В плену прошлого
В плену прошлого
На пенсии Ольга Григорьевна прожила долго — с 1962-го по 1990 год. Полуслепота держала ее под домашним арестом, с редкими выездами к друзьям. В одиночестве одолевали воспоминания. Она не могла объяснить Джане, что именно было так мучительно вспоминать. Какие образы всплывали? Упущенного счастья? Потери иллюзий? Чувства случайности своего политического выбора, подсказанного романом «Овод» и дружбой с сыновьями Шаумяна? Чувства разрыва между Делом и Душой, между Историей и осязанием вечности, однажды охватившем ее?
А Дело не оставляло в покое. Доходили рассказы о подделке документов, о давлении на свидетелей, об изменении показаний. И она повторяла про себя факты, которые надо удержать в памяти, она вызубрила их и могла сразу вспомнить, как стихотворение. Ее мучили недоделки, ничтожные недоделки, имена двух-трех людей, которые, возможно, могли бы что-то прибавить к показаниям тысячи свидетелей. Беспокоили варианты в показаниях (очевидцы иногда по-разному видят одно и то же). Она несколько раз возвращалась в разговорах со мной к вопросу — был ли Николаев забит насмерть при первом допросе? Или это только показалось Пальгову? Казалось, что инерция расследования в одиночестве вертится на холостом ходу.
Меньше волновало расхождение между двумя рассказами о последнем дне Орджоникидзе. Последний день уже ничего не мог изменить, он был предрешен. Сталин убивал своего друга Серго долго, года три. Неудобно было объявить его врагом народа и не хотелось устранить человека, предлагавшего снять его с поста, быстро и сравнительно безболезненно, с помощью яда, как Горького. Хотелось мучить, не торопясь, сохраняя видимость деловых, товарищеских отношений…
Беседуя с режиссерами Мосфильма, Ольга Григорьевна рассказывала: «В архиве Сталина я обнаружила письма Серго Сталину, где он писал, что его ненавидит Молотов, который в то время был председателем Совнаркома. И что из личной неприязни к нему Молотов систематически проваливает те проекты и предложения, которые Серго вносит в Совнарком. И что поэтому работать он не может и просит его от этой работы освободить, так как деятельность Молотова распространяется и на деятельность Наркомтяжпрома и вредит работе. На что Сталин, конечно, не реагировал — оставайся на своем посту, разбирайся сам! — и надо думать, что он именно и натравливал Молотова на Серго по своему обыкновению стравливать. В дальнейшем Сталин поручил (травлю Серго. — Г. П.), по-видимому, Ежову. Надо думать, что Ежов не по своей инициативе доложил материалы на Политбюро о том, что на всех крупнейших стройках происходит вредительство. И вообще все пронизано вредительством.
Все эти стройки, конечно, были под руководством Серго. Он выразил сомнение в достоверности этих материалов и создал комиссии. Во главе каждой комиссии стояли крупные чекисты, которые в свое время работали с Дзержинским, но Ягода и Ежов их выжили из органов, и Серго их взял к себе и создал из них „особую инспекцию“ при себе, при наркоме. Это были такие, как Павлуновский, Ойский, крупнейшие чекисты времен Дзержинского (из них Павлуновский одно время входил в свиту Троцкого. — Г. П.). Вот ими он возглавил комиссии, и на каждую из строек, крупных, которые были обозначены в материалах Ежова, он послал эти комиссии. Конечно, там были и специалисты по каждой отрасли. И все эти комиссии, проверив стройки, на которые они были посланы, по возвращении составили отчеты, в которых констатировали, что никакого вредительства на стройке, которую они обследовали, нет и что, наоборот, с огромным воодушевлением и большим трудом все эти стройки идут.
Эти все записки Серго Орджоникидзе со своим письмом направил Сталину в опровержение материалов Ежова. Немедленно весь состав комиссий во главе с этими крупными чекистами был арестован и они объявлены тоже вредителями — они поехали на стройки и скрыли то вредительство, которое там происходит. Тогда все эти вопросы обсуждались на Политбюро, и Сталин поставил вопрос о том, что вся страна пронизана вредителями, а Серго вот не видал, не понял того, что комиссии прикрыли вредительство. И внес этот вопрос в повестку предстоящего пленума ЦК.
Сталин потребовал, чтобы на февральско-мартовском пленуме Серго доложил все это: что всюду вредительство и что комиссии, посланные им, — вредители, и так далее, от чего Серго категорически отказался. И тогда взялся Молотов доложить. Вот это предшествовало (смерти Серго — Г. П.).
К этому же времени был арестован брат Серго, начальник политотдела Закавказской железной дороги в Тбилиси, Папулия Орджоникидзе. Серго понимал, для чего арестовали его брата со всей семьей. И все они были расстреляны, и жена, и дети. Так что круг смыкался. И вот накануне этого пленума, в повестке которого было два вопроса: о всеобщем вредительстве и о Бухарине и о Рыкове, он застрелился» (с. 302–304).
Подробнее о последнем дне Орджоникидзе Ольга Григорьевна рассказывала своим родным со слов вдовы.
«…В день накануне пленума он с утра не встал. Зинаида Гавриловна видела, что иногда он поднимался, в нижнем белье, в кальсонах, подходил к столу, что-то писал и опять ложился. Она просила его встать, поесть, но он не вставал. Вечером приехал его друг Гвахария, начальник макеевской стройки, — детей у Орджоникидзе не было, он любил его как родного сына.
Гвахария говорит Зинаиде Гавриловне:
— Накрывайте стол, ставьте самое лучшее, ведь я же гость (по грузинским понятиям!), скажите, что я приехал, меня надо принять, он встанет.
Зинаида Гавриловна так и сделала; накрыли стол, она пошла звать его. А чтобы пройти в спальню, надо пройти прежде гостиную, и она подошла к выключателю зажечь свет, она зажгла и не успела сделать пару шагов, как раздался выстрел. Видимо, он увидел через щель в двери, что зажегся свет, понял, что сейчас будут звать… Он выстрелил себе в сердце.
Она вбежала, и в эту минуту, говорит, его рука с револьвером опустилась на пол.
А на комоде лежало его письмо, он написал все, что думал, что он не может больше жить, не знает, что делать, — это можно только думать, потому что никто этого письма не видел.
Зинаида Гавриловна бросилась к телефону и позвонила своей сестре Вере Гавриловне и Сталину.
Я с Верой Гавриловной тоже разговаривала. Она говорит: „Я вбежала в спальню, увидела мертвого Серго и бросила взгляд на открытое бюро. Там лежала пачка листков, я схватила их…“
Пришел Сталин со свитой. Там же все близко в Кремле, он собрал всех членов Политбюро и пришел вслед за Верой Гавриловной. Сразу спросил: „Он оставил что-нибудь?“ — „Вот письмо“. И все. Больше письма никто не видел. Выхватил у Веры Гавриловны из рук эту пачку листков, она не успела их спрятать к себе в сумочку. И сколько мы их ни искали, это посмертное завещание Серго, мы их не нашли. В архиве Сталина их нет и нигде нет.
Дальше Зинаида Гавриловна мне говорит: „Они подошли во главе со Сталиным к кровати мертвого Серго, и она в это время сказала: „Вот, не уберегли вы Серго ни для меня, ни для партии“. И он над неостывшим трупом Серго сказал ей: „Замолчи, дура““. Вот все то, что она мне рассказала. И показала. Она открыла одеяло на его кровати, когда я была у нее, и показала мне окровавленное белье, это происходило в пятьдесят шестом году, а застрелился он, как вы знаете, в тридцать седьмом. И вот она двадцать лет спала рядом с кроватью, на которой он покончил с собой, и под покрывалом — его окровавленное белье» (с. 161–163).
В этом рассказе все достоверно, вплоть до кальсон, в которых Серго вставал, чтобы написать еще несколько слов, вплоть до пятен крови на простыне. Напротив, рассказ дочери Серебряковой, опиравшейся на слова своей матери, напоминает легенду: проскользнул человек, застрелил Серго и исчез. Как, каким образом убийца незамеченным вошел в квартиру и так же незамеченным вышел? Вероятно, в версии Серебряковых только одно: после расстрела Папулии Орджоникидзе между Серго и Сталиным произошел разговор, во время которого Серго схватил Сталина за грудки, а Сталин пригрозил ему смертью. После этого Серго ждал ареста. Поэтому он и застрелился сразу, как только в соседней комнате зажгли свет, ожидая убийцу. Но убийцы не было. И Ольга Григорьевна твердо исходила из версии самоубийства. Исходила она из этого и в разговоре, запомнившемся ее младшему сыну:
«„Мама, я все же не пойму, почему Орджоникидзе застрелился сам, а не застрелил Сталина?“
„Это необъяснимо. Единственная возможная причина — магический ужас, который внушал Сталин своим соратникам“.
„Мама, как это было возможно, что вы, коммунисты, могли совершить такой ад, как убийство всей царской семьи, включая малолетних детей и прислуги?“
„Алешенька, сейчас это для меня кажется дикой нелепостью, но в то время все мы думали, что эта жертва абсолютна необходима для блага мирового пролетариата. И что революционная законность выше нравственной законности. Расстрел царской семьи в настоящее время мне кажется дикой, невероятной вещью“» (с. 332).
Я думаю, эти детские вопросы вставали перед Ольгой Григорьевной снова и снова, когда подробности расследования отпускали ее ум на волю. Но когти расследования разжимались редко. Многие наши разговоры возвращались к теме: был ли Сталин агентом охранки? Ольга Григорьевна соглашалась, что не в этом дело, но ей очень хотелось, чтобы Сталин все-таки оказался не настоящим большевиком, чужеродным телом в ленинской партии, подобием Азефа, Малиновского и других разоблаченных провокаторов. Она очень ждала документов, подтверждающих агентурную службу Джугашвили, но их не было. То, что попадало в печать, было липой, и Ольга Григорьевна с беспощадной точностью профессионала разоблачала фальшивки: не та дата, не тот номер… Достоверны были только рассказы, наводившие на мысль об особых отношениях с охранкой. Ho те же эпизоды можно было толковать иначе. Существовали мнения, подозрения:
«О том, что Сталин, тогда еще Коба, был агентом охранки, писал Ной Жордания в книге, изданной за границей. О том, что Сталин провокатор охранки, говорил Степан Шаумян в 1918 году… Троцкий отдал Сталину приказ — немедленно направить на спасение Бакинской Коммуны дивизию Петрова. Сталин отправил дивизию в совершенно другом направлении. Самого же Петрова с небольшим отрядиком в несколько десятков человек и парой пушек он отправил спасать Бакинскую Коммуну. Когда руководители Бакинской Коммуны, встревоженные прибытием столь незначительных подкреплений, собрались у Степана Шаумяна, он сказал: „Вы ожидали, что Сталин будет вас спасать? Ничего подобного, он хочет вашей гибели. Это агент охранки“» (с. 341–342).
Этот рассказ Шатуновской подтверждают воспоминания Стуруа, которые кратко излагаются на с. 388: «Население Баку переживало неимоверный голод. По заданию Шаумяна были собраны со всех складов мануфактура, гвозди и другие промтовары. Был создан рабочий отряд во главе с членом Кавказского краевого комитета, старым большевиком Георгием Стуруа. Все собранное этот отряд повез в Кизляр для обмена на хлеб.
Когда обмен был завершен и хлеб с невероятными трудностями был вывезен и погружен на баржи в Кизляре, явился уполномоченный из Царицына лично от Сталина с приказом направить баржи с хлебом не в Баку, а в Царицын. Стуруа на быстроходном катере направился к Сталину лично в Царицын, чтобы добиться отмены этого приказа. Убеждая Сталина отменить приказ, он говорил ему, что Баку голодает, нечем кормить солдат на фронте. И говорил, что в таком случае Баку непременно падет. На это Сталин цинично ответил: „Ну что ж, придет время, мы его обратно возьмем“».
Из этого можно сделать и такой вывод, что Сталин считал положение Бакинской Коммуны безнадежным и не хотел тратить силы и ресурсы на ее поддержку; или что он любой ценой готов был уничтожить личного врага, человека, считавшего его агентом охранки. Ясно, что Сталин дурной человек, способный быть агентом охранки. Но нельзя считать доказанным, что он был агентом охранки.
Существует также достоверный рассказ о скверном поведении Сталина в Туруханске. Шатуновская ссылается на Бориса Иванова, одного из тогдашних ссыльных.
«Идейным лидером большевиков Заполярья был Свердлов. Когда началась война и связь с Лениным оборвалась, он собрал большевиков на совещание в селе Монастырское. Приняли решение против войны, против поддержки правительства. Сталин сидел на совещании, но не сказал ни слова. Несмотря на это, его все же избрали в состав комиссии для составления итогового документа. Сталин встал и, не говоря ни слова, покинул совещание.
После этого собрания произошло другое происшествие, это было, по-видимому, в Курейке. В комнату, где сидели Свердлов и Борис Иванов, ворвались пьяные уголовники. Они бросились на Свердлова, убивать. Иванов был в это время — молодой рабочий-наборщик, здоровенный, и когда они накинулись на Свердлова, он схватил скамью, тяжелую дубовую скамью, и пошел с этой скамьей на них. Он случайно оказался у Свердлова в избе. И вот этой скамьей он этих уголовников стал бить. И они убежали… А потом он с ними разговаривал, и они сказали, что нас подкупил и напоил этот, Сталин.
Я думаю (это уже размышления Шатуновской. — Г. П.), что это было задание охранки, потому что Свердлов имел связь с Лениным и являлся центром ссылки политической. Так я думаю. Ну и кроме того, сам Сталин ему завидовал» (с. 334).
Рассказ Иванова совпадает с тем, что я слышал от Александра Петровича Улановского, анархиста, впоследствии сотрудничавшего с советской внешней разведкой и помогавшего направлять людей в республиканскую Испанию. 1937-й год он пересидел в датской тюрьме, вернулся в Россию, жил на пенсию. Когда арестована была его жена, решил использовать один шанс из ста и написал письмо Сталину. Сталин немедленно распорядился арестовать Александра Петровича и посадить на десять лет. Сталин не хотел, чтобы оставались на воле люди, знавшие прошлое. Но вскоре Сталин умер, и все Улановские собрались в Москве. Александр Петрович рассказал Солженицыну, что у Сталина глаза были желтые, как у тигра. Мне он об этом тоже говорил. К рассказу о покушении на Свердлова он прибавляет несколько деталей: Сталин убеждал ссыльных рабочих, что Свердлов только об интеллигентах заботится, а на рабочих ему наплевать. Склока дошла до того, что ссыльные пошли друг на друга с кольями, выдернутыми из плетней, в руках. Но Улановский не считал Сталина провокатором по должности. Ему казалось, что этот человек — просто негодяй, завистник и склочник, которому на всех наплевать, кроме своего тщеславия. Его поразила одна деталь: Сталин отдал хозяйке книгу, оставленную прежним обитателем, подкладывать странички под пирожки. На это пошла «Критика чистого разума». В ссылке — объяснил мне Улановский — книгу берегли как зеницу ока, поведение Сталина было беспрецедентным.
«Это все происходило во время войны, в четырнадцатом году (продолжает Шатуновская. — Г. П.). Теперь смотрите, что пишет Иванов дальше. Дальше он пишет, во-первых, о том, что Сталин изнасиловал ребенка (это Улановский тоже говорил. — Г. П.). И что жандармы это дело погасили. Это подтверждается документами, которые Серов, председатель КГБ, во времена Хрущева докладывал на Политбюро. Мне это говорил Хрущев лично, — что в жандармских документах фигурирует заявление отца этой девочки и видно, что вызвали для объяснения Сталина и погасили дело тем, что он дает расписку, что в будущем с ней обвенчается. И дело было закрыто.
Борис Иванов пишет, что после этих происшествий Сталина бойкотировала вся ссылка политическая, и он, очевидно, стал охранке не нужен в таком виде.
Дальше Борис Иванов пишет, что они призываются на фронт. Их посадили в сани под конвоем и повезли — это было зимой. Он описывает подробно, что по дороге он был поражен взаимоотношениями Сталина с жандармами, сопровождавшими их. Что он им командовал, вот среди белого дня он не хочет, чтобы ехать дальше — ехали по льду Енисея. Вот это поселок, давайте, заезжаем в этот поселок и будем отдыхать. И они подчинялись его команде. Наконец, они прибыли в Красноярск. И как только они въехали в город, жандармы предложили Сталину идти на все четыре стороны. А Иванова повезли в воинское присутствие, забрили лоб и отправили в действующую армию, где он и провел все годы войны.
Между прочим, пришел он совершенно сам. Я этого ничего не знала. Не то что мне подсказали, что пригласите Бориса Иванова, как мне очень часто подсказывали. Он пришел — вот это я хочу вам рассказать, я был в Туруханской ссылке вместе со Сталиным. Вот так и так. И конечно, говорит, меня мобилизовали для прикрытия. Сталина решили и перевели, конечно, в один из южных районов Красноярского края. После того как его стала бойкотировать вся ссылка…» (с. 334–335)
Подозрительных фактов в биографии Сталина очень много. Почему он отделался пустяками, хотя за участие в кровавом ограблении банка его должны были бы повесить? Почему его через три недели выпустили после ареста всех, кто был в подпольной типографии? Остальных задержанных осудили на каторжные работы (с. 390). Многие считали Сталина провокатором. «По рассказу Бориса Шеболдаева, работавшего секретарем северокавказского крайкома партии, в 1936 году он был вызван к Сталину, который поручил ему поехать в Новочеркасскую тюрьму, в изолятор для политических заключенных и переговорить с содержавшейся там в одиночке Варей Каспаровой.
Каспарова — старая большевичка, участница Бакинской Коммуны, близкая к Шаумяну… Сталин поручил Шеболдаеву сказать Каспаровой, что если она откажется от того, что говорила в его адрес, то он ее пощадит и сохранит ее жизнь… В ответ на это Каспарова вскочила с тюремной койки и яростно закричала: „Я знаю, что Сталин — провокатор, агент царской охранки! Говорила это и буду говорить до самой смерти, никогда не откажусь от этих слов“.
Шеболдаев, совершенно ошеломленный, покинул тюрьму. Он понимал, что теперь, когда он узнал такое о Сталине, его собственная жизнь в опасности, и не поехал к Сталину. Однако через несколько недель Сталин вызвал его и спросил об этом. Шеболдаев вынужден был ему все рассказать.
В 37 году Борис Шеболдаев был арестован и расстрелян. Арестована была также его жена Лидия Смирнова, от нее требовали показаний против мужа. Опричники схватили детей — трехлетнего Володю и шестинедельного Алика. Их тетка Валентина Смирнова, взяв узел с пеленками, насилу села в машину, в которой увозили детей. Однако ее на ходу выбросили из машины. Детей привезли в Бутырскую тюрьму и под воздействием их плача пытались добиться у матери ложных показаний. В результате Лика Смирнова сошла с ума…
О страшных допросах с детьми и последующей судьбе Лики Смирновой рассказала Лилия Иванова Рудзутак (племянница Яна Рудзутака), ее однокамерница» (с. 391). От нее, по-видимому, дошли до Шатуновской и слова Каспаровой (через Шеболдаева, рассказавшего все жене). Так удавалось найти следы и других высказываний, которые Сталин пытался вычеркнуть из истории. Но ничего нового Каспарова не сообщила. В основе все тот же рассказ Шаумяна, что в 1908 году он был арестован в квартире, о которой знал только Сталин.
В ходе Большого Террора Сталин методически уничтожал всех людей, которые могли сказать о нем что-нибудь плохое: уничтожил Иваняка, рассказавшего, что Сталин присвоил себе партийную кассу (с. 339); Жакова, записавшего и опубликовавшего антиленинскую речь, произнесенную Сталиным в 1917 году (с. 342). Уничтожались и люди, знавшие о подозрительном поведении Сталина, знавшие просто про разговоры о его связях с охранкой. Но из тысячи подозрений нельзя составить ни одного доказательства. И нельзя обосновать концепцию Орлова, что какие-то документы о связях с охранкой вызвали заговор военных и в ответ на него — Большой Террор. Шатуновская знала книгу Орлова, изданную на Западе, но ее собственные воспоминания участницы XVII съезда говорили о другом:
«Я была на съезде с гостевым билетом, и в кулуарах ходили слухи, что Сталин получил много голосов против, хотя сколько — не говорилось. Если был бы хотя 71 кандидат на 70 мест в ЦК, то Сталин бы не прошел… На съезде было объявлено о торжестве коллективизации — „социализм в деревне“ — и конечно, было много хвастовства. Но в кулуарах обсуждались большие ошибки, сделанные при коллективизации, гибель скота и падение производительных сил земледелия, приводились конкретные цифры…» (с. 160).
Во время последнего спора с защитником официальной точки зрения Шатуновской возражали, что эта воркотня по углам и голосование кучки недовольных не могли вызвать такие грандиозные последствия. Реакция Сталина была неадекватной, немыслимой для нормального человека. Но он не был нормальным человеком. Я уже говорил об этом и буду еще раз об этом говорить. Критические, переломные эпохи, когда старый разум ветшает, а новый не сложился, не первый раз выдвигают на авансцену истории параноидную личность. Не настолько безумную, чтобы каждый мог это заметить, но очень близкую к клинической паранойе. И для параноика достаточно самого ничтожного намека на скрытую угрозу, чтобы пустить в ход гигантский механизм репрессий. Тем более, что за рубежом назревала реальная угроза — к власти пришел Гитлер, и страх неминуемого столкновения возводил безумие в квадрат и в куб.