Вникать в рутину посольской жизни он уже не хотел. Поэтому решительно провел разделение труда: за собой оставил крупные политические вопросы, то есть, как он говорил, «стратегию» и контакты на высшем уровне, а всю остальную работу доверил мне. Тем самым он стал полным хозяином своего времени и практически не зависел от ритма работы посольства.

Сотрудничество с этим послом складывалось непросто: еще от сталинских лет он унаследовал крайне беспорядочный образ жизни. Он устраивал поздние вечерние совещания, что-то писал по ночам, спал до 11–12 часов дня, в обеденное время появлялся в посольстве и непременно опять желал совещаться, бумаги, особенно длинные, читать и править не любил, телевизор смотреть не мог, так как ему хотелось не слушать диктора, а тут же излагать свои мысли по затрагиваемой теме. Разумеется, телевизор не был для этого подходящим собеседником. Вообще он все время нуждался в общении с людьми, ему нужны были слушатели, аудитория, на которой он «обкатывал» то и дело какие-то свои мысли. Зачастую поначалу и мысли-то нельзя было распознать, но постепенно прояснялось, к чему клонит В. С. Семенов, какие уязвимые стороны своей затеи хочет еще и еще раз проверить. Все это занимало массу времени и даже порой раздражало руководящий состав посольства, вынужденный часами выслушивать, скажем, записи разговоров посла с теми или иными руководящими товарищами во время очередной его поездки в Москву и вместе с ним гадать, нет ли какого-либо скрытого смысла, «указания» за этими высказываниями Б. Н. Пономарева или Л. М. Замятина. Ну и, конечно, полная беда наступала, когда посол садился на своего любимого конька — происхождение жизни на земле. По этой теме он почитал себя великим специалистом. Мы к его рассуждениям по этому вопросу помаленьку привыкли, но дипломатический корпус — нет.

Г. Шмидт В. С. Семенова недолюбливал. Сам большой охотник до всякого рода поучений и претендент в эксперты по меньшей мере в области экономики, финансов, военного дела, он с насмешкой воспринимал всякого рода многозначительные «философские» высказывания нашего посла, до которых тот был великий охотник, если не знал, какую ему занять позицию по тому или иному вопросу. Шмидт, как нам сообщали, даже приглашал под видом сотрудников ведомства федерального канцлера на беседы с Семеновым врачей-психиатров, чтобы составить себе суждение о состоянии своего собеседника. Они якобы давали заключения о признаках склероза и старческого маразма. Это во всяком случае то и дело подкидывалось нам по каналам разведки. Шмидт, правда, при этом просчитался в одном: о каком старческом маразме Семенова могла идти речь, когда у власти в стране находились люди типа Брежнева и Черненко? Семенов был на I фоне этой компании бодрым юношей с ясной головой и быстрым умом.

Работа в Бонне оказалась много интереснее, чем я ожидал. Да и сам Бонн с течением времени обнаруживал свое очарование. Когда же мне хотелось окунуться в атмосферу большого города, я ездил в Кельн или в Дюссельдорф. Реже приходилось бывать в других крупных городах — Мюнхене, Гамбурге, Франкфурте. В длительные командировки по стране посол предпочитал ездить сам, так что в первый заезд мне удалось посмотреть в ФРГ не очень много.

ФРГ на глазах становилась действительно европейской державой, обретала «светский блеск». У нее появилась собственная политика на Ближнем Востоке, в Африке, в странах Тихого океана. Правда, на первых порах было больше разговору о политике, чем самой политики. Пока еще политика ФРГ в значительной мере оставалась переводом с американского на немецкий! Но чувствовался просыпающийся интерес, вкус к мировым проблемам, стремление к большей самостоятельности.

Положение второго лица в посольстве сверхдержавы, которой был тогда Советский Союз, давало самые широкие возможности для контактов. Я обзавелся многими интересными знакомыми; некоторые из них потом превратились в добрых друзей. О всех написать невозможно, но об одном не могу не сказать.

Это был Нестор немецкого либерального движения, член правления СвДП Виллиам Борм. Участник первой мировой войны, затем активный рейхсверовец, владелец крупных машиностроительных заводов, Борм после войны за какие-то грехи попал в тюрьму в советской зоне оккупации Германии и отсидел там немало лет. В свое время в Западном Берлине расклеивали его предвыборные плакаты: «Семь лет в коммунистическом концлагере и по-прежнему не сломлен — Виллиам Борм».

Борм относился к числу не ловких, не хитрых, не прожженных, а прежде всего думающих политиков. Он, конечно, умел быть и ловок и хитер, и обладал большим опытом жизни. Любил говорить, что всех «этих мальчишек», ныне находящихся у власти, насквозь видит, так как они еще на свет не родились, когда он обучался кавалерийским атакам с пикой наперевес, а в решающие моменты немецкой истории они ходили в коротких штанишках. Они еще не обрели достаточной внутренней свободы, жизненного опыта и мужества, чтобы самим думать. Умеют хитрить, но не умеют понимать жизнь. Эти «отеческие» комплименты Борм отвешивал в адрес многих «великих людей» ФРГ, включая председателя своей партии Г.-Д. Геншера, с которым у Борма были сложные отношения.

Сам он, на мой взгляд, совершенно искренне говорил, что научился думать только в тюрьме. Там ему разрешали много читать, разумеется, в первую очередь Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина и газету «Нойес Дойчланд». Борм не поверил в коммунизм, в жизненность советской модели общества. Но он, сидя в тюрьме, имел время сопоставить свой привычный мир идей фабриканта и офицера с миром идей, возникших после Октябрьской революции 1917 года.

Он стал сторонником социалистической идеи, которую не знал, как воплотить, сохраняя принципы либерализма, но был уверен, что за ней — будущее. Мир, говорил он, будет становиться все более тесным, людей будет все больше, ресурсов будет все меньше, природа не сможет выносить беспредельных нагрузок. Принцип свободы, на котором построен западный мир, это принцип, опирающийся на «я». Но свободное «я», расталкивающее локтями других, ставящее превыше всего свою индивидуальную свободу, в этом все более тесном мире не имеет перспективы. Оно будет перемолото жизненными законами необходимости. На смену обществу, опирающемуся на «я», неизбежно придет общество, опирающееся на «мы». Или человечество погибнет.

Историческая заслуга Советского Союза, говорил Борм, в том, что он решился на эксперимент, идущий в трудном, но правильном направлении. Сам по себе этот эксперимент пока неудачен. Вряд ли он и мог быть сразу успешен, тем более что преходит в условиях острой международной борьбы. Но объявлять все это направление человеческой цивилизации заблуждением Борм считал близоруким. Он верил в мирную конвергенцию двух систем и поэтому самым активным образом выступал за разрядку международной напряженности и разоружение, за восстановление близких отношений между Германией и СССР.

Борм не был, разумеется, сторонником развертывания наших ракет СС-20. Но он решительно и сразу выступил против планов «довооружения» НАТО американскими евроракетами. Он был достаточно последователен, чтобы на этом вопросе порвать со своей партией и уйти из ее руководства. Он знал, что предотвратить размещение «Першинг-2» не удастся, но не хотел разделять на старости лет ответственность за это.

Проблема предстоящего размещения в Западной Европе новых американских ядерных ракет основательно всколыхнула все западногерманское общество. ФРГ должна была стать главной страной, принимающей эти ракеты, хотя правительство Шмидта и упрятывало это неприятное обстоятельство за решением, что ракеты будут поставлены также в Бельгии, Голландии, Англии и Италии. Но основная часть запланированных к развертыванию ракет должна была устанавливаться все же на немецкой земле, причем в их числе должны были быть все «Першинг-2» — новые баллистические ракеты с коротким подлетным временем и способные попасть не просто в Кремль, а «в форточку туалета, куда ходит хозяин Кремля». Немцы понимали: в случае конфликта эти ракеты должны были стать наипервейшей целью советского удара, наши военные сделают все, чтобы не дать им взлететь с пусковых рамп.

Напрасно канцлер Шмидт доказывал необходимость завоза новых ракет. В ФРГ было и так достаточно американского ядерного оружия, и перспектива еще более утвердиться в роли ядерного заложника США многих не устраивала. К тому же для немцев вся происходящая операция была в отличие от других стран НАТО отвратительна именно своей конкретностью. Одно дело рассуждать вообще о необходимости сохранения военного баланса, другое дело — иметь реальную перспективу, что завтра новый «першинг» будет во имя этого баланса поставлен именно к тебе на задний двор. Эта перспектива мало кого воодушевляла. Против нее начались широкие выступления не только левого спектра сил, но и различных церковных, гуманитарных и других организаций.

Волна этого движения становилась все выше, ракетная дискуссия захватила и СДПГ. Члены президиума партии Эпплер, Лафонтен и другие все более открыто выступали против канцлера Шмидта и той роли, которую он сыграл в принятии решения НАТО о «довооружении». Нарастали трения между «партийным бараком», где размещались руководящие органы СДПГ, и ведомством федерального канцлера. Входившая в правящую социал-либеральную коалицию СвДП начала отгребать в сторону от тонущего канцлера и сговариваться о коалиции с ХДС/ХСС. Борьба становилась все более острой. Традиционный консенсус партий бундестага по основным вопросам внешней политики ФРГ начал трещать по швам.

В те дни по западногерманскому телевидению было не редкостью увидеть репортажи, в которых люди с улицы, особенно молодежь, прямо заявляли, что, по их мнению, от США для ФРГ исходит большая угроза безопасности, чем от СССР. Наезжавшие в ФРГ члены предвыборной команды Рейгана, которые говорили, что новый президент возьмет Советский Союз в ежовые руковицы, не побоится аннулировать договор по ПРО, создаст самые современные образцы новых вооружений, чтобы добиться военного превосходства над главным противником, встречали весьма настороженный прием. Когда же они начинали грозить, что в случае несогласия ФРГ принять участие в этой политике и дать добро на размещение новых ракет, американские войска могут быть выведены из ФРГ, где они якобы не имели достаточно ядерного прикрытия, то иногда слышали в ответ непривычные для американо-германской дружбы заявления. США, говорили им, должны быть благодарны немцам за то, что они терпят на своей территории присутствие почти 300 тысяч Полуграмотных негров, пуэрториканцев, наркоманов и потенциальных уголовников и еще оплачивать их содержание.

Вообще всплеск антиамериканских настроений был тогда сильный. США припоминали многочисленные обиды и унижения за весь период с 1945 года, а их, как оказалось, было немало, в том числе и в высших сферах западногерманского общества.

Я много занимался в тот период проблемами евроракет, писал по этому поводу в Москву. Судя по всему, там эти материалы привлекали внимание. Я же с начала 1981 года искал возможности вернуться в Москву.

Вторая половина 1980 года и начало 1981 были тяжелыми для нашей семьи. Умерли в течение нескольких месяцев сестра моей матери и ее муж, а затем и моя мать. В Москве оставался практически в одиночестве отец. Он никогда не хотел быть кому-либо в тягость, старался жить самостоятельно. Однако оставлять его годами в одиночестве было невозможно, и я стал ставить вопрос о своей замене. Нуждалась во внимании и моя младшая дочь, только что поступившая на учебу в институт.

В сентябре 1981 года я получил неожиданное указание вылететь в Москву для разговора с А. А. Громыко.

В. С. Семенов ничего не знал о причине вызова. Через своих друзей в секретариате министра я, однако, вскоре прознал, что меня собираются сделать послом по особым поручениям и использовать на переговорах по ядерному разоружению. Это вполне отвечало моим сокровенным замыслам.

Когда я прилетел в Москву, то первым делом отправился к Г. М. Корниенко — первому заместителю министра, который не только ведал разоружением, но в последние годы во все большей степени брал на себя работу по практическому руководству министерством. Он сказал мне, что имеется в виду назначить меня руководителем советской делегации на женевские переговоры с США об ограничении ядерных вооружений в Европе. В. П. Карпов, начинавший предварительный раунд этих переговоров, вести их дальше не будет, так как ему придется сосредоточиться на тематике стратегических вооружений. Мне же надо поскорее возвращаться из Бонна и входить в новую для меня тему.

Я поблагодарил Г. М. Корниенко за доверие, но он как бы отвел мою благодарность жестом руки, сказав, что решение принято не им, а лично министром. Это его выбор. Его и надо благодарить, а мне пока следует зайти к В. П. Карпову и В. Г. Комплектову, которые до сих пор вели в МИД СССР эту новую для переговоров с американцами тему.

А. А. Громыко принял меня в тот же день, сообщил о предстоящем назначении, сказал, что переговоры будут тяжелыми. Приходится считаться с ужесточением американского курса. Тематика для меня, конечно, новая, но она новая для всех. Я немало по вооружениям средней дальности написал, да и хорошо чувствую позицию ФРГ, голос которой в этом вопросе может иметь критически важное значение. «Конечно, — добавил Андрей Андреевич, — с ядерным оружием вы раньше дела не имели, но у вас будут сильные эксперты. Кроме того, это не такие переговоры, на которых что-то может решаться «с ходу». Всегда можно будет посоветоваться, запросить инструкций». Так он и советует поступать.

В Бонн я вернулся ненадолго. В. С. Семенов, узнав о моем новом назначении, не стал возражать. Мы провели с ним весь вечер, причем потом он вспоминал, что мы в тот раз выпили какое-то фантастическое количество коньяку. Не берусь подтвердить правильность цифр, которые он при этом называл. Он много рассказывал о своих переговорах с американцами в Женеве, о сложившихся там обычаях и привычках общения друг с другом. Все это я, разумеется, наматывал на ус. Знал он и моего будущего партнера по переговорам Пола Нитце. Против него меня, кстати, все очень предостерегали, даже те из наших представителей, которых этот американский дипломат называл своими друзьями.

В. С. Семенов был нашим первопроходцем ядерной темы. Он начинал переговоры в то время, когда тогдашний министр обороны А. А. Гречко открыто провозглашал на Политбюро, что сама идея договоренности с американцами по этой теме должна рассматриваться как преступная. Мы шли на переговоры, как он считал, не для того, чтобы договариваться. Если же В. С. Семенову вздумалось бы о чем-то договориться, он заранее должен был бы сделать для себя выбор, где потом сидеть: во внутренней тюрьме на Лубянке или на гауптвахте Московского военного округа. По словам Семенова, он высказался за Лубянку.

В остальном В. С. Семенов советовал мне не лезть со своим уставом в сложившийся монастырь. Все, что делается на переговорах по ядерным вооружениям, разрабатывается и решается в Генштабе. Вмешиваться в его кухню он не рекомендовал. После каждого раунда переговоров военные удаляются в свои чертоги и долго что-то пишут молчком. Потом приносят проект директив, который можно попробовать кое-где поправить, но не сильно, так как он в предварительном порядке просмотрен и утвержден их высшим начальством. Рано или поздно, однако на переговорах приходится принимать принципиальные решения. Тут лучше не попадать между молотом и наковальней, так как изменить позицию военных может лишь Генеральный секретарь ЦК. Так и произошло в конце концов на переговорах ОСВ-1. Решение в пользу договора было принято только после того, как Брежнев лично «рявкнул» на Гречко, указав ему его место. От этого удара Гречко до конца так и не смог оправиться, хоть и просил у Брежнева потом прощения и был прощен.

Перед отъездом В. С. Семенов устроил в посольстве прием в мою честь. Потом состоялись обычные посиделки в узком кругу. Были дипломаты стран Варшавского договора, но осталось и много немецких друзей. Прощаясь, В. С. Семенов сказал фразу, которая оказалась пророческой: «Еще раз поздравляю тебя с ответственным назначением. Но помни, что тебе будет очень, очень трудно. Порою так трудно, что будешь жалеть, что попал на это место. Тем не менее желаю успеха».