Убийство Кирова: последний свидетель
Убийство Кирова: последний свидетель
Георгий Целмс
От редакции
Классик как-то заметил: человечество смеясь расстается со своим прошлым. Но нам пока не до смеха — слишком трагично наше недавнее прошлое, мертвой хваткой держит оно сегодняшний день.
Чтобы окончательно расстаться с прошлым, нужно сначала хорошо разобраться в нем, а для этого, как бы ни было нестерпимо сердцу, лучше его узнать.
С первых дней перестройки наше общество начало разгребать старые эти завалы. Однако работа идет медленно, и путь возвращения к правде делает порой немыслимые зигзаги. Ведь здравствуют еще, ходят среди нас многие из тех, кто вдохновенно творил ложь и сейчас ревниво оберегает ее от света гласности.
Мы предлагаем сегодня читателю три драматические истории. Все они в той или иной степени продиктованы страшным драматургом и режиссером, от леденящей хватки которого мы так стремимся освободиться. Потому что, только распрощавшись с тяжелым прошлым, можно шагнуть из настоящего в будущее.
В конце концов я хватаюсь за соломинку — апеллирую к подпольному фольклору 30-х годов: «Ах, огурчики-помидорчики, Сталин Кирова убил в коридорчике». Из песни вроде бы слова не выкинешь. Но и соломинку не желают оставлять мне мои уважаемые собеседники, уверяя, что пели-то частушку совсем не так. Насчет огурчиков-помидорчиков сходится, дальше же вовсе не Сталин, а «кто-то Кирова убил в коридорчике». Скрупулезное, по всему видать, идет расследование…
Однако стоит ли забегать вперед? Расследование ведь еще не закончено. Наберемся терпения. Ждали больше полувека, так что месяц-другой не срок. Но я до неприличия проявляю настырность. Так что разговор все-таки происходит. Впрочем, он ровным счетом ни к чему моих собеседников не обязывает. Ни старшего прокурора Прокуратуры СССР Ю. И. Седова, ни старшего прокурора Главной военной прокуратуры Н. В. Кулиша, ни помощника начальника следственного отдела КГБ СССР А. Я. Валетова. И хотя лица они официальные и встреча происходит в кабинете КПК, беседу нашу к делу, как говорится, не подошьешь. Ведь никаких выводов официально пока не сделано, никаких документов не показано. Даже диктофон мой не включен. Так что каждый волен вполне отказаться от своих слов. Ведь мы как бы просто-напросто побалагурили о том о сем. Не более того. Однако выхожу я из здания КПК с тяжелым чувством. И хотя «расследование не закончено», я хорошо теперь понимаю тревогу Ольги Григорьевны Шатуновской. Были у нее, похоже, на то все основания.
Долгие годы Ольга Григорьевна жила надеждой, что наступит срок и тайное станет явным. Архивы сохранят правду, которая добывалась ею с таким трудом. Все это время, однако, ее не оставляло беспокойство. Догадывалась: тайком идет работа по сокрытию правды — переписываются заново акты экспертиз, свидетельские показания. К ней приезжали бывшие ее свидетели и рассказывали, как их заставляют давать новые, ложные показания. Но она вынуждена была молчать. Кому пожалуешься, если в сокрытии правды заинтересован самый что ни на есть верх?
Как только Ольга Григорьевна поверила в перестройку, она написала в ЦК — высказала свою тревогу по поводу сохранности материалов о расследовании гибели С. М. Кирова. В конце концов, ее посетил работник КПК Н. Катков в сопровождении двух прокуроров. Прокуроры — Седов и Кулиш, — как помнит она, молчали. Катков же укорял: «Все, что вы писали, не имеет основания. Упомянутых вами фактов не существовало». Вот так, ни больше ни меньше — «не существовало». Следовательно, она фантазирует, отрывая своими бреднями занятых людей от работы…
После этого визита у нее не оставалось сомнений: очень важные документы расследования исчезли или подменены.[24]
Первая страшная ложь по этому делу, как известно, родилась в 1934 году — убийство Кирова убийцы приписали несуществующему «троцкистско-зиновьевскому центру». И вот, стало быть, «новая версия», а точнее — фальсификация, сотворенная уже в наши дни?
«Новая версия» не задержалась в архиве — выпорхнула на страницы многих изданий. Особенно активно популяризировала ее А. Кириллина, старший научный сотрудник Института истории партии при Ленинградском обкоме КПСС.
Стрелял в Кирова Николаев. Но действовал ли он в одиночку или выполнял чью-то волю? — задавалась она вопросом на страницах, например, «Сельской жизни». И делала вывод: «До сих пор на этот вопрос точного ответа нет». Кириллина перечисляет все версии убийства: 1) террористический акт оппозиции; 2) операция «Консул», то есть убийцы — Троцкий и работники иностранных посольств; 3) политическая интрига Сталина; 4) личная месть Николаева. Свалить все на оппозицию или на Троцкого (1-я и 2-я версии) сегодня уже невозможно. Но еще ведь остаются две версии. «К сожалению, — пишет Кириллина, — ленинградские чекисты не успели достаточно проработать тогда версию убийцы-одиночки». Именно ее она нам и навязывает. Что же касается причастности Сталина, то оказывается: «Комиссия Политбюро, созданная после XX съезда партии для расследования обстоятельств убийства Кирова, не обнаружила весомых доказательств этой версии». И дальше: мы «не станем уже в наше время творить новую неправду».
Золотые слова! С избытком хватит на наш грешный век сотворенной неправды. Но вот ведь штука — Кириллина вроде бы ссылается на выводы той комиссии, в которой О. Г. Шатуновская была главным действующим лицом. А сделала эта комиссия выводы прямо противоположные: главный виновник смерти Кирова — Сталин. Конечно, нет ни его отпечатков пальцев на пистолете убийцы, ни копии приказа — «убить тогда-то, а об исполнении доложить». Зато косвенных доказательств вроде бы предостаточно.
Так, может, добыты новые документы, перечеркнувшие работу первой комиссии? В принципе такое возможно. Первая комиссия работала на большой эмоциональной волне — сразу же после XX съезда. В этих условиях обвинительный уклон против Сталина исключить нельзя. Выходит, после Шатуновской новые люди расследовали это дело? Ну так и доверим профессионалам сравнение и критический анализ документов. Третьей комиссии, стало быть, и карты в руки. Только вот Шатуновская уверяет, что главные документы, добытые ею, пропали, и сравнивать, значит, нечего…
— Бредит старушка, — раздраженно говорят мне в КПК, — все документы целехоньки.
Но уже потом, при встрече с тремя следователями, выясняется, что «и не было никаких таких документов».
— Так что же, память подвела Ольгу Григорьевну?
— Может, и память. Все-таки возраст. Но скорее всего старушку просто используют.
— Кто же?
— Да детки репрессированных мутят воду.
Сознаюсь, что я тоже «такая детка». А насчет того, кто мутит воду, пока повременим.
Здесь надо, пожалуй, представить «последнего свидетеля». Ольга Григорьевна Шатуновская — член партии с дореволюционным стажем, в 1937 году разделила участь миллионов — многие годы провела в лагерях на Колыме. В отличие от своих товарищей по судьбе она после XX съезда вернулась на ответственную работу. Н. С. Хрущев, хорошо знавший ее, предложил Ольге Григорьевне пост в Комитете партийного контроля при ЦК КПСС.
Когда на XX съезде партии Хрущев сказал, что надо бы заново расследовать убийство Кирова, первым вызвался сделать это Молотов. Вскоре он представил в Президиум ЦК записку, подтверждая в ней сталинскую версию убийства.
«Шверник показал мне молотовскую записку. „Какой негодяй! — подумала я. — Он же ничего не расследовал“, — вспоминает Ольга Григорьевна. — Тогда я написала контрзаписку. Хрущев пригласил меня и предложил заняться этим делом». Была создана комиссия Президиума ЦК, куда она и вошла. Позднее Хрущев напишет в своих воспоминаниях: «Я считал необходимым включить в эту комиссию Шатуновскую, которую знал как неподкупного и верного члена партии».
Два года она вела расследование. Два года ей непрерывно мешали.
Семь или восемь раз за это время Суслов ставил на секретариате вопрос об увольнении Шатуновской. Кто-то регулярно ломал почтовый ящик ее квартиры — «досматривал» корреспонденцию. Она замечала, что кто-то тайком навещал квартиру — рылся в книгах, письменном столе. Однажды пропали зашифрованные записки, которые она хранила в старой сумке. Как-то два ответственных работника ЦК, ее друзья, предупредили, не сговариваясь: ваш служебный телефон прослушивается, а всех, кто к вам приходит в КПК, берут на заметку.
Но она продолжала свое дело — опросила более тысячи человек, накопив 64 тома документов. Помогал ей Кузнецов, помощник Шверника. Вывод комиссии не оставлял сомнений: Киров убит по указанию Сталина. На основании проведенного комиссией расследования Президиум ЦК принял тогда постановление о пересмотре всех судебных процессов 30-х годов: Зиновьева-Каменева, Пятакова-Сокольникова, Тухачевского, Бухарина… Но Хрущев остановился на полдороге, ему не хватило решимости идти дальше. Все добытые с таким трудом документы опустились на дно архивов. Как опускались туда и другие расследуемые ею дела. «Все мафиозные дела, которые мы расследовали — в Грузии, в Ростове, в Азербайджане, в Сочи — все это Суслов и компания (Игнатов, Шелест, Кириленко) хоронили, — замечает она и добавляет с горечью: — Все это стоило мне нервов не меньше, чем годы тюрем и лагерей».
В конце концов, она написала письмо Хрущеву, что не может больше работать. Благо повод был: зрение ее сильно сдало. Шатуновскую отправили на пенсию, а через два года соратники Хрущева, тайно сговорившись, свергли его. Плата за непоследовательность — показательный урок для политиков…
Шатуновская понимала, что люди, пришедшие ей на смену в КПК, постараются до предела замутить истину. Но она не могла и предположить, что документы могут просто исчезнуть.
Но может, их и не было вовсе, как предполагают мои многоуважаемые следователи-собеседники? Может, бредит старушка?
Тогда как быть с докладной запиской в Политбюро, подписанной Шверником и Шатуновской? Записка эта сохранилась, что подтвердил мне ответственный работник ЦК КПСС В. Наумов. А в ней перечислены все основные документы расследования. Те самые, которых теперь в деле нет.
Предположить, что Шатуновская, готовя информацию для членов Политбюро, включила в записку несуществующее, по-моему, немыслимо.
Я не знаю, когда ей пришлось горше всего. В колымских ли лагерях? В КПК ли в окружении сталинистов? На пенсии, когда она узнавала, как гибнут добытые ею документы? Или сегодня, когда на самом закате жизни никто не хочет ее услышать? Ей поведали тайну сотни людей. Ее память хранит в неприкосновенности их исповеди. Было бы только желание узнать правду. Увы, она не встречает такого желания.
Первый вопрос, который возник бы перед любой комиссией, расследующей это дело: каковы были взаимоотношения Сталина с Кировым? Иначе: опасался ли Сталин Кирова, а Киров Сталина?
Вот какой ответ получила комиссия Политбюро, в которой работала О. Г. Шатуновская, в 1960 году. Сестра жены Кирова Софья Львовна Маркус, например, показала, что во время XVII партсъезда состоялось тайное совещание старых большевиков (Косиор, Эйхе, Шеболдаев, Шарангович и др.), на котором было решено заменить Сталина на посту генсека Кировым. Правда, Киров наотрез отказался. Сталину каким-то образом обо всем этом стало известно — он вызвал Кирова к себе. Сергей Миронович ничего не стал отрицать. Более того, заявил Сталину прямо, что тот своими действиями вызвал недовольство ветеранов партии. Как помнила Софья Львовна, Киров вернулся из Москвы подавленный. Он говорил, что теперь его голова на плахе.
Примерно это же показали Елена Смородина (жена репрессированного комсомольского вожака Ленинграда Петра Смородина), а также Алексей Севастьянов, старый друг Кирова. Летом 34-го года, отдыхая в Сестрорецке, Киров делился с ним своими невеселыми мыслями: «Сталин теперь меня в живых не оставит». Семья с тех пор стала жить в постоянном страхе.
Но может, давным-давно добыты новые документы, перечеркнувшие свидетельства и Маркус, и Смородиной, и Севастьянова?
Только, похоже, перечеркивать ничего уже и не требуется — нет в деле этих свидетельств. По крайней мере, следователи в КПК никак их не припомнят. Что же касается своего мнения, то оно у следователей есть: не мог никак Сталин опасаться Кирова. Не та, дескать, была фигура. Да и вообще они были друзьями.
— А как же совещание старых большевиков?
— Да не было никакого совещания! Судя по атмосфере XVII съезда, никому такое просто в голову не могло прийти.
— Ну, а фальсификация итогов голосования на съезде?
— А кто вам сказал, что была фальсификация?
— Но Шатуновская утверждает, что лично установила отсутствие 289 бюллетеней.
— Ну, во-первых, не 289, а 166. А потом факт отсутствия вовсе не тождествен факту уничтожения. Вот, например, в нашем Верховном Совете сколько депутатов то и дело не голосует? Мы же не считаем их голоса «против». Да и вообще, пропасть могли бюллетени, затеряться.
Такая у нас проходит беседа…
Тщетно пробую разгадать загадку, которая по силам разве что Шерлоку Холмсу: как цифра 289 превратилась в 166. Тщетно пытаюсь понять, кому и для чего требуется сегодня черное по-прежнему считать белым…
«После того, как мы вместе с Кузнецовым и работником партархива Лавровым составили акт о передаче[25]289 бюллетеней, нам предстояло выяснить причину их исчезновения, — вспоминает О. Г. Шатуновская. — Мы знали к тому времени, что из 63 членов счетной комиссии съезда 60 были расстреляны, а уцелевшие репрессированы. На наше счастье, в живых остался Верховых. Он был не просто членом комиссии. Он фактически замещал председателя Затонского, так что, должно быть, знал тайну. Мы вызвали Верховых в КПК и поначалу решили не говорить ему об обнаруженной недостаче. Просто задали вопрос: что происходило при голосовании на выборах ЦК? Мы были поражены его ответом — Верховых сразу же точно назвал число: 292 голоса было подано против Сталина, три отражено в протоколе, остальные — 289 — уничтожены. Затем он написал нам, как все происходило. Когда обнаружилось, что против Сталина проголосовало 292 человека из 1059, Затонский отправился к Кагановичу. Тот повел его к Сталину. Сталин спросил: „А сколько получил „против“ товарищ Киров?“ Затонский ответил „Четыре“. Сталин приказал: „Оставьте мне три, остальное уничтожьте“». Это и было сделано.
Ладно, бог с ней, с точной цифрой. В конце концов, не столь уж принципиально — 289 или 166. Главное, что против Сталина голосовала значительная часть делегатов и их бюллетени по приказу генсека были уничтожены. Именно об этом рассказывал очень важный свидетель — Верховых. Так что же, и его свидетельство пропало?
— Есть оно, сохранилось, — успокаивают меня мои собеседники. — Читайте в 7-м номере журнала «Известия ЦК КПСС» за прошлый год.
Читаю и не верю своим глазам. Свидетель тот же, да свидетельство не то. Как-то вмиг ослабела у свидетеля память, и фраза «точно теперь не помню» повторяется много раз. Ни слова о визите Затонского к Кагановичу и Сталину.
Но все-таки, все-таки даже в этой публикации, на мой взгляд, достаточно доказательств уничтожения «плохих» бюллетеней. По крайней мере двое из трех членов счетной комиссии это косвенно подтверждают.
Верховых: «В итоге голосования… наибольшее количество голосов „против“ имели Сталин, Молотов, Каганович, каждый имел более 100 голосов „против“». Викснин: «Сколько против Сталина было подано голосов — не помню, но отчетливо припоминаю, что он получил меньше всех голосов „за“».
Правда, третий свидетель, Андреасян, припоминает: кажется, три голоса «против» — то есть те, что указывались в протоколе.
Шатуновская рассказывала, как Андреасян приходил к ней с мемуарами незадолго до смерти и каялся, что не устоял — изменил под напором новых уже работников КПК свои показания. Это, однако, сегодня не доказать.
Итак, глухая, непробиваемая выстраивается защита: никакого совещания старых большевиков не было и в помине, и никто Сталина Кировым заменить не намеревался. Ну, а на XVII партсъезде все лишь дружно славили Сталина и никто (или почти никто) его при голосовании не вычеркивал. Следовательно? Следовательно, не мог Сталин иметь зуб на Кирова, мотив «устранения», стало быть, начисто отсутствовал.
Однако есть у меня в запасе неотразимый, как сдается мне, вопрос:
— Мог ли Николаев убить Кирова без чекистов? Отрицать содействие в этом деле чекистов вроде бы абсолютно немыслимо. Ну, а кто же им мог приказать, кроме Лучшего Друга чекистов?
Однако смутить моих собеседников невозможно. «Мог Николаев это сделать в одиночку, — утверждают они. — И чекисты здесь ни при чем».
— Но ведь убийцу задерживала охрана за полтора месяца до убийства. И хотя в руках у него был портфель с пистолетом, вышестоящее начальство приказало его отпустить.
— А откуда мы знаем, что чекисты заглядывали в портфель? — невозмутимы мои собеседники. — Не исключено, что они не видели пистолета — прохлопали, прозевали. — Ладно, вообразим лопухов-чекистов. Но смерть Борисова, телохранителя Кирова, по дороге на допрос к Сталину? Важный был свидетель, много мог бы порассказать. В том числе и про портфель с пистолетом… — Смерть Борисова — просто случайность. Машина попала в аварию. Покрышка подвела. Нельзя было выезжать на такой машине…
Так мы благополучно возвращаемся к версии 1934 года — про неисправность машины; про аварию и глухую стену, о которую расшибся Борисов… Но Шатуновская ведь представила показания шофера грузовика Кузина, который чудом уцелел в сталинских лагерях: «Сидевший рядом сотрудник НКВД вдруг выхватил у меня руль и направил машину на глухую стену. Но я успел выхватить руль, так что пострадала только фара… Борисова убивали камнем по голове».
— Кузину веры мало, — убеждают меня оппоненты. — Он в 34-м году говорил одно, а в 37-м — другое…
Ладно, мало ему веры.
А предсмертное письмо хирурга Мамушина своему другу Ратнеру? Ратнер сохранил письмо, а в нем — раскаяние. Кается хирург, что, участвуя во вскрытии тела Борисова, дал в свое время те показания, которые от него требовались. «Характер раны не оставил сомнения, — пишет он в 1962 году, — смерть наступила от удара по голове…»
Наконец, допрос Сталиным Николаева. Николаев сразу же заявил, что его четыре месяца склоняли к покушению энкавэдисты. За это здесь же в кабинете он был зверски избит. Свидетели? Шатуновская их представила. О допросе рассказали старые большевики. Опарин и Дмитриев. Первый — со слов Пальгова, ленинградского прокурора, второй — со слов Чудова, секретаря обкома. И Пальгов, и Чудов присутствовали на допросе и понимали, что им теперь несдобровать («свидетели»). Пальгов, прежде чем пустить себе пулю в лоб, успел сообщить о допросе своему другу, Чудов перед арестом — своему.
Можно было бы еще долго перечислять свидетельства, добытые О. Г. Шатуновской. Да что толку? Мне ведь неизвестно, какие из них есть в деле, какие перечеркнуты новыми показаниями, а какие пропали, превратившись в «плод воображения старой женщины». Остается только балагурить с моими любезными собеседниками. Философствовать, так сказать…
— Так, значит, мог Николаев исключительно по своей инициативе убить Кирова? — в который уж раз спрашиваю я.
— Мог, мог! — уверенно отвечают мне. — Знаете, какой он был? Метр с кепкой, злой на весь мир. А тут еще его с работы погнали. Не погнали бы, может, и не было бы ничего…
***
Когда с приходом к власти Брежнева все верные сталинцы, воспрянув духом, стали снова втаскивать на пьедестал своего свергнутого кумира, легко представить, какая работа шла с наследством Шатуновской.
Ну, а сейчас-то мыслимо ли подобное вообразить? Зачем? Кому это нужно? После того, как о Сталине сказано, казалось бы, уже все? Да и в конце концов так ли важно знать: причастен или не причастен Сталин к убийству Кирова? Среди миллионов убиенных одной жертвой больше, одной меньше.
Впрочем, нет, не скажите. Убийство Кирова — все-таки особое преступление. И если доказано будет, что вдохновил и организовал его Сталин, тут уж даже таким, как отставной прокурор Шеховцев, придется признать: убийца, уголовник. Да еще кого убил?! Не какого-нибудь смутьяна-оппозиционера, а своего твердокаменного единоверца! Так что это важный редут.
А может, все не так и сталинисты здесь ни при чем? Может, правит бал исключительно политическая конъюнктура? Ведь признать сегодня, что «Сталин не виноват», — возбудить всеобщее недовольство демократов, признать, что «виноват», — разгневать их многочисленных противников. Так лучше не гневить ни тех, ни других. А как же быть с истиной? Ничего, подождет. Лучше все оставить на многоточии — «прямых доказательств нет…».
Их и впрямь — нет, прямых доказательств. Пока одни лишь мои подозрения и догадки. Расследование еще не закончено. И последнее слово все-таки не за моими собеседниками-следователями. Так что, может, зря бью тревогу?
Если в конце концов тревога окажется ложной, несмотря на свой конфуз, я буду этому только рад.
«Литературная газета», 1990, 27.06, № 26 (5300)