ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Со стартовых наших площадок

ракеты уходят в полет,

на стартовых — полный порядок:

обстрелян, и не подведет

обветренный степью народ.

Все началось с того, что по линии ПВО вплоть до правительственного уровня прошел сигнал воздушной тревоги. Командование ПВО доложило Хрущеву, что это была ложная тревога, выданная по ошибке дежурным одной из радиолокационных станций внешнего кольца ПВО Москвы. Хрущев приказал Рябикову лично с необходимыми специалистами разобраться в этом деле и доложить. Рябиков вызвал к себе инженер-капитана Остапенко — он еще в ТГУ курировал работы по созданию радиолокаторов обнаружения системы С-25, был председателем рабочей комиссии по приемочным проверкам локаторов на объектах.

— Собирайтесь, поедете со мной на объект. Там уже один капитан сидит на гауптвахте за объявление ложной тревоги, и вы сможете составить ему хорошую компанию, — с напускной строгостью встретил Рябиков Остапенко.

На объекте в кабинете главного инженера провинившийся инженер-капитан подтвердил, что он видел на экране отметку цели, которая то появлялась, то исчезала, но он уверен, что это была настоящая отметка от самолета-нарушителя. Он видит свою ошибку в том, что Долго присматривался к экрану и объявил тревогу с включением передачи данных на вышестоящий КП уже тогда, когда цель вышла из зоны станции. Поэтому все начальники решили, что тревога была ложной.

— А вы включали фоторегистрацию? — спросил Остапенко.

— Не помню.

Проверка показала, что фоторегистратор сработал, и зарегистрированные им отметки после нанесения на планшет штриховыми отрезками выстроились в четкую прямую линию в направлении на Москву.

— Почему же сигнал такой рваный? — спросил главный инженер.

— Потому что самолет шел на большой высоте, у изрезанной кромки антенного луча. Но самолет был, — ответил Остапенко.

— Значит, самолет был вне зоны ответственности станции, — как бы оправдываясь, отметил главный инженер.

— Нет, товарищ полковник, это станция оказалась вне вашей личной ответственности, — отрезал Рябиков. — Выходит, что он, стервец, побывал над Москвой. Сошло безнаказанно, — значит, прилетит еще. Придется вам, Николай Кузьмич, остаться здесь на несколько дней, помочь товарищам подкараулить кузькиного сына.

— Но ведь я — тоже кузькин сын? — пошутил Остапенко.

— Ты от другого Кузьки.

Караулить пришлось недолго. На экране радиолокатора повторилась та же картина, но на этот раз по тревоге своевременно включились все радиолокаторы московской, а затем ленинградской ПВО. По их данным был прочерчен маршрут самолета-нарушителя: на Москву, затем на северо-запад через Боровичи, Ленинград и дальше за финскую границу.

Узнав об этом, разгневанный Хрущев вызвал к себе Главкома ВВС, Главкома ПВО и Рябикова.

— У меня к вам, уважаемые главкомы, только один вопрос: почему не сбили?

— Очень большая высота, Никита Сергеевич. Поднимали истребители, они видели нарушителя, но добраться до него на высоте не смогли, — ответил Главком ВВС. Его поддержал маршал артиллерии, замещавший отсутствующего в Москве Главкома ПВО.

— А зенитная артиллерия? Зенитные ракеты? Вы же сами принимали их на вооружение, ордена получали.

— Для зенитной артиллерии это выше всякого их потолка. Что же касается зенитных ракет…

Маршал замялся, и вместо него на вопрос Хрущева ответил Рябиков:

— Система С-25 запросто сняла бы этого нарушителя.

— Но система С-25 находится на опытном дежурстве, — оправдывался маршал артиллерии.

— А что такое — опытное дежурство? — спросил Хрущев.

— На стартах боекомплект ракет обозначен несколькими изделиями без заправки горючим и с весовыми макетами вместо боевых частей…

— При таком опытном дежурстве вы действительно наберетесь опыта продежуривать вражеские самолеты. Приказываю немедленно заступить системой С-25 на боевое дежурство и доложить об этом в Президиум ЦК. А с авиацией, видно, придется разбираться отдельно.

Выходя из здания Совмина, Рябиков ехидно бросил насупившемуся маршалу артиллерии:

— Товарищ маршал, поздравляю с боевым дежурством. И скажите спасибо дяде Туайнингу, — командующему ВВС НАТО, — за то, что помог вашим войскам расстаться с потешным дежурством.

По вопросам авиации Хрущев собрал широкое совещание с участием конструкторов, министров и военачальников. Во вступительном слове он вспомнил одну из своих бесед с иностранными корреспондентами в Лондоне, где он был по случаю коронации Елизаветы Второй. Ответив на вопросы корреспондентов, он сказал:

— А теперь вы ответьте на мой единственный вопрос: почему ваши самолеты летают над территорией СССР? Что им там нужно?

В ответ корреспонденты из стран НАТО дружно расхохотались. И этот смех прозвучал как наглый вызов: а вы, мол, сделайте так, чтобы не могли летать.

— А что изменилось в этом деле с тех пор? — продолжал Хрущев. — Если раньше самолеты-нарушители летали над Закавказьем и Прибалтикой, то сейчас начали среди бела дня летать над Москвой, и наши истребители, оказывается, не могут их достать. Что же это такое творится с нашей авиацией, которая, как говорят, летает выше всех, дальше всех и быстрее всех? — спросил Хрущев.

Министр авиационной промышленности понял, что этот вопрос к нему.

— Такой трюк, не имеющий никакого военного значения, сделать нетрудно. Снять с самолета все, что можно, взять в обрез горючего, раздеть летчика до трусов…

— Насчет летчика в трусиках в стратосфере — это вы оставьте для другой компании, — оборвал министра Хрущев. — Вы рассуждаете о военной стороне дела, но не понимаете ни военного, ни политического значения того факта, что чужой самолет, как у себя дома, летает над Москвой.

Немного поостыв, Хрущев продолжал:

— А что скажут по этому вопросу наши прославленные конструкторы? Например, товарищ Яковлев?

— Наши истребители не хуже американских как летательные аппараты, но их параметры сводятся на нет весами и габаритами бортовой радиоаппаратуры, — начал А. С. Яковлев. Далее он рассказал о ведущихся в его КБ новых разработках, иллюстрируя свой доклад таблицами, графиками, плакатами. Но выступивший затем военный тоже на плакатах и таблицами доказывал, почему предлагаемые Яковлевым характеристики новых машин не устраивают ВВС. Хрущев подытожил оба выступления следующим образом:

— Мне говорили, но как-то не верилось, что авиаконструктор Яковлев стал больше работать на детиздат, чем на авиацию. Теперь я вижу, что Александру Сергеевичу пора окончательно определиться в этом вопросе. Да, товарищ Яковлев, нам нужны не вот эти ваши плакаты, а самолеты, которые закрыли бы наше небо от любых нарушителей.

И все же в выступлениях почти всех остальных ораторов на этом совещании подчеркивалось, что наша самолетная радиоаппаратура намного хуже американской по весам, габаритам и энергопотреблению. Выступивший по этому вопросу министр Калмыков сказал:

— Никита Сергеевич, такое положение объясняется разобщенностью радиолокационных НИИ и КБ по разным министерствам: оборонной промышленности, авиационной промышленности, судостроительной промышленности. Получается кустарщина вместо единой продуманной научно-технической политики. Я полагаю, что назрела необходимость объединить все это в одном министерстве.

Сидевший рядом со мной главный инженер КБ-1 Лукин при этих словах Калмыкова заулыбался, наклонился ко мне, вполголоса сказал:

— Силен Валерий Дмитриевич: из допотопных электрорадиоэлементов, выпускаемых его министерством, никакие конструктора не сделают хорошую аппаратуру, а чтобы они не рыпались — забрать их под свою министерскую руку. И продолжать клепать допотопную радиолокацию.

Уловив приближение полосы больших реорганизаций, Калмыков продолжал подбрасывать эту свою идею Хрущеву, поддакивая хрущевским идеям передачи заводов в совнархозы, а НИИ и КБ — в госкомитеты. И когда контуры большой реорганизации прояснились, то в наметках калмыковского госкомитета оказалось и КБ-1. Об этом узнали Лукин, Расплетин, Чижов и я на совещании в Кремле, которое проводил Хрущев. По возвращении в КБ-1 я пошутил:

— Все ясно: Калмыков выиграл нас в пинг-понг у Хрущева на крымской госдаче, на отдыхе.

— А если без шуток, — что будем делать? — спросил Лукин.

— Если нельзя оставаться у Устинова, то в любой госкомитет, но только не к Калмыкову, — ответил я.

Расплетин промолчал. Лукин сказал:

— Решение еще не принято, и в деталях, кого куда переводить, возможны уточнения. Хрущев объявил, что министерства и ведомства могут дать свои предложения к проекту постановления. Может быть, попросить Устинова, чтобы внес поправку?

— Устинов сейчас взят на заметку как министр сталинского толка, к тому же имевший неосторожность где-то невпопад высказаться об идее совнархозов. Поэтому не надо ставить его в затруднительное положение, — возразил я Лукину. — Будет лучше, если предложение пойдет к Хрущеву снизу, от КБ-1, но при этом, конечно, нельзя говорить в лоб, что мы не хотим к Калмыкову. И тем более не называть, к кому мы хотим.

— Как же это можно никого и ничего не называть? — спросил Лукин.

— Я бы мог, как Главный конструктор по тематике ПРО, написать на имя Хрущева свои соображения о том, что в разработках ПРО все очень тесно взаимосвязано, и поэтому основные разработчики системно-электронной и ракетной частей должны быть в одном и том же госкомитете. В любом, но одном. Тогда мы наверняка попадем не к Калмыкову, а к ракетчикам. В этом духе можно было бы подготовить и соображения для Рябикова, с которым Хрущев, надо полагать, будет советоваться по реорганизации оборонных отраслей.

Чижов и Лукин охотно согласились с моим предложением, которое избавляло их от необходимости подписывать документ, противоречащий мнению того, кто может завтра оказаться их начальником министерского Ранга. Расплетин промолчал, и мне было ясно, что это молчание — знак согласия с Калмыковым и что эти два капъярских стукача при случае напомнят мне насчет колодца, из которого пригодится воды напиться.

И все же сверх всяких ожиданий мое обращение к Хрущеву сработало: КБ-1 было передано в Госкомитет по авиационной технике вместе с зенитно-ракетным КБ, выделившимся из КБ-1 в 1953 году.

Новый министр сразу же распорядился перевести в СКБ-30 отобранных выпускников вузов 1957 года, ранее направленных в НИИ и КБ Минавиапрома. Для отбора молодых специалистов я направил в госкомитет одного из своих замов — Елизаренкова, который просмотрел представленный ему список и сделал пометки напротив отобранных фамилий. Замминистра по кадрам спросил у него:

— А почему вы обошли вот эту строчку в списке?

В указанной им строчке значилось: «Хрущев Сергей Никитич».

— У нас уже был один Сергей. Был, да сплыл, — не задумываясь, выпалил Елизаренков.

Только много лет спустя узнал я об этой самодеятельности и пришел в неописуемую ярость.

— Вы дурак или провокатор? — спрашивал я Елизаренкова. — Неужели вы не понимаете, что ваша выходка стала известной Никите Сергеевичу, как исходящая не от вас лично, а от меня, как главного конструктора? Понимаете ли вы, что предложение замминистра не могло быть сделано без согласия Хрущева-старшего? Наконец, понимаете ли вы, что все катаклизмы, переживаемые нашим коллективом, являются прямым отголоском вашей дурацкой выходки?

Но об этих катаклизмах речь впереди, а пока что наш коллектив не мог пожаловаться на недостаток внимания в нашим работам. Кроме подпитки нас кадрами два замминистра — Л. Н. Голенищев и В. А. Шаршавин — вместе со мной сделали объезд некоторых заводов с целью контроля и помощи им в изготовлении изделий по нашему заказу. Из этих поездок мне особенно запомнилась поездка на авиазавод, которому было поручено изготовление крупногабаритных антенных параболоидных зеркал.

Этот заказ особенно импонировал заводу» так как такие же зеркала с разрешения военного заказчика и КБ-1 начали применяться в станциях спутниковой связи и телевидения «Орбита», и это обеспечивало заводу выгодную для него загрузку. Однако в одном из я обратил внимание на довольно странные изделия из дюраля и спросил главного инженера, — мол, что это такое? Галгат Фиттахович помрачнел, зло ответил: «Клетки для кур. Первый сюрприз нам от перехода совнархоз». Сейчас, вспоминая эти изделия, я невольно сравниваю их с конверсионными заказами оборонным предприятиям эпохи перестройки и думаю: то ли еще будет?

Кроме того, госкомитет по поручению ЦК и Совмина начал подготовку проекта постановления о разработке аванпроекта системы ПРО Москвы, которое вышло 8 апреля 1958 года. Система получила условное наименование «система А-35», я был назначен ее генеральным конструктором. Кстати, до этого термин «генеральный конструктор» применялся только в авиационной промышленности и только к самолетным конструкторам, и я оказался первым несамолетным конструктором, к которому приставили прилагательное «генеральный».

Я и сейчас не вижу никакой разницы между «главным» и «генеральным» конструкторами, разве что второй вариант звучит более пышно. Кстати, С. П. Королев назывался главным конструктором, а не генеральным только из-за своей принадлежности к Миноборонпрому, в которой наименование «генеральный» не было принято. Однако в КБ-1 я оказался единственным генеральным среди главных, и это вызвало у кое-кого неприятные эмоции.

Тысяча девятьсот пятьдесят восьмой год для КБ-1 знаменателен тем, что мы с Расплетиным оба были избраны членами-корреспондентами Академии наук СССР.

Федор Викторович Лукин, присутствовавший на выборном собрании, мне рассказывал, что моя кандидатура прошла в первом туре благодаря тому, что академики знали меня по работам, опубликованным до моего перехода в «почтовый ящик». Попутно замечу, что в этом же году были избраны в академики С. П. Королев, А. Н. Щукин и А. Л. Минц.

Для системы «А» наиболее важными событиями 1958 года были начало проводок баллистических ракет станцией дальнего обнаружения «Дунай-2» и начало пусков противоракет В-1000 с временной стартовой позиции. Правда, первый пуск, состоявшийся 16 октября, был бросковым, то есть с рулями, заклиненными в нейтральном положении, без аппаратной начинки и без горючего второй ступени, — все это было заменено весовыми эквивалентами с соблюдением реальной центровки изделия, — так что фактически работал только пороховой ускоритель, который дал начальный разгон аэродинамически-весовому макету второй ступени.

Вторая ступень развалилась на множество кусков, усеявших полосу степи вдоль директрисы стрельбы. При виде этих кусков мне почему-то пришло на ум пушкинское: «О поле, кто тебя усеял…» Между тем представители ОКБ-2 деловито отбирали и грузили в автомашину наиболее интересные для анализа куски. Зам. главного конструктора ракеты то ли в шутку, то ли всерьез уверял всех присутствовавших, что все прошло как задумано, поэтому «прошу без паники».

Вообще надо сказать, что в 1958 году по-настоящему закипела жизнь на всех объектах будущей системы «А». Шел, монтаж аппаратуры, ее отладки по частям, стыковка, — со всеми положенными при таких работах неполадками, которые у разработчиков известны под такими образными названиями, как «бобик», «утык», «чехол», «затыр» и даже какой-то «бэмс». И все эти прелести словно бы совершенствуются от одного этапа работы к другому. Забегая несколько вперед, приведу пример с переходом к этапу пусков противоракет по траектории, задаваемой от ЭВМ по линии передачи данных протяженностью 100 километров. Казалось бы, все, как говорят, «до звона» проверено: противоракета летала с управлением от своего автономного программника и от наземной станции передачи команд, ЭВМ много раз проверена, и теперь новым элементом в испытаниях, по существу, является радиорелейная линия, к которой все привыкли как к самому надежному элементу системы «А».

И действительно, пуск ракеты 12 мая 1960 года прошел нормально, видно было, что она «слушается» передаваемых ей на борт команд от ЭВМ. Вдруг связь с бортовыми радиосредствами прерывается, от наблюдательных пунктов поступает доклад: изделие разрушилось в полете. Зам. главного конструктора Г. Ф. Бондзик, привыкший во всех неполадках винить радистов, приуныл: радио — не тот рыжий, на которого можно свалить поломку ракеты. Придется ждать, пока доставят телеметрические записи. Но вскоре на КП вбегает зам. главного конструктора В. С. Бурцев, обращается ко мне и начальнику полигона С. Д. Дорохову:

— Товарищи генералы, ракета не виновата. Это мы, наша машина ее сломала. Вот посмотрите на график, выведенный от ЭВМ: из-за какого-то сбоя машина на короткое время выдала вместо заданной по программе сильно увеличенную команду. Видно, от этого произошел заброс рулей, ракета получила аварийную перегрузку и разрушилась.

— Что надо сделать, чтобы такое не повторялось? — спросил у меня Дорохов.

— Нужны три вещи: первая — введем в программу ЗВМ ограничение, чтобы при никаких условиях команда на ракету выдавалась не более заданной заранее безопасной величины, а вторая — ввести на ракете механическое ограничение отклонения рулей.

— Но это две, как вы сказали, вещи. А в чем заключается третья?

— Третья — не допускать присутствия на подобных работах генералов. Ибо существует генеральский эффект: аппаратура не выдерживает их присутствия и ломается. А нас здесь аж двое.

Впрочем, в этот день мой генерал-майорский стаж составлял всего лишь три дня: постановление о присвоении званий мне и начальнику строительства противоракетного полигона А. А. Губенко было опубликовано 9 мая 1960 года, в День Победы. Для меня это было полной неожиданностью, так как мне было ясно, что «моему» министру при сложившемся его отношении ко мне не придет даже мимолетная мысль о том, чтобы представить меня к генеральскому званию. Но на этот раз сработала чистая случайность: в министерстве нашелся главный инженер одного из главков, — обозначим его через К., — возжелавший стать генералом.

Для этого он подготовил необходимые документы на себя, а в качестве «гарнира» — также на меня и директора НИИ А. Д. Батракова. Расчет строился на том, что занимаемая К. должность в министерстве формально выше директора НИИ и подавно выше моей должности, как начальника подразделения (СКБ-30) в составе КБ-1. Министр обороны, вероятно, согласится поддержать только одну кандидатуру, и тогда «гарнир» автоматически отпадет, и останется единственная кандидатура К., превосходящая две другие по формальному административному рангу.

Случайно или нет, но с этим вопросом К. обратился к министру в моем присутствии, и я оказался невольным свидетелем телефонного разговора нашего министра В. Д. Калмыкова с министром обороны Р. Я. Малиновским. Выслушав просьбу Валерия Дмитриевича, маршал Малиновский ответил, что речь может идти только об одной кандидатуре, а именно — о Кисунько; фамилии двух других товарищей ему «абсолютно не известны».

Так были в моем присутствии произнесены двумя министрами слова, касающиеся моей персоны, о которых можно в буквальном смысле сказать, что слово не воробей, — как бы ни хотелось кое-кому его поймать и вернуть обратно.

Калмыков все же добился перевода КБ-1 в его госкомитет. Но системе «А» крупно повезло в том, что к моменту этой передачи все объекты системы уже построены, аппаратура для них изготовлена, смонтирована и автономно отлажена. Оставалась чисто интеллектуальная, не требующая поставок аппаратуры работа по «информационному собиранию» системы: подключение объектов к центральной ЭВМ через радиорелейные связи, обучение ЭВМ и объектов «общаться» друг с другом, выполняя общую боевую программу, и отладка самой этой программы.

Это была и сложная и очень увлекательная, благодаря своей принципиальной новизне, работа: ЭВМ впервые использовалась не для рутинных счетных работ, а в виде специализированного управляющего комплекса, приспособленного для информационного взаимодействия с внешними абонентами, для реализации уникальнейших боевых программ, увязанных в истинном масштабе времени с процессом полета баллистической цели. Казалось бы, для министра поезд, как говорится, ушел, поди догони его и останови этих фанатиков.

И все же… Министр показал, что он и в этих условиях многое может. Прежде всего он убрал с предприятия главного инженера Лукина Ф. В., решительно поддерживавшего работы в области ПРО, возглавлявшиеся мною как генеральным конструктором. Затем через удобного и. о. главного инженера В. П. Шишова попытался перевести 300 сотрудников из моего СКБ в другое СКБ для организации подразделения по тематике В. Н. Челомея, вознамерившегося создать истребитель спутников. Эта попытка была предпринята в мое отсутствие, когда я находился на полигоне, и мне пришлось срочно прибыть в Москву, чтобы отразить ее, обратившись за помощью к Д. Ф. Устинову — председателю военно-промышленной комиссии.

Семена неприязни ко мне нынешнего министра были посеяны еще в те жуткие времена, когда он в соавторстве с Расплетиным «настучал» шифровкой с полигона самому Берия. Тогда только вовремя подоспевшая смерть Сталина отвлекла внимание Берия от «вредительского» дела, накручивавшегося вокруг меня и одного из моих «пособников». Но и сейчас есть от чего приходить в ярость министру, хотя и сбылась его давняя мечта и ему удалось «съесть» КБ-1, заполучить эту прославленную организацию в свой госкомитет. Съесть-то съел, но с начинкой, от которой тошнит.

Это, прежде всего, почти готовая в натуре система «А». И хуже того: разработан аванпроект боевой системы ПРО, принято решение о ее создании, ее генеральным конструктором назначен Кисунько. Непросто вычистить эту начинку: надо найти способ прекратить работы по системе «А», расшатать принятые постановления, дать им благополучно скончаться, перекрыв питающий их кислород. И эту свою программу министр почти открыто изложил в первом же своем выступлении перед собранием ведущих специалистов КБ-1.

— Главная задача вашего коллектива, — сказал он, — противоракетная оборона. А как у вас с ней обстоит дело? Очень и очень плохо! Посмотрите, кто у вас занимается этой задачей? Вся ваша кабэвская гвардия стоит от нее в стороне, занимается старыми работа ми. А ПРО занимаются неопытные люди, молодые специалисты, можно сказать, детский сад. А туда ли мы двигаемся? Какая, например, перспектива у громоздкой, дорогостоящей системы «А»? Только одна: начинаем с буквы «А» и той же буквой закончим, получится «АА», — а вы знаете, что это означает на языке детского сада, — схулиганил министр под смешок подхалимов. — С этим безобразием надо кончать. Надо, что бы все КБ-1, его лучшие силы, а не только СКБ-30, навалились на тематику ПРО.

Выступивший после министра Расплетин отметил, что возглавляемое им СКБ-31, работая над новой подвижной зенитно-ракетной системой, одновременно ищет научный задел на будущее, «которое видится нам в универсальных противосамолетно-противоракетных подвижных комплексах».

— И в этих поисках, — заявил он, — мы очень нуждаемся в установлении прямых научных связей с НИИ вашего, Валерий Дмитриевич, а теперь и нашего госкомитета. Нас особенно интересуют новые виды радиолокационных сигналов, предложенные в проекте «Сатурн», — подвижной противоракетной системы.

Эти два выступления мне напомнили игру в волейбол: один игрок выбрасывает мяч «свечой», а другой гасит. А в результате со счетом 1:0 проигрывает СКБ-30. Не нужны ни специализированное по ПРО СКБ, ни сама ПРО, поскольку перспектива — за универсальными противоракетно-противосамолетными комплексами.

В своем выступлении я ответил на выпады министра:

— Здесь наш молодой коллектив назвали детским садом, способным только на «АА». Как же обстоят у нас дела в действительности? Все правительственные сроки до сих пор мы успешно выполняли. За считанные месяцы в условиях безводной пустыни была создана первая экспериментальная радиолокационная установка, на которой ведутся исследования радиолокационных характеристик баллистических ракет. Начата межобъектовая стыковка средств системы «А» на полигоне. Причем предварительно она была отрепетирована в Москве на нашем стенде и на ЭВМ в НИИ академика Лебедева, для чего между ними организована радиорелейная связь.

Этот стендовый комплекс мы можем продемонстрировать в действии хоть сейчас. На полигоне начаты автономные испытания противоракеты с нашей бортовой радиоаппаратурой и автопилотом СКБ-36. Что же касается двух «А», то к этому финалу явным образом идет система «Даль», — ваше любимое детище, Валерий Дмитриевич. А ведь там работают заслуженные НИИ вашего госкомитета, о которых никак не скажешь, что это детский сад. И еще — о задаче номер один. У каждого коллектива задачей номер один является та задача, которая ему поручена. Противопоставлять нашу задачу задачам других СКБ неправильно. У нас нет второсортных задач.

Выступление министра было рассчитано не только на охаивание противоракетного СКБ-30: мол, взялись не за свое дело и делают его не так как надо. Он еще и натравливал на СКБ-30 другие подразделения КБ-1: дескать, ваша тематика — второй сорт, а первый сорт вы упустили — и кому? Какому-то детскому саду. Но исправить положение еще не поздно, и я вам помогу. Разжечь нездоровый ажиотаж вокруг проблемы номер один, разогнать детский сад, а разработку ПРО взять в гвардейское СКБ — таков был даже не подтекст, а прямой текст его речи. И главные козыри против СКБ-30 он ищет в научном замысле работ: в ту ли сторону едем, не проглядели ли более разумного пути решения проблемы? Министр будет напускать на нас всевозможных критиков и ревизионистов. И проект «Сатурн» здесь — только первая темная лошадка, дальше пойдут табуны. Только успевай отбиваться. А когда же работать?

Но реакция на призывы министра оказалась совершенно неожиданной для него. Теоретический отдел № 42, непосредственно подчиненный главному инженеру предприятия, высказался за включение его в СКБ-30, и это его предложение было оформлено приказом по предприятию. С таким же предложением выступило партбюро СКБ-41 и добилось замены начальника СКБ, проявившего пассивность в этом вопросе. Новый начальник СКБ-41 с полным составом партбюро явился ко мне с предложением полностью переключить силы СКБ на выполнение работ по ПРО под моим научным руководством, как генерального конструктора. Было выражено мнение, что мне необходимо взять на себя такую же роль в управляемом реактивном оружии, как роль Курчатова в атомной технике.

Поблагодарив товарищей за столь лестное для меня предложение, я заявил, что не заслужил сравнения с Курчатовым, а что касается изменения тематического направления СКБ-41, то этот вопрос должен решаться на правительственном уровне одновременно с вопросом о том, кому должны быть переданы разработки, выполняемые СКБ-41. Иначе меня могут обвинить в попытке развала тематики СКБ-41 и захвата власти в КБ-1.

И действительно, под влиянием этих событий, по-видимому, у многих могло сложиться впечатление, будто я рвусь к власти в КБ-1: мол, уже проглотил отдел № 42, на очереди — СКБ-41, готовое добровольно прыгнуть в пасть крокодилу, а после СКБ-41 крокодил запросто закусит Расплетиным с его СКБ-31. К сожалению, в этот бред, вероятно, поверил как в реальность и Александр Андреевич Расплетин, и мысль об этом постоянно его беспокоила. Помню, как это выплеснулось у него наружу даже в такой непринужденной обстановке, когда в июле 1960 года мы оба с женами возвращались домой в хорошем «послебанкетном» настроении в честь 60-летия академика Щукина А. Н.

От станции метро «Динамо» к дому чета Расплетиных шла впереди, мы с женой немного отстали, и вдруг Александр Андреевич начал «выступать». Нина Федоровна его успокаивала. Но он продолжал свой монолог, в котором было и такое: «Подчиняться Кисунько? Не буду!» И кто знает — не было ли в недоговоренной части этого монолога угрозы подмять под себя Кисунько, — угрозы, впоследствии исполненной в сговоре с министром, о чем мною будет сказано ниже.

Позиции, занятые отделом № 42 и СКБ-41, показали, что общественно-моральная обстановка в КБ-1 складывается не в пользу того, к чему призывал министр. Поэтому активные его действия против СКБ-30 были временно приостановлены в надежде на то, что работы по системе «А» потерпят провал, что даст повод для решительных действий. Одновременно делалась ставка на вышибание тематики ПРО якобы более актуальной тематикой противоспутниковой обороны, идею которой в самых высоких инстанциях проталкивал В. Н. Челомей.

Этот конструктор умело использовал факт пребывания в его КБ того самого Сергея Хрущева, от которого в 1958 году отказался мой зам Елизаренков. Челомей получил возможность лично подзаряжать Никиту Сергеевича своими прожектами, и первым из таких прожектов был истребитель спутников. Поводом для этого послужило сбитие зенитно-ракетным комплексом С-75 американского высотного самолета-разведчика Локхид У-2 1 мая 1960 года, главной целью которого, между прочим, была аэрофотосъемка территории нашего противоракетного полигона.

Этот факт получил большой международный резонанс, в известной мере поднял престиж нашего государства. Поскольку теперь надо было ожидать, что США перейдут (точнее, уже переходили) на средства спутниковой разведки, то казалось заманчивым произвести очередной фурор сбитием американского спутника-разведчика. Хотя, между прочим, спутник сбить невозможно: даже весь изрешеченный, он будет продолжать движение по своей орбите.

Но на эту «мелочь» никто не обращал внимания, как никто не задумывался над тем, каким образом можно отличить спутника-шпиона от куска металла из космического мусора, создаваемого при запусках космических аппаратов. На фоне антиспутникового ажиотажа возник проект системы ИС, как совершенно обособленной от средств ПРО, со своей автономной системой обнаружения на базе радиолокаторов ЦСО-П, пока что только строящихся в составе системы «А» как вариант обнаружения баллистических ракет.

Я понимал, что в техническом замысле РЛС ЦСО-П заложен принципиальный изъян, делающий ее непригодной ни для ПРО, ни для противоспутниковой системы. Разработчики ЦСО-П тоже не могли этого не знать и поэтому не торопились выходить со своей координатной информацией на ЭВМ центральной вычислительной станции системы «А», где обнаружились бы безобразно низкие точности ЦСО-П.

Зато они активно подключились к проекту ИС, надеясь пристроить свой дрянной товарец под крылышком фирмы Челомея, семейственно родственной с самим Хрущевым. А для того, чтобы смягчить изъяны своей станции, они предложили разместить две станции с ориентированными в зенит рабочими секторами, — одну в районе Иркутска, другую в районе Балхаша, в расчете на то, что ИСЗ на двух соседних витках пересечет секторы сначала одной, а потом другой станции. По этим двум засечкам намечалось определять траекторию ИСЗ и его положение на ней с тем, чтобы вывести на него истребитель спутника, оснащенный головками самонаведения.

Здесь нет надобности углубляться в технические детали, характеризующие абсурдность проекта ИС. Тем более что если уж кому приспичило продемонстрировать поражение американского ИСЗ, то это можно было сделать с помощью радиолокационных средств системы «А», состыкованных со специальным ракетным противоспутниковым комплексом на базе МБР С. П. Королева Р-7 с истребителем спутника в качестве последней ступени.

Между прочим, именно такой вариант противоспутниковой системы по инициативе С. П. Королева был предложен в совместном отчете, подписанном Королевым, Микояном (авиаконструктор) и мною. Из сочетаний фамилий КОролев, МИкоян, КИсунько как-то сложилось слово, которое, как мне казалось, намекало на бессмысленность дела, в которое серьезные люди дали себя впутать какому-то авантюристу. Королев усмехнулся в ответ на эту расшифровку фамилий и предложил «комикам» пройти кое-что посмотреть. В высотном корпусе мы увидели ракету с каким-то шариком наверху. Мы поднялись к нему на лифте, и Сергей Павлович сказал:

— Скоро в этом шарике полетит человек, которого зовут Юрий Алексеевич.

Это было в ноябре 1960 года.

После первого пуска по программе ЗТПР (заданная траектория противоракеты) 12 мая, когда ЭВМ «поломала» противоракету, мы сделали еще 10 пусков по этой программе, которые прошли нормально. После этого перешли к пускам противоракет по условным целям, имитируемым по параметрам траекторий, заложенных в памяти ЭВМ (сокращенно — программа БРУЦ, боевая работа по условной цели).

Этим пускам каждый раз предшествовало моделирование на электронной аппаратуре процесса наведения противоракеты на цель и выбор параметров боевой программы ЭВМ, реализующей этот процесс. Этим занимались наши теоретики, возглавляемые О. В. Голубеевым. Однако долгое время не удавалось получить хорошее качество наведения.

Система наведения напоминала человека, который старается держать прицел на центр мишени, но из-за дрожания рук на самом деле все время блуждает стволом вокруг этого центра. Эту дрожь, или колебательность контура управления, надо было устранить, — но как? Нужный для этого набор параметров контура управления при моделировании и анализе пусков удалось найти инженеру-теоретику Свечкопалу, и он показал мне результаты моделирования и предложения по вводу нового набора параметров к очередному пуску.

Пуск прошел блестяще, колебательность исчезла. Но Голубееву не понравилось, что Свечкопал вышел со своим предложением ко мне, минуя его, как начальника лаборатории. За такое дело (хотя и не объясняя причин) он включил Свечкопала в список на вылет в Москву ближайшим самолетом. Мне об этом доложили как о несправедливом решении друзья Свечкопала, и я почти перед самым вылетом московского самолета отменил решение Голубеева.

Голубев вообще казался мне каким-то скользким, неискренним человеком, но мало ли что может показаться. Этот же случай впервые заставил меня подумать насчет замены Голубеева. Я считал, что этот человек с такими замашками не должен возглавлять лабораторию. Но я решил не торопиться, не рубить сплеча.

И все же эта выходка Голубеева заронила во мне сомнение: имею ли я моральное право и впредь доверять ему руководство лабораторией? Ведь он разгневался на Свечкопала за то, что тот лишил его возможности лично блеснуть перед генеральным конструктором: вот, мол, мы в лаборатории провели моделирование и по его результатам предлагаем…

И генеральный, не зная, что «мы в лаборатории» — это Свечкопал, подумал бы: «А все-таки молодец этот Голубеев». Такие молодцы, охотники въехать на чужом горбу в рай, — не редкость в «почтовых ящиках» на всех начальнических уровнях. Неужели и Голубеев из этой породы? Неужели я обманулся в нем, когда приглашал его на работу в формировавшееся мною СКВ по ПРО?

Помню, тогда он засомневался: дескать, это будет большая работа, которая не позволит выкроить время для диссертации. Но, беседуя с ним, я убедился, что у него не было даже намека на какие-либо идеи, которые он надеется развить в диссертации. Одно только желание написать и защитить диссертацию, — совсем не важно, на какую тему.

Здесь мне и надо было подумать, нужен ли в будущем СКБ такой работник, для которого диссертация — самоцель, а вместо научных интересов — интерес к получению ученой степени. Но я, увы, в то время просто не был настроен на подобные рассуждения и поэтому, не задумываясь, предложил Голубееву и тему диссертации, и свое научное руководство, и даже готовую теоретическую основу для диссертации в виде многажды «обкатанных» мною разработок по методу трех дальностей, — главному из «китов» в замысле системы «А».

Голубееву я поставил задачу: по полученным мною формулам рассчитать таблицы и построить графики зависимости точностей метода трех дальностей в верхней полусфере. Я исходил из того, что эти достаточно рутинные и уж никак не диссертабельные расчеты все равно придется поручить группе сотрудников в рамках проектирования системы «А» и обоснования ее тактико-технических характеристик и пусть руководителя группы вдохновляет то, что все это автоматически работает и на его диссертацию.

Сработанная столь необычным способом диссертация очень легко прошла все предзащитные процедуры, и диссертант без моего участия провернул все договоренности с ученым советом вплоть до назначения даты защиты. И вдруг, к моему крайнему удивлению, Голубеев обращается с просьбой разрешить ему выехать с полигона в Москву для защиты диссертации как раз в разгар подготовки системы «А» к первому пуску противоракеты по реальной баллистической цели, то есть к пуску, в котором методу трех дальностей предстояло впервые защищать себя не на бумаге, а в железках.

По логике диссертанта, он должен был бы сам позаботиться, чтобы его защита была проведена после этого пуска, что позволило бы ему выйти на защиту во всеоружии данных натурного полигонного эксперимента. К тому же подготовка к пуску, открывающему завершающий этап испытаний системы «А», была служебным и моральным долгом всех участников испытаний, который превыше всяких диссертаций.

Однако и здесь я не проявил административной твердости перед эгоистичной настырностью диссертанта, которую и я, и сослуживцы Голубеева расценили как бегство ради того, чтобы спешно, именно до решающего пуска, защитить диссертацию. Банальная причина этой спешки состояла в том, что диссертация Голубеева не была выстрадана, а досталась ему на дармовщину, поэтому он не прочувствовал ее суть и боялся, что результаты намечаемого пуска могут оказаться отрицательными для оценки метода трех дальностей, а значит, и для оценки диссертации. Он не верил в метод трех дальностей.

Надо сказать, что в это время я как-то впервые подумал, что в этой затее с дармовой диссертацией для Голубеева я сделал ему плохую услугу в воспитательном и морально-этическом аспекте. Но всю глубину моей ошибки в этой истории я осознал позднее, когда оказался объектом азартной травли, развязанной против меня всесильной кучкой чиновников из ЦК КПСС, министерства и военно-промышленной комиссии. Выслуживаясь перед ними и исполняя порученную ему роль в инсценированном заседании марионеточного партбюро, Голубеев сказал: «Я — ученик Григория Васильевича, но считаю своим партийным долгом заявить, что будет лучше, если Григорий Васильевич не будет работать в нашей организации».

Впрочем, тогда я уже привык воспринимать подобные вещи с чувством невозмутимого презрения, которого они заслуживают:

Если в драку с тобой

подлецы собрались, -

ты такою судьбой

непременно гордись.

Вывод ясен и прост:

ты для них как бельмо, -

значит, ты не прохвост,

значит, ты не дерьмо.

Если кто из твоих

даже давних друзей

стал своим среди них, -

ты о нем не жалей.

Вывод ясен и прост:

за твоею спиной

подвизался прохвост

под личиной двойной.

Ну а если в беде

выручали друзья, -

будь им верен везде,

в них опора твоя.

Вывод ясен и прост:

надо верить в людей,

даже если прохвост

покидает друзей.

Если в трудные дни

был ты крепче любим, -

ты в беде не стони:

ты любовью храним.

Значит, вывод таков, -

смысл понятен его:

если рядом любовь, -

не страшись ничего.

Но что поразительно: даже сейчас, много лет спустя, Голубеев при случайных встречах со мной спешит поздороваться, первым протягивая руку. Ему не приходит мысль, насколько это мне противно. А я каждый раз в таких случаях думаю: неужели опять не догадается, извиниться?

В промежутках между БРУЦами мы отрабатывали также радиолокационную проводку баллистических ракет по штатной схеме: станция дальнего обнаружения обнаруживает цель, ЭВМ по ее данным выдает целеуказания Радиолокаторам точного наведения (РТН), строит по Данным РТН траекторию цели, на которую должна наводиться противоракета. Потом в программу ЭВМ была Добавлена электронная модель противоракеты, и мы при проводках реальных целей «стреляли» по ним условными противоракетами. Этот режим мы называли БРУП: «баллистическая ракета — условная противоракета».

Во всех проводках и боевых работах системы «А» из двух вариантов станций дальнего обнаружения участвовала только станция «Дунай-2» главного конструктора Сосульникова Владимира Пантелеймоновича. С августа 1958 года велись пробные и настроечные проводки ракет Р-2, Р-5 и Р-12. В конце июня 1960 года была назначена первая совместная проводка станцией «Дунай-2» и тремя РТН.

Я знал, что на станции «Дунай-2» процесс сопровождения целей зависит от некоторых действий оператора, и очень опасался, что он может нас подвести. Не исключались и неисправности и разгильдяйство. Поэтому я решил подстраховаться: если по данным «Дуная» не будет целеуказаний на РТН, то ЭВМ должна выдавать целеуказания по условной (теоретической) цели с траекторией, соответствующей запущенной на нас ракете. В процессе проводки «Дунай-2» оправдал мои опасения.

В конце работы Сосульников начал по телефону извиняться и оправдываться, что сорвал нам работу, но еще более огорчился, когда узнал, что обошлись без него. Так или иначе, но в конце октября мы раздельно отработали оба режима: и БРУЦ и БРУП. Теперь можно было переходить к пускам реальных противоракет по реальным баллистическим ракетам. Первый такой пуск был назначен на 5 ноября 1960 года. Однако он оказался аварийным для ракеты Р-5, запущенной в качестве мишени.

Первая комплексная работа системы «А» с перехватом ракеты Р-5 противоракетой В-1000 прошла 24 ноября 1960 года и была вполне успешной. Все средства системы сработали нормально, цель была перехвачена противоракетой в пределах радиуса поражения осколочно-фугасной боевой частью противоракеты, и я пожалел, что к данному пуску боевая часть этого типа у нас еще не была готова.

Но это всполошило наших недоброжелателей, рассчитывавших на пшиковый финал работ по системе «А». Теперь и ежу стало понятно, что еще один такой пуск, но с боевой частью К. Козорезова, — и баллистическая ракета будет сбита. И тогда — пусть еще кто-нибудь скажет, что СКБ-30 — детский сад! В этой обстановке мои «заклятые друзья» решились на крайнюю меру по разгрому СКБ-30 под прикрытием модного знамени Челомея.

Прежде всего, был издан приказ министра о назначении А. А. Расплетина генеральным конструктором КБ-1 по тематике Челомея, а в связи с этим приказом было назначено заседание парткома. После прочтения приказа выступил зам Расплетина по СКБ-31 А. В. Пивоваров с предложением: иметь в КБ-1 единого генерального конструктора; учитывая сложность тематики Челомея, назначить на эту должность А. А. Расплетина; заместителем генерального конструктора КБ-1 назначить Г. В. Кисунько.

При этом оба эти лица должны отвечать за всю тематику КБ-1. Я, конечно же, не мог согласиться с тем, чтобы А. А. Расплетину по решению парткома было дано право командовать тематикой ПРО, которая поручена мне ЦК и правительством как генеральному конструктору. В ответ заранее подготовленные лица предложили квалифицировать мою позицию как «антипартийную фракционную групповщину».

Это был более чем странный спектакль, в котором главное действующее лицо не проронило ни слова, а только благосклонно выслушивало, очи долу скромно опустив, заранее обговоренные, а теперь якобы идущие от научно-партийного актива требования о возведении его в сан «сверхгенерального» над необъятным для любого смертного множеством разработок систем управляемого ракетного оружия: «земля-воздух», «воздух-воздух», «воздух-море», «берег-море», ПРО, противотанковые комплексы, космические системы (пока еще даже не ясно какие).

В этой необъятности заключался величайший абсурд, независимо от того, кто бы ни выступал претендентом на роль «сверхгенерального» дилетанта. Во всяком случае, лично я, как генеральный конструктор по тематике ПРО, не сказал бы, что мне хватает 24 часов с сутки на эту тематику, и тем более не смог бы выделить из них какую-то часть суток на другую тематику в качестве зама генерального конструктора КБ-1.

Тем не менее, «идя навстречу мнению парткома», министр узаконил его своим приказом и, кроме того, наделил генерального конструктора КБ-1 и его заместителя высшими административными полномочиями: Расплетин стал еще и ответственным руководителем КБ-1, а я — первым заместителем ответственного руководителя КБ-1; начальник КБ-1 В. П. Чижов стал также и заместителем ответственного руководителя КБ-1; главным инженером КБ-1 был назначен А. В. Пивоваров, а исполняющий эту должность В. П. Шишов — начальником СКБ-30 (переименованного в ОКБ), то есть вместо меня в связи с моим «повышением». При этом из СКБ-30 в прямое подчинение руководству предприятия было выведено подразделение по вычислительной технике.

В КБ-1 фактически образовалась дурацкая административная структура, в которой поди разберись, кто кому дядя. И все это для того, чтобы изолировать меня от ОКБ-30 и тем самым парализовать мою деятельность как генерального конструктора ПРО. Это был сговор, разыгранный под флагом тематики Челомея в расчете на то, что противодействовать ему никто не станет, учитывая особое положение Челомея в близком окружении Н. С. Хрущева. И в самом деле: мои попытки апеллировать в военно-промышленную комиссию на весь этот произвол закончились тем, что мне посоветовали быть поаккуратнее и не идти на конфликт с министром.

Но в этом балагане был еще один примечательный нюанс, касающийся СКБ-41, в котором задолго до «челомеевской» реорганизации КБ-1 велись разработки по заданиям Челомея по тематике ИС и по спутниковой разведке. Теперь же главному конструктору ОКБ-41, возглавлявшему эти работы, по существу, Отводилась роль тягловой лошади, на которой будет пахать новоявленный «генеральный конструктор КБ-1 по тематике Челомея». Поистине — на чужом горбу в рай! Для меня же дело оборачивалось таким образом, что надо было срочно возвращаться на полигон, чтобы успеть довести до конца начатые по системе «А» комплексные работы, пока не растащили ОКБ-30 на какую-нибудь «задачу номер один» по этой же тематике.