Алекс Дубас. Флаги на карте

Наш человек в Лиме

[1]

Выбора русскоязычных путеводителей по Перу особого и нет, он скуден, как дотации министерства культуры независимым кинематографистам. Когда соберетесь в страну инков, воздержитесь от покупки путеводителя «Полиглот». Он отводит столице буквально несколько страниц, сосредотачиваясь в основном на Старом городе с колониальными постройками, да парой слов упоминает район экспатов Мирафлорес. Остальная Лима, по мнению автора «Полиглота», опасна и не заслуживает нашего внимания. (см. фото 72)

Фото 72. Район Баранко, Лима, Перу

Но как раз Старый город с его немногочисленными возрастными постройками, сохранившимися после землетрясений, можно смело игнорировать, поскольку так или иначе ваш дальнейший маршрут проляжет через город-винтаж Куско, где колониальная эстетика обрушится на вас августовским звездопадом.

Что касается Мирафлорес, то – да, прогуляйтесь по этому району симпатичных ресторанов, джазовых клубов, казино, сувенирных магазинов, и антикварных лавок. Прогуляйтесь, но – недолго. Лучше откройте для себя Лиму аутентичную, свежую, нецелованную. Сегодняшний день мы проведем в районе Барранко (Barranco).

Итак, утро. Вы просыпаетесь, выходите в парк. Наблюдаете за черепахами в пруду. Смотрите на холодный, но приветливый океан. Там, на берегу, уже ловят утреннюю волну серферы в гидрокостюмах. Мимо вас пробегают люди с собаками. Это смотрится достаточно забавно. Собак, как и кошек в Лиме много. Кошки прижились, в основном, в парках и монастырях, а собаки – везде. Это вполне полноправные граждане столицы. Так вот о бегунах. Набережная по утрам – их место. (По вечерам – влюбленных). Я наблюдал, как один жизнерадостный спаниель тащил за собой старушку со сбившимся набекрень париком и в розовом костюме «найк». А вот обратная картина: упершийся бульдог лег на мостовую и не собирается сходить с места. Его хозяин, атлет с пульсометром на плече уговаривает друга подняться: «Пойдем, ну пойдем, миленький». Тренировка насмарку. Если бы вы были фотографом или карикатуристом – обязательно сделали бы альбом утренних спортсменов Лимы и их питомцев. Это так забавно.

Мысль о фотографии напоминает вам о том, что уже пора отправляться в этнографическую экспедицию в Барранко. Вы берете такси за 10 солей (120 рублей) и едете в галерею МАТЕ. Это не про чай из тыковок, МАТЕ – это первые слоги имени и фамилии, пожалуй самого знаменитого (для определенной целевой аудитории) перуанца. Марио Тестино. Бывает так: ты растешь в маленькой и уютной Лиме, учишься в католической школе, мечтаешь быть священником. Но судьба распоряжается иначе и ты становишься любимым фотографом Мадонны, принцессы Дианы и Леди Гага. Собственную галерею Марио Тестино открыл в старом и очень опрятном особнячке и здесь, помимо показа собственных работ, он проводит выставки современных художников. В галерее – никого. И это так странно гулять по особняку, с распахнутыми окнами, под пение птиц в полном одиночестве среди громадных портретов Гвинет Пэлтроу и Бреда Питта.

Свежая мысль: продолжим знакомство со страной через алкоголь.

Желтоватая, прозрачная жидкость в предложенном вам барменом бокале – «писка соур», самый знаменитый коктейль Перу. Досужий путешественник его тут же начнет сравнивать с «кайпириньей» на основе кашасы или, даже, «маргаритой» с текилой. Но, уверяю вас, напиток этот очень аутентичный. В основе сам «писко» – виноградная водка, лимонный сок и, внимание, яичный белок. Последний ингредиент если и делает его на что-то похожим, так это на алкогольный «гоголь-моголь». Так что, с непривычки, ощущаешь себя выпивающим ребенком.

Здесь-то, в баре музея «МАТЕ» вы и выпиваете первый стаканчик «писко» за сегодня. (см. фото 74)

Фото 74. Лимонад ИНКА

Соблазняетесь на то что, «писко» именной – Марио Тестино (как коньяк Вахтанга Кикабидзе или сливовица Карела Готта). Выпиваете чистым, не в коктейле, потому что достаточно зябко. И продолжаете путь. Он недолог. Через три дома еще один музей – de Osma. Он точно так же пуст как и первый. Барранко – действительно нетуристический район. Поэтому вы опять совершенно один бродите по вилле среди килограммов серебра, золота, картин и скульптур ангелов да испанских королев. Чего-чего, а серебра в этой стране достаточно. Веками вывозили его колонизаторы в Старый свет, фактически использовав индейцев в качестве рабов. Забирая у них свободу, земли и все, что могло представлять ценность, «белые люди» предлагали инкам взамен свою религию. Справедливый обмен, не правда ли? И здесь есть любопытный зал, забитый картинами и скульптурами, произведенными специально для обращаемых в католичество индейцев. Дева Мария и апостолы имеют черты инков, чтобы было понятнее и нагляднее. Ну, знаете, такая «библия для чайников».

Вы с грустью смотрите на Иисуса, натуралистично сделанного из дерева и одиноко лежащего в центре зала. Сквозь витражи видно, как мимо проезжают машины и маршрутки с кондукторами-зазывалами. Вы ничем ему не можете помочь и отправляетесь дальше. Следующий стаканчик «писко» вы выпиваете в случайно обнаруженном баре, куда вас привела стена с удивительно радостным граффити. Бар основан в 1915 году и повидал много. Студентов-революционеров, отдыхающих после операций хирургов, поскольку рядом военно-медицинская академия, поэтов и домохозяев этого района. Да, есть и такие. Мужья, занимающиеся домом, пока жены на работе. Сейчас этот бар видит вас, пытливого путешественника и его хозяин искренне радуется тому, что вы из России. К этой стране у него претензий пока нет. Он наливает вам из своих запасов «писко», настоенную на листьях коки. Вы вместе выпиваете, крякая и заедая банановыми чипсами. Смотрите немного футбол, а затем дегустируете «писко» на маракуйе. Как бы вы не умоляли, денег с вас не берут и, когда выходите на улицу, вас немного штормит. Время для бизнес-ланча.

Идете на запах. Проходя мимо старого деревянного железнодорожного вагона вы слышите, что пахнет чем-то мясным и вкусным. Оказывается, что это столовая с комплексными обедами за, примерно, двести рублей. Привлекая всеобщее внимание, ведь вы единственный гринго в этом заведении, едите суп из чечевицы с мясом краба и на десерт – варёную кукурузу с мёдом.

Вы дальше прокладываете свой маршрут среди разноцветных домов. Вокруг не то чтобы бедность, я скорее бы употребил слово «небогатость», но такого в нашем языке нет. Топаете мимо лавок с электротоварами и витаминами, спортивных залов – качалок, оборудованных прямо в подворотнях, на свежем воздухе. Мимо церквей, закрывающихся на обед. Мимо магазинов, где недорогая обувь аккуратно, как продукты, завернута в целлофан, «чтобы не запылилась». Мимо вас проезжают смешные и грустные престарелые машины и автобусы «метрополитена». Да-да, несмотря на название, метро здесь представляет из себя не поезда, что было бы разумно в семимиллионном городе, а автобусы, бодро снующие по выделенной трассе.

Вы, выпив еще, заходите в библиотеку, потому что ее деревянное здание напоминает вам вокзал из детства на незначительной станции где-нибудь в дальней Юрмале. Запах затхлости и недорогих духов. В читальне десятки людей внимательно просматривают журналы и книги, привязанные бечевкой к столу. На стенде по соседству лежат тома двух великих латиноамериканцев. Колумбийца Габриэля Гарсиа Маркеса и перуанца Марио Варгас Льосы. Когда-то друзья и единомышленники, в 70-х они поссорились на политической почве, и Льоса публично закатил Маркесу пощечину в присутствии журналистов. С тех пор оба получили по Нобелевской премии, а так и не помирились. Теперь это произойдет уже, наверное, только в другой жизни, где-нибудь в магическом городе, где вечно льет дождь, а жестокость оправдывают любовью.

На одном из домов вы видите надпись «Музей электрификации» и смело туда заходите. У карлицы, улыбающейся вам, спрашиваете сколько стоит билет. Первое впечатление, как всегда, ошибочно. Вход – бесплатный, а у этих детей такие взрослые лица. Такие взрослые руки, они знают, что такое тяжелый труд. Вместе со школьниками, пришедшими на экскурсию почему-то без учителя вы рассматриваете паровые машины и первые ламповые радиоприемники, телевизоры с линзами и стиральные машины, факсы и пейджеры. Вместе же играете на терменвоксе, а потом нажимаете на кнопочки специального аппарата и заворожено смотрите, как рождается электричество и бегут искры. Вы изучаете отдельную экспозицию, посвященную знаменитым перуанским летчикам. Один из них был первым человеком, перелетевшим через Альпы, и его именем теперь назвали столичный аэропорт. Его лицо смотрит на нас с десятисолевой купюры.

Вы кидаете монетку достоинством в один соль в еще один экспонат музея – музыкальный автомат и на все залы звучит Битлз «Hard day’s night». Дети радуются как дети (прошу прощения за оборот) и просят с вами сфотографироваться.

От них вы узнаете, что сейчас на площади за углом будет большой концерт, что-то вроде перуанской версии международного шоу «Голос». Вы с радостью идете за ними.

На сцене, один за другим, выступают невнятные артисты, примеряющие ролевые модели Наталии Орейро и Энрике Иглесиаса. И вы уже, позевывая, смотрите на мальчишек-скейтбордистов, совершающих невероятные пируэты по-соседству, как вдруг слышите рваный, живой звук. Потрясение устоев: кто-то здесь поет не под фонограмму? На сцене парни в национальных шапочках, на которые нашиты тоже вязаные панковские гребни, с электрогитарами, компьютерами и очень внушительной драм-машиной. Они берут ритм, оглушают площадь звуком и настоящим рок-н-роллом с национальными перуанскими мотивами. Это очень круто. Такие местные U2. Если бы вы что-то решали в этом конкурсе, то сомнений в том, кто победил, не было бы. В сумерках вы топаете в сторону отеля и в вашей голове все еще звучит эта мелодия.

Вы заходите в супермаркет, просто так, поглазеть что покупают на ужин местные жители. Вы проходите мимо стеллажей с картошкой (здесь ее выращивают около трехсот сортов, но в магазине представлено каких-то жалких двадцать видов) и покупаете себе на обратный путь чипсы из синей кукурузы, маленькую дыньку и несколько пузырьков с «писко».

И уже ночью, в номере, вглядываетесь из окна в темный океан и огоньки города, чье название так забавно вертится и щелкает на языке: «Лима. Ли-иима. Льльльима»… (см. фото 73)

Фото 73. Пеликаны

Письма из Нью-Йорка

Практически во всех городах мира, церкви – градообразующие, стержневые здания. Они величественно стоят на центральных площадях. От них лучами расходятся улицы. Они отмечены на всех картах. К старинным костелам, храмам, ступам и мечетям водят туристов. На Манхеттене все иначе. Здесь церкви, напротив, будто хозяйственные пристройки, или даже собачьи будки в огромной усадьбе, теряются среди небоскребов, подпирающих небо. Невысокие сооружения, чью крышу вы даже можете разглядеть (от этой привычки здесь быстро отвыкаешь).

Но вот, воскресным утром вы неспешно едете в Гарлем. Чем дальше от Централ-парка, тем дома становятся все ниже и скромнее. И вот уже церкви сначала уравниваются с горизонтом, а потом уже становятся заметны их внушительные силуэты, их шпили на фоне неба.

Гарлем – не престижный район, здесь гектар земли не стоит дороже золота. Пока еще можно позволить строить невысокие дома.

Вы выходите из такси у «Абиссинской Баптистской Церкви». И прежде чем войти в нее, выкуриваете сигаретку, или просто дышите воздухом этого, по-прежнему, особенно по ночам, местами опасного района.

Мимо проходит городская сумасшедшая, вслух ругающаяся со своими демонами. Вы стараетесь не встречаться взглядами ни с ней, ни с другими жителями гетто. В газетном киоске на углу, бросается в глаза подборка журналов «Хип-хоп ревю». Представитель его целевой аудитории, парень с голым торсом и золотой цепью на шее, в широких спортивных штанах, прыгающей походкой подходит к вам и интересуется: который час? Вы облегченно вздыхаете и отмечаете про себя, что татуировки на черной коже, оказывается, практически совсем не видны. Читаются только крупные линии и буквы.

Вы бочком заходите в церковь. Садитесь с краю, чтобы не отвлекать прихожан. Наивный план – вы здесь единственный белый и все смотрят на вас. Вы стараетесь в свой неуклюжей и дружелюбной улыбке транслировать следующие мысли: «Извините. Я вас не потревожу. Я просто посмотреть. Меня тут нет. Не обращайте на меня внимания. Я – хороший…»

Впрочем, харизматичный священник – настоящий профессионал, через пару минут возвращает внимание своей паствы, и теперь вы можете облегченно выдохнуть и уже спокойно наблюдать за людьми. Женщины в нарядных платьях самых невообразимых расцветок, но обязательно в тон шляпкам. Некоторые – строго в белом: костюмы, перчатки и вязаные чепчики, такие, какими наши бабушки покрывали экран черно-белого телевизора, «чтобы не излучал». Мужчины одеты не менее аккуратно, но более строго. Однотонные рубашки заправлены брюки, в руках у каждого Новый Завет. Практически нет представителей среднего поколения. В основном старики и дети. За исключением мужчины, лет сорока, что сидит прямо передо мной. На его лице красноречивые шрамы, а на шее тревожные татуировки, не оставляющие сомнений.

Пастор читает проповедь о Ное и постепенно вводит в транс собравшихся. В этом ему помогают музыканты, пристроившиеся на балконе: гитарист, клавишник и, особенно, ударник, который все усиливает ритм, нагнетая, как «Болеро» Равеля. Прихожане слушают речь проповедника предельно внимательно и поддерживают ее одобрительными выкриками. Особенно, мой сосед.

– Никто не верил, а Ной – верил! – вещает священник.

– А Ной верил, да! – вторит ему татуированный.

– Иисус молится за нас днем и ночью!

– Да! И ночью!

Микрофон, с благословения пастора, берет старушка лет восьмидесяти и начинается то, ради чего вы сюда приехали. Она исполняет госпел так, что ее голос будто звучит, вибрирует внутри вас. Он производит маленький атомный взрыв, где-то в районе вашей грудной клетки. Это настоящее чудо. Микрофон переходит из рук в руки. Какая Бейонсе? Какая Мэрайя Кери? Здесь такого градуса талант – как минимум у каждого второго! Все уже давно вскочили со своих мест, хлопают и танцуют в такт музыке. Вы не исключение, потому что на секунду вам удается взглянуть себя со стороны: с улыбкой до ушей кричащего «Аллилуйя!». Это похоже… да нет, это и есть экстаз. Поэтому, вас не удивляет собственная щедрость, когда мимо проходит с коробочкой сборщик пожертвований.

Вы выходите наполненный и счастливый. Столько отданных и полученных эмоций пробуждают в вас чувство голода. Вы следуете за группой прихожан зная, что они сейчас идут в ресторан из тех, что называют «соул китчен». Поход туда должен стать достойным завершением этой утренней воскресной вылазки. Чутье вас не подводит. На проспекте, названном в честь Малколма Икса, радикального борца за права чернокожих, обнаруживается ресторанчик под названием «Красный петух» (Red Rooster). В качестве аперитива вам предлагают удивительно вкусную «Кровавую Мэри», и вы попиваете её в ожидании, собственно, жаренного по-домашнему петушка. И здесь поют. Черная певица рассказывает про «саммер тайм». Вы обнаруживаете за соседнем столиком своего пастора и радуетесь вот этой самой случайной мысли, что для вас он теперь – «свой».

* * *

Герой самого нежного фильма Кустурицы «Мечты Аризоны» говаривал:

– За это я и люблю Нью-Йорк: ты видишь всех, а тебя – никто.

И это – правда. Город идеально подходит для наблюдателя.

Ты катаешься по Централ-парку на велосипеде или, спрятавшись от дождя под навесом ливанского ресторанчика, вдыхаешь запахи чьего-то будущего обеда, или топаешь через Бруклинский мост, загораешь на «русском пляже» в Брайтон-бич, в любом случае, подглядываешь мимолетные картинки из жизни этого города и потом составляешь из них свою картину Нью-Йорка.

Чернокожая женщина на скамеечке в парке, в окружении белок, читает книгу «White Girls». На соседней лавке тоже читают: хасид с кружкой кофе и томиком, на обложке которого крупными буквами название «Кошерный Иисус».

Ты вспоминаешь статистику, что больше 30 процентов жителей этого города родились за пределами США, что здесь говорят на восьмистах языках мира – настоящий лингвистический Вавилон. И припоминаешь фразу из фильма «Нью-Йорк, я люблю тебя»: «Сюда приезжают не для того, чтобы вновь обрести себя, сюда приезжают, чтобы стать кем-то новым».

По утрам на дверь моего номера в отеле вешают пакет со свежим номером «Нью-Йорк Таймс». Пролистывая ее, задумываешься: а какие газеты кладут постояльцем московских гостиниц? «Московские новости”? «Коммерсант»?

Отель в котором я живу – The Pierre, кстати, настоящий символ города. Здесь Джон Кеннеди тайком встречался с Мерелин. Тут снимали сцены сериалов MadMen и «Клан Сопрано». Отложив газету я смотрю в окно на Пятую авеню и понимаю, что этот вид со времен Кеннеди совсем не изменился. Те же желтые такси внизу, разносчики газет, спешащие клерки, лавки с хот-догами. А еще в качестве комплимента мне подарили шоколадный небоскреб. И я сейчас возьму его в правую ладонь и откушу крышу, как Кинг-Конг.

В магазине Victoria Secret на кожаных диванах сидит группа парней, спрятавшаяся от уличной жары под кондиционерами, и глазеет на девушек, выбирающих себе белье. Возле примерочной стоит богатый араб и ждет своих многочисленных жен.

Город очень легко примерить на себя, поскольку здесь большинство – эмигранты. Знакомая девушка вышла замуж за гражданина страны, получила грин-карту, но им еще нужно доказать, что брак – не фиктивный, и через полгода пройти собеседование в соответствующих органах. Рассказывает, что адвокат посоветовал им взять с собой на встречу мотоциклетные шлемы – это «создаст правильный имидж и подсознательно убедит чиновников, что вы – команда».

У парня из Бруклина сегодня важный день. Готовится ко встрече с невестой. Подошел к нему из-за мотоцикла с коляской, чьи очертания показались смутно знакомыми. Оказалось, действительно – «Урал». Только не «старый добрый», а новый. Базовая модель. Цена, примерно, 10 000$. Такой, только понавороченнее, есть у Брэда Питта, например.

Выдаю рыбное, во всех смыслах, местечко в Нью-Йорке. Шесть бройлерных устриц с бокалом шабли стоят 8$. А какой здесь суп из лобстера! А тар-тар! А макароны с сыром и гребешками! Но с друзьями все это в миллиард раз вкуснее и пьянее. Называется лаконично: «Fish». Адрес: 280 Bleecker street.

Жители небоскребов могут приглашать на общественную крышу своих друзей любоваться закатом. Вы берете вино и закуски. Устраиваетесь поудобнее. И негромко смотрите, как персиковое солнце неспешной ласточкой ныряет в Гудзон, а затем уже Нью-Йорк мгновенно зажигает огни. Айфон шепчет какую-то мелодию с хриплой трубой. Вы заворожены, чарованы, колдованы, интригованы, думчивы. Так свободно и легко вам было очень-очень давно. Вы думаете о том, что дома, наоборот, уже светает и вам отчего-то вспоминается название старого фильма: «Наши ночи прекраснее ваших дней».

На Бродвее – громкая премьера. Уильям Дефо и Михаил Барышников играют в пьесе по произведениям Даниила Хармса. Покупаю билет и желаю себе неспокойной ночи.

Наверху стеклянного куба флагманского магазина Apple седой джентльмен протирает крышу. Под землей, в магазине, очередь к кассе. На улице пробка из такси и цветущая липа. В Нью-Йорке полночь. 0:00 am/pm.

* * *

Жители Нью-Йорка – моряки. Их навигация проста и похожа на позывные в рубке радиста. Они назначают встречу, положим, на углу 89 западной улицы между второй и третьей авеню. И это, с непривычки, звучит так же загадочно, как 67 градусов северной широты и 38 – восточной долготы.

Я только почти научился мысленно, по внутренней карте, определять где будет следующая точка маршрута, как это знание мне уже больше не требуется. Потому что я еду в такси в конкретное место – аэропорт «Ла Гуардия».

Я покидаю Нью-Йорк. Город, ошеломительно ворвавшийся в мой личный топ и твёрдо обосновавшийся там на первом месте. Сам удивляюсь: как странно, что я не побывал здесь раньше.

Знаешь, если тебе сейчас около 20 лет, не будь дураком, бросай всё и езжай в Нью-Йорк. Запри дверь на ключ. Купи билет. Прилети, приплыви сюда. Влюбись сначала в кого-то, а потом – в город. Или наоборот. Учись. Знакомься. Чувствуй. Дыши.

Ты ощутишь себя Незнайкой, который может, по условиям игры, оказаться либо в Солнечном городе, либо на Луне. Но вдруг происходит сбой в матрице, и ты очутишься в Зазеркалье. Это не твоя территория, а какой-то иностранной-странной девочки Алисы. Но тебе здесь нравится. И тебе предстоит тут жить.

Весь мир сразу обнимет тебя. Ведь в этом, относительно небольшом городе уместились: болгарские кафе и ягоды годжи в шоколаде, итальянская пицца и горловое пение, тихая рыбалка и рейв на крыше, доска сёрфера и скандинавская водка, Чехов на Бродвее и Мхатма Ганди в комиксах и еще тысячи и тысячи вещей, которые тебе нравятся и не очень.

Вот мне уже не стать клерком-спекулянтом на Уолл-стрит. Я не буду учиться в Нью-Йоркской киношколе. Мне не быть местным рыбаком и не заходить по утру с уловом в порт Манхэттена. Вряд ли я, пьяный, лихой и глупый, в закоулках Бруклина набью дурацкую татуировку, которой буду потом стесняться всю жизнь. Мне не сидеть до утра в офисе на 45-ом этаже, сдавая полосу «Нью-Йорк Таймс». Не ходить по воскресеньям в церковь в Гарлеме, чтобы слушать госпел.

Такие мысли посещают человека, когда ему очень хорошо. Когда счастье имеет привкус тоски по тому мгновению, которое он сейчас проживает. Мгновению безвозвратно ускользающему. И человек вдруг так пронзительно чувствует, что жизнь, она – одна. Что даже если существует реинкарнация, то ему не суждено вспомнить, как он пробовал на вкус вселенную и был перуанским индейцем, гасконским пастухом на ходулях, проводником на Монблане, моделью в Сингапуре, военным фотографом в горячих точках, бабушкой в большой семье в Нахичване, нищим мудрецом в Бангалоре, щедрым богачом-филантропом, грузинским тамадой, чилийским форвардом, креольской певицей, ветеринаром в саванне и изобретателем формул.

Ты не можешь прожить несколько жизней сразу. Максимум три-четыре и то, если повезёт.

Я слишком поздно открыл для себя Нью-Йорк. Не повтори мою оплошность.

Все что я теперь могу – это приезжать сюда изредка, снимать квартирку с видом на реку и фонтанирующие светом в ночи небоскрёбы и, например, писать книгу. Это немало. У меня есть своя жизнь и она славная. Порой я сам себе завидую, но… как бы я хотел приехать в сюда на двадцать лет раньше!

Я влюбился в этот город. А вот полюбить я его уже вряд ли смогу. Потому что любовь требует долгих отношений и взаимного проникновения. Дыхания в унисон. Постепенного узнавания друг друга. Усталости. Разочарования. Прощения ошибок. И восхитительных открытий вновь и вновь.

А у меня на это нет столько времени. Да и желания.

У меня, в отличие от тебя, не всё впереди.

Город, где не бывает дождей

…Это был, пожалуй, самый лучший и уж точно самый странный оперный концерт в моей биографии зрителя.

Концерт Пласидо Доминго в Дохе, столице эмирата Катар.

Я, кажется, был единственным зрителем, кто подъехал к концертному зданию «Жемчужина Катара» на такси. Всех остальных доставляли автомобили с водителями. Самому старшему из них (автомобилей, не шоферов) было от силы два года. Да и сам этот зал, Qatar Pearl, отличается новизной, от, скажем, исторической La Scala, как отличаются кресла эпохи любого Людовика от современных офисных стульев датских промдизайнеров. То есть зал без исторического и легендарного флера, но невероятно удобный и технологичный.

Мой провожатый по имени Абдул Кадир сказал, что в этом зале лучшая акустика в мире. Но он мог бы и не предупреждать: как только сеньор Доминго затянул первую арию, это стало очевидным.

На первый взгляд это был обычный концерт, как и концерт такого уровня в любой другой стране. Вот, например, я держу в руках программку. На ней, как и положено перечислены профильные спонсоры. Только бренды немного отличаются от привычных нам: информационная поддержка – телекомпания «Аль Джазира», платиновый спонсор – газовая компания с логотипом из арабской вязи, золотой спонсор – нефтяная компания. И братская могила из маленьких логотипов просто спонсоров.

Все как везде. Разница только в публике, собравшейся в зале. Это, на 98 %, одинаково одетые мужчины. Оставшиеся два процента – это я и еще несколько европейцев или американцев в костюмах. Некоторым из них составили компанию спутницы. Их я насчитал три. Всего три дамы в вечерних платьях пришли этим майским вечером на концерт великого тенора.

Крайне мало для зала на тысячу человек, я считаю. И для столичного города с населением в полмиллиона.

Впрочем, все остальные зрители не были одеты одинаково, это я погорячился. Я провел в Дохе уже достаточное количество времени, чтобы уметь различать тонкости и нюансы в одежде местных жителей.

Еще днем я инспектировал местные магазины одежды и видел черные платки от «Шанель», которыми здесь прикрывают лица женщины. Видел белоснежные, длинные до пят, мужские рубахи, которые здесь называют «диждаха» от «Кристиан Диор». Издалека такая рубаха не отличается от одежды рыночного торговца или продавца газет. Но, приглядевшись, можно увидеть богатую отделку ткани. Аккуратный, накрахмаленный воротник. Золотой «Монблан», невзначай торчащий из нагрудного кармана.

Наручные часы, черные кожаные туфли – все различие именно в них.

В циферблатах, в количестве золота. В отделке обруча, скрепляющего на голове бедуинский платок. Нюансы.

Все эти без исключения усатые мужчины очень серьезно смотрели спектакль.

Это внимательные зрители. Они дружно хлопали в нужных местах и синхронно улыбались, когда Доминго шутил.

А чего я, собственно, ожидал? Обычной оперы? Нет.

Как и в любой стране мира, я представляю себя в этой: мог бы я тут жить? Чем бы здесь занимался? Комфортно ли бы мне тут было? Нашел бы я здесь друзей?

В этом смысле в Катаре мне очень хотелось побывать. Вторая в мире по уровню жизни населения страна (первая – Лихтенштейн).

Страна, где Эмир, при рождении очередного ребенка в семье катарца, дарит новому гражданину почти четверть миллиона долларов.

Страна, процветающая исключительно за счет газа и нефти.

Мне хотелось посмотреть на чудо: как это можно было построить в пустыне целый город с небоскребами, кинотеатрами, торговыми центрами? Увидеть собственными глазами, на что же были потрачены сотни и сотни миллиардов?

* * *

Была у меня еще одна цель: показать сыну пустыню. Но не просто так показать.

Один из дней в наших совместных с ним майских каникулах, совпадал с его восьмилетием. Я решил устроить ему встречу с самим собой. Подарить ему эмоцию, подарить ощущение одиночества. Одиночество – это ведь не страшно. Это состояние, которое должен принять в себе каждый человек, рано или поздно. Если ты научишься быть спокойным и самодостаточным наедине с собой, тебе будет намного легче жить. Ты не будешь зависеть от переживаний по поводу несчастной любви, от потери друзей, от информационного вакуума.

Полностью зависимость не пройдет, конечно, но в целом будет не так больно.

Для того, чтобы побыть наедине с собой, пустыня – идеальное место.

И восемь лет – это подходящий возраст для такого опыта.

Великолепная дорога, ведущая из Дохи в Сахару обрывается неожиданно. Просто заканчивается асфальт, и все.

Водитель припарковался у верблюдов и цистерны с питьевой водой и выпустил воздух из шин.

Теперь наш джип медленно взбирается на высоченный холм из песка и, под прямым углом стремительно катится вниз. Водитель устраивает настоящую гонку и периодически поглядывает на нас через зеркало. Мы с сыном хоть и смеемся в голос, но на самом деле нам страшно. Я нарочито громко веселюсь и шучу, чтобы мой страх не передался ему.

Воздух как вода. Он волнуется и искажает горизонт.

Мы проезжаем небольшой палаточный лагерь… даже не знаю, как их назвать… «сандбордистов»? Возле трех клетчатых палаток, наполовину занесенных песком, стоят сноуборды.

Мы добрались до границы Катара и Саудовской Аравии. Сделали привал.

Мальчик сам отошел подальше от джипа и присел на горке. Я курил и издалека наблюдал за ним. Все затевалось ради этих пяти минут раскаленной тишины.

В небе стремительно пролетел самолет-невидимка «Стелс». Он уже почти скрылся из поля нашего зрения, когда на нас обрушился запоздавший рокот его турбин. (см. фото 75)

Фото 75. Была у меня еще одна цель: показать сыну пустыню…

* * *

Вечером мы бродим по городу. Абдул показывает нам секретную Доху. Вот старинный городской рынок. Его закоулки. Здесь смешиваются сытые горожане и гордые бедуины. Здесь происходит общение. Здесь обмениваются новостями. Здесь можно купить все и продать все. Все, что дозволяет Коран.

Арабские духи, сделанные исключительно из масел. Религия исключает спиртосодержащую основу. Выбор духов – невероятный. Полки лавки заставлены флаконами, переполнены, как холодильник, после посещения магазина «Ашан».

В большом количестве продаются хиджабы, паранджи, накидки для мужчин, диждахи. Кастрюли и сковородки из Индии. Специи с Занзибара. Огромные казаны для приготовления свадебного плова.

Мы зашли в лавку с игрушками. Сына, как ни странно, не заинтересовало ровным счетом ничего. Пластмассовые пистолетики и солдатики продаются везде, а вот модные бакуганы здесь еще не появились. Да и, подозреваю, вряд ли появятся.

Зато мы провели час на базарчике с живностью – разноцветными, почему-то цыплятами (их красят в кислотные цвета для красоты), кроликами, орлами и персидскими кошками, которые здесь никакая не экзотика, а вполне себе обыденность, как кус-кус или жара.

Пока я брился (всегда мечтал побриться в настоящей восточной цирюльне), сын играл с настоящим пиратским попугаем сине-желтой расцветки масти Ара и размером со взрослого терьера. Тот ложился на спину, раскидывал на полметра крылья и подставлял живот для почесывания. И эти ощущения для ребенка будут, пожалуй, поважнее обладания любым, даже самым большим конструктором Lego.

Продавцы здесь ведут себя с достоинством и не зазывают навязчиво прохожего, как, скажем, в Каире или Стамбуле. Еще бы, ведь в среднем, ежегодный доход на душу населения в Катаре равен шестидесяти тысячам долларов. Суета тут ни к чему.

Впрочем, не все, кого мы встречаем на улицах – катарцы. Половина населения – приезжие. Скажем, тот же Абдул – из Непала. Прочь от Гималаев, он приехал сюда за полновесными катарскими риалами.

* * *

То и дело нам на встречу попадаются женщины в чадре. Некоторые, даже в специальных масках. Что, безусловно, вызывает противоречивые и немного тревожные чувства. Абдул говорит прописные истины о том, что это необходимо, чтобы чужак не покусился на красоту чьей-то жены вожделенным взглядом.

Мне сложно судить, но, судя по комплекции и лучикам морщинок вокруг глаз, вечерним посетительницам старинного городского рынка, в среднем, лет шестьдесят. В общем, я к тому, что они – не моя целевая аудитория. Мой верный друг по имени Воображение, подсказывает мне, что то, что скрыто под чадрой – не самое главное, что я хотел бы увидеть в жизни, а потом спокойно умереть под кинжалом ревнивого мужа.

Впрочем, какие тут кинжалы и ятаганы? В Дохе чувствуешь себя в абсолютной безопасности. То и дело вокруг снуют полицейские на смешных бензосамокатах. Таких, какие продаются в Москве в «Магазине необычных вещей». Здесь они на страже правопорядка. И это смотрится очень круто и сюрреалистично.

* * *

Позже мы сидим в кафе на террасе. Жара спала. Неспешно, раз в пять минут, лениво отправляем в рот ложку с тягучей пастилой. Курим шишу и смотрим на ночной город. Сияют небоскребы. На рейде выстроились танкеры – их габариты можно определить по огонькам. Опять, судя по звуку, пролетел «Стелс». Местные жители смотрят на большом экране ресторана футбол. Сегодня важный матч: сборная Бахрейна играет с командой Омана.

Наискосок от нас, за соседним столиком, ужинает молодая семья. Он – в белом, как и все мужчины здесь. Она – в черном, как и все женщины здесь. Вуаль закрывает ее лицо. Виден только блеск очень красивых глаз. Рядом коляска с младенцем, который сладко спит и не видит мерцания крупных звезд, раскинувшихся по небу на ним. Их стол заставлен яствами. И я все норовлю подсмотреть: как же она будет есть? Ее вуаль опускается до самой груди. Как она будет просовывать под нее ложку с рисом? Или приподнимет чадру? Но она не ест. Только гладит по щеке спящего малыша и смеется над репликами мужа. Который, кстати, уплетает за троих.

Я возвращаюсь к теме женщин в исламе, и пытаю Абдула:

– Скажи, а бывали такие случаи, чтобы женщина-мусульманка вышла замуж за иноверца? Противоположных случаев знаю много, а вот о таких не слышал.

Абдул долго думает, прежде чем ответить. А мне действительно интересно. Ведь даже главный музей Дохи – «Музей исламского искусства» построен в виде головы мусульманской женщины в чадре с прорезью для глаз.

(Музей, кстати, великолепный! Мы заскочили туда минут на двадцать – остудиться под кондиционерами, а вышли через три часа. Смотритель в длинной белоснежной рубахе, с часами «Ролекс» в платиновом окладе и босоножках «Ферре» показывал нам самый большой в мире бриллиант, индийские изумруды на окладе Корана и доспехи османского воина, осаждавшего Константинополь.)

– Была такая история. – ответил Абдул.

Мы заменили шишу, подложили еще углей на фольгу и уютно раскурили новый кальян. Я – весь внимание…

* * *

В следующий свой приезд в Доху, если на то будет воля Аллаха, я обязательно остановлюсь в доме Абдула. Я ему обещал. Но сейчас мы с сыном, на всякий случай, живем в дорогом, зато проверенном отеле. Это известная мне территория в пока чужой и незнакомой стране. Часть привычного мне мира, в котором ничего экстраординарного не может случиться.

Мы укладываемся спать. Перед сном расщепляем розу и кидаем ее лепестки с балкона нашего номера 2026, на двадцатом этаже… Затем мы совместно пишем письмо в будущее и прячем его под стойкой телевизора. Там есть такая выемка, если чуть приподнять плазму. В этом письме обращение на английском к тем, кто когда-нибудь его найдет: через месяц или через два года. Мы рассказываем в нем о сегодняшнем дне, о жаркой пустыне Сахара и о смешном попугае Ара. Еще мы там желаем тем людям счастья и оставляем свой адрес, с просьбой написать нам ответ из будущего.

По телевизору, тем временем, по телеканалу «Аль Джазира» Рассел Кроу что-то говорит на арабском. Это звучит так странно и органично, что дубляж почти не заметен.

* * *

Ранним утром мы собираем чемоданы. С улицы доносится знаменитый тенор. Точно – это Пласидо Доминго. Перепутать невозможно. Будто бы недавний концерт продолжается. Я вышел на балкон. Передо мной простирался Персидский залив. Ария становилась то громче, то тише.

Синьор Доминго распевался в своем номере этажом выше, видимо дефилируя по комнате, то приближаясь к своему балкону, то удаляясь от него.

Я порадовался уникальности события – ведь слушать живое пение Пласидо Доминго по утрам – это прерогатива лишь немногих землян: его жены и домашних. Ну, может быть, еще и любовницы.

* * *

Совершенно не уставшие и очень довольные мы покидаем этот город, который никогда в жизни не видел дождя. В пустыне ведь дожди крайне редки. Ну, может быть, покрапает раз в столетие, к удивлению молодых бедуинов. А Дохе, такой, какой теперь ее знает мир, чуть больше сорока лет. Ровно столько, сколько здесь добывают газ.

Я оказался здесь случайно. Транзитом. По дороге в Юго-Восточную Азию. Просто воспользовался случаем и остался на пару дней. Показать себе и сыну пустыню. И немного передохнуть перед десятичасовым полетом.

Есть города и страны со своим внутренним состоянием. И это состояние наполняет любого пришельца и уж тем более местного жителя. Есть беспокойная и хамоватая Москва. Есть настороженный и гордый Стамбул, безалаберная и расслабленная Барселона, точный и вальяжный Лондон. Из Дохи я увозил в себе дрёму и ответственность. Не знаю почему я одновременно испытывал именно эти два противоречивых ощущения. Но это были именно дрёма. И именно ответственность.

Дорога на Мандалай

Такое ощущение, что Бирма ставит перед собой задачу сильно удивить случайного гостя. А разве можно не присвистнуть удивленно, когда сталкиваешься с тем, что в этой стране:

• у машин рули справа, но движение – правостороннее. Будто бы ты оказался во Владивостоке;

• разница во времени с соседями – тридцать минут. Мои часы удивленно переспросили меня, когда я переводил стрелки на полчаса: «Да в своем ли ты уме, хозяин?»;

• восемь дней в неделе, потому что в календаре присутствуют две среды, утренняя и вечерняя;

• у граждан страны нет имен и фамилий. И тем более отчеств. То есть они есть, но означают исключительно дату и время рождения;

• женщины ходят с причудливыми зонтиками от солнца, а щеки раскрашивают древесной мазью «танака», для пользы и красоты;

• все мужчины носят юбки. Не декоративно, по-торжествам, как шотландцы. А все и каждый день;

• каждый мужчина должен побыть монахом;

• и, в знак благодарности, все (за исключением безруких) местные жители показывают неприличный жест, прикладывая ладонь левой руки к с сгибу в локте на правой, как это делал летчик Чкалов, поправляя длинную зимнюю перчатку. (см. фото 76–77)

Фото 76. Каждый мужчина должен побыть монахом

Фото 77. Каждый мужчина должен побыть монахом

Столичному Янгону еще далеко до азиатских коллосов, вроде Гонконга, Сингапура и даже Бангкока. И это очень хорошо, что далеко. Потому что есть в этой стране какая-то нежность… девственность что ли… причудливая нетронутость… и ты с грустью созерцаешь: это скоро пройдет, Бирма повзрослеет, станет поциничнее, пожестче. Ее жители перестанут воспринимать тебя как дивного, редкого гостя и будут относиться к тебе потребительски…

Бирманки не целуются. Нет такой традиции в природе местных девушек. Об этом разочарованно писал Оруэлл семьдесят лет назад. И, сетуя, добавлял, что, конечно, за деньги, или вообще, находясь на содержании белого мужчины, они могут попробовать научиться, но это будет через силу, не то.

Я пытливо смотрю сериал по бирманскому телеканалу. Вот парень и девушка, явно симпатизирующие друг другу, десять минут экранного времени весело болтают, судя по всему о чем-то очень трогательном. Я с нетерпением жду развития сюжета, поскольку в кадре поздний вечер, а престарелая родственница героини пошла спать.

По всем законам драматургии, у парня и девушки сейчас должен состояться короткий финальный диалог, после чего он ее непременно обнимет, или она ему положит голову на плечо… Не тут-то было. Они разговаривают и разговаривают, разговаривают и разговаривают. В какой-то момент из кадра от скуки даже выползла ящерица, до этого безмолвно прикрепившаяся к стене над головой героини.

Я уже было собрался поступить, как это пресмыкающееся и покинуть сюжет, но вдруг боги исследователей и этнографов услышали меня! Зазвучала интимная музыка. В разговоре героев повисла романтическая пауза. Любопытная ящерица вернулась в кадр (несомненная удача режиссера). Лица героев неизбежно сближаются, как сталактит и сталагмит, каменные сосульки, стремящиеся стать единым сталагнатом. Сейчас, сейчас… Сейчас… Вот-вот… Между их губами всего несколько миллиметров. И… Что же вы думаете произошло дальше? Девушка начала тереться носом о щеку нашего героя. Пока она полировала довольно симпатичной носопыркой его гладкую кожу, еще ничего не слышавшую про оспу и бритвенный станок, музыка стала громче, а герой в блаженстве закрыл глаза. И все. Пошли титры. Серия закончилась.

Носом о щеку! Ни даже намека хотя бы на поверхностный, симпатизирующий чмок. Неужели именно так трогательно выглядит проявление нежности в Бирме, за несколько секунд до того, когда люди начинают делать детей, или предохраняться от их появления?

Мне нужно удостовериться. Я отправляюсь в недра нашего корабля. В каюту с мягким лежаком и большим окном на уровне воды. Там работает та женщина, которая, в силу своей профессии, уже прикасалась моему телу.

– Я к тебе не на массаж, Зи. На этот раз, меня интересует нечто другое. Но за те же деньги. Расскажи, что для вас означает слово kiss?

Из-за трудностей перевода опущу наш часовой диалог, больше похожий на допрос в полиции нравов. Скажу лишь, что мои подозрения подтвердились: когда девушка доверчиво трется носиком о щеку парня – это и есть вершина петтинга в этих краях. И одновременно – высочайшая форма доверия. Этот момент близости – и есть молчаливое объяснение в любви. Негласное заявление о совместных планах на будущее. Бессловесная декларация о совместном хозяйстве и воспитании будущих отпрысков. Вот так вот – целомудренно, и блюдя санитарные предосторожности.

Что же касается поцелуев, то дело, как объяснила мне Зи, не в гигиене, а в отсутствии подобной традиции в бирманской культуре. Поцелуи здесь – это не то чтобы неприлично. Это просто дико. Попытаться склонить бирманскую девушку к поцелую – это приблизительно то же, как если бы вам вдруг, во время интимных ласк, предложили бы попрыгать вприсядку, одновременно выкрикивая частушки. (см. фото 78)

Фото 78. Кораблик на реке Иравади

* * *

Под руководством нашего гида, мистера Бобби, мы десантируемся с корабля на берег.

Мы – это Мистер Грах со своей вечной сигарой, заменяющей ему кислородную подушку. Гонконгская парочка, молодожены. У них медовый месяц, и поэтому при любом удобном случае, они оказывают друг другу знаки внимания. Нам-то ладно, но вот бирманцы, конечно, не сводят с них глаз, когда они шарят языками во ртах друг друга. И, конечно, Стив, который надел сегодня клетчатую юбку, повседневный мужской бирманский наряд, чтобы глубже погрузиться в этнографию страны. Выглядит он достаточно нелепо. Как Жерар Депардье в косоворотке.

Мистер Грах разрождается, как ему кажется, смешной шуткой про жену бирманца, которая спросонья спрашивает мужа: не надел ли он случайно ее юбку? А мистер Бобби говорит, что это очень удобная одежда, особенно в сезон дождей: «Идешь ты под ливнем. Зонтик спасает только твой перед. А сзади юбка намокает. Дождь закончился, ты, рррраз, и переворачиваешь вот так юбку задом наперед. И уже можешь посидеть в кафе на сухом, пока сохнет остальная часть».

Мы пробираемся сквозь живописный рынок Мандалая. Словами «суета, шум и гам», какими обычно описывают рынки, здесь не обойтись. Тут слишком экзотично. Поэтому прибегну за помощью к лексике комиксов. В книжках с картинками этот рынок описывали бы так: «Бдыньш!», «Аааааааап!», «Уииииии-у!», «Вжжжжж-ззззз-чпок!». Звуки и запахи обрушиваются на нас цунами.

Я надеюсь, мои читатели, вы не из тех, кто собирает колечки от выкуренных сигар? И вас не шокирует то, что будет описано ниже.

Мистер Грах чуть не падает в обморок, когда мы проходим мимо закутка, где продают рыбу. Все вокруг пронизывает запах рыбного соуса, который здесь является основной приправой. Его производят из перегнивших и разлагающихся жителей моря.

Отдельным весом продают пакетики с засушенными куриными глазами.

Голова козы без самой козы, выставленная в мясном ряду, облеплена насекомыми, которых в наших краях называют мухами, но здесь они больше похожи на птиц апокалипсиса и размерами, и внешним видом.

Наши молодожены с корабля зависают у барахольщика, что продает трубки и весы для опиума. Они оживленно торгуются с продавцом и расспрашивают его, где же можно купить, собственно, продукт, чтобы полноценно использовать его товар. Но эти принадлежности такие же фальшивые, как рубины, которые тебе предлагают купить задешево снующие повсюду подозрительные ребята.

Тем временем Стива тошнит. Он, в рамках полного погружения в местные традиции, съел две порции бетеля. Реакция незамедлительна – его выворачивает наизнанку. Мы с мистером Бобби, отводим беднягу, к протекающей тут же речушке и даем ему попить холодного тоника из бутылки. Тут же, на берегу, женщины устроили постирушку. Они намыливают саронги и поласкают их в черной воде. Рядом плавает неживая кошка. И какой-то мужчина чистит зубы. Стив, при виде этой, картины, продолжает играть в Везувий и выдает еще порцию лавы прямо в канал. Зубочиста это нисколько не смущает. Он даже попутно напевает какую-то веселую песенку.

Штука, сразившая нашего товарища, делается так: на свежий, немытый лист перечного бетеля намазывается (обязательно грязным пальцем!) белая, липкая, полупрозрачная жидкость. Это гашеная известь. Она необходима, для того, чтобы сохранить активные вещества в форме свободного основания, позволяя им впоследствии проникнуть в вашу кровеносную систему сублингвально. Затем вы вмазываете в жидкость семена пальмы «катеху», которые содержат алколоиды, которые, в свою очередь, стимулируют слюноотделение и сами по себе являются возбуждающим средством. Ну и добавьте немного, буквально щепотку табака. Теперь сделайте из полученного сверток, обмажьте совсем немного сусальным серебром, одного мазка достаточно – это для дезинфекции. Заверните продукт в лист прошлогодней газеты, и – смело за руль, где вы можете в свое удовольствие жевать полученное. Теперь вы ничем не будете отличаться от всех бирманских водителей с красными от бетеля подбородками.

По-поводу холодного тоника. Некоторые ошибочно считают, что «Джин – лучшее профилактическое средство от малярии в этих местах. Британские колонисты, покорявшие Индокитай и Африку, не были же дураками, если придумали такой замечательный коктейль, антисептик для желудка. Так что побольше джина, и все будет тип-топ». В том-то все и дело, что хинин, а именно он противодействует малярии, находится в тонике. И только в тонике. Для подслеповатых и невнимательных путешественников, а так же для жен алкоголиков напишу крупными буквами: ХИНИН В ТОНИКЕ. В ДЖИНЕ ЕГО НЕТ. Пара капель джина – это так, для вкуса и бодрости. Так что налегайте на тоник, ребята.

* * *

Неподалеку от рынка находится единственный в Бирме женский монастырь. Ему, по меркам вечности, немного лет, около шестидесяти. Его основала и по сей день управляет монахиня По. Но что значит – основала? Невероятных усилий ей стоило добиться разрешения у духовных иерархов открыть такой монастырь, право на существование которого подвергается основными догмами религии. Это подвиг.

Мистер Бобби, наш проводник, попросил нас сойти с маршрута, и заехать к монахине в гости, поскольку она является его духовной матерью, а он ее не проведывал уже два года. Мы, конечно же, согласились.

В тени мангровых деревьев спряталось это волшебное место. Только осколки битых бутылок, вмазанные в цемент на каменном заборе, что твоя колючая проволока, напоминают о том, что где-то существуют злоумышленники. По благоухающему саду ходят монахини в розовых саронгах.

Две девушки в розовом радуются мистеру Бобби, они его узнали, но тут же сообщают нам скверную новость – настоятельница, монахиня По, при смерти. Она лежит уже несколько недель полностью парализованная, и может общаться с окружающими только с помощью глаз. Они сейчас сходят к ней, сообщат радостную новость, что приехал ее духовный сын, но вот пообщаться с ней у него вряд ли будет возможность.

Однако матушка По велела пригласить не только Бобби, но и всех нас, чужаков, составивших ему компанию. В комнатушке шесть на шесть метров на кровати лежит маленькая старушка. Ей около ста лет. У ее изголовья стоит девочка-монахиня и обмахивает ее веером из бамбуковых листьев. Не потому, что это какая-то особая почесть для настоятельницы, а потому что в районе, как обычно, отключили электричество и кондиционер не работает. А жара достаточно впечатляющая.

Матушку По парализовало во время медитации. Ее ладони так и сложены крышей домика, даже сейчас, когда монахини, заботливо, положили ее в кровать. Над ложем – несколько портретов святых и статуэтка Будды. Его глаза закрыты. Глаза же монахини По, напротив, живые. Если я скажу, что они «светятся», вы же не воспримите это буквально, верно? Вы подумаете, что таким образом я иносказательно пытаюсь намекнуть на ее святость. Ничего подобного. Они светятся, безо всяких кавычек. И от них исходит такая благость, такая доброжелательность, такая любовь, что человек злой не смог бы продержаться под таким взглядом и нескольких секунд. Вам знаком этот взгляд. Вы его помните. Все люди, что когда-либо любили вас: бабушка, мама, близкий человек, смотрели именно так. Сама Любовь живет в этих глазах.

Перед старушкой встает на колени Бобби. Сейчас их глаза на одном уровне. Они безмолвно общаются. По его щекам торят дорожки слезинки. Она взглядом останавливает их. Он улыбается. Она передает ему силу. Он склоняет голову. Она смыкает ресницы – благословляет. Все это общение происходит в полном молчании, лишь взмахами веера девочка нарушает тишину.

Он целует ее руки, встает и рассказывает на бирманском о нас. О том, что мы приехали из далеких стран. О том, что мы знакомимся с Бирмой… Монахиня По моргает несколько раз, и мы отчего-то сразу понимаем, что она приглашает нас подойти к ней. Сначала мистер Грах, спрятав потухшую сигару в карман шорт. Затем Стив, его еще пошатывает от бетеля. Наступает моя очередь. Я склоняюсь перед ней. Прикасаюсь к ее ладоням. Беру их в свои. Они, маленькие и сморщенные, запросто умещаются там. Это не тот случай, когда надо что-то говорить или о чем-то просить. Я просто смотрю в глаза.

Точнее непросто смотрю в глаза. Я где-то читал, что ад – это твоя совесть. Что душа наша настолько чиста, что когда она покидает тело и возвращается в свои святые миры, то прежде она видит всю жизнь, прожитую в этом теле и в этом воплощении. Видит все как есть, без пелены человеческих амбиций и тщеславия. И вот тогда ей, божественной и светлой душе, становится невыносимо стыдно. И больно от стыда. От осознания на какие интриги, карьеры, обиды, ссоры и предательства было потрачено время, отпущенное тебе для любви. Это и есть чистилище. Так вот, глаза По – это глаза Совести. В них столько света и счастья, что ты моментально понимаешь всю суетность и бессмысленность большинства своих поступков. В них столько любви и ласки, что ты тут же эти поступки прощаешь себе.

И кроме, как настоящим чудом, я не могу назвать ощущение, когда ты сидишь у приговоренного к смерти, с медицинской точки зрения, человека, но наполняешься при этом жизнью. До самых своих краев. (см. фото 79)

Фото 79. Повозка, запряженная волами

Фото 68. Флаги на карте