Теория и практика
Теория и практика
В переписке и мемуарах, касающихся Бенкендорфа, один из эпитетов к его имени оказывается, пожалуй, наиболее распространённым. Удивительным образом самые разные люди — и по положению, и по отношению к высшей полиции, и по самой судьбе — не сговариваясь, ставили рядом с именем Александра Христофоровича определение «добрый».
Естественно, когда своего «доброго начальника» поминал в записках его бывший подчинённый А. Ф. Львов, автор музыки гимна «Боже, царя храни»187. Не удивляет, что преданный правительству Ф. В. Булгарин отзывался о Бенкендорфе: «Он был заступником истины, утешителем несчастных и страждущих; стремился к добру по влечению своего сердца и пользовался важностью своего знания единственно для содействия общему благу»188. «Николай Павлович не был жестокосерд. Бенкендорф и Дубельт люди добрые…» — присоединялся Н. И. Греч189. Да и сам Л. В. Дубельт говаривал о своём патроне, что он «человек ангельской доброты»190.
Но ведь и А. О. Смирнова-Россет, женщина незаурядного ума и самостоятельных суждений, не раз повторяла в воспоминаниях «добрый Бенкендорф»191, хотя позволяла себе немало резких суждений о ком угодно, включая императора Николая (вроде того, что «государь кокетствовал, как молоденькая бабёнка»192). А. С. Пушкин также считал Бенкендорфа человеком «с добрым чувствительным сердцем»193! Он убеждал своего друга П. А. Вяземского зимой 1829 года: «C’est un brave & digne homme» (Это честный и достойный человек)194. Вяземский признавался, что «в глубине души» ценит Бенкендорфа «как человека, которому свойственны благие намерения, человека беспристрастного и доступного истине, по крайней мере искренности; человека, который может заблуждаться, но повинуясь при этом лишь внутреннему голосу своей совести»195. О «доброте души» графа пишет Алексей Столыпин (Монго), товарищ и секундант Лермонтова196. Ещё один великий поэт, Ф. И. Тютчев, написал однажды жене: «Это поистине одна из самых лучших человеческих натур, какие мне доводилось встречать… Бенкендорф …один из самых влиятельных людей в империи… Это и я знал о нём, и, конечно, не это могло расположить меня в его пользу. Тем более отрадно было убедиться, что он в то же самое время безусловно честен и добр»197.
Осуждённый по второму разряду (20 лет каторжных работ и «политическая смерть») декабрист Н. В. Басаргин написал в воспоминаниях: «Граф Бенкендорф, принявший на себя должность шефа жандармов, будучи добрым человеком, старался принимать в свой корпус более или менее хороших людей»198. За «доброе дело» был признателен Бенкендорфу А. О. Корнилович (приговорён к двенадцати годам каторги, отбыл восемь лет): «Богатый чувствами, но бедный на слова, я не умею в простых выражениях сказать вашему превосходительству своей благодарности»199.
Высокопоставленные сановники, чьё положение позволяло им говорить о государственных деятелях нелицеприятно, при всём своём критическом настрое также не забывали благосклонных эпитетов. Сенатор К. И. Фишер отмечал: «Образованный человек, доброго сердца, благородного характера, неустрашимый»200; М. А. Корф передавал впечатления «французского туриста» 1842 года: «Черты графа Бенкендорфа носят отпечаток истинного добросердечия и самой благородной души»201, а от себя добавлял: «Он пользовался тогда общей популярностью благодаря своему добродушию». «Добрый справедливый человек», — писал будущий московский почт-директор А. Я. Булгаков брату, петербургскому почт-директору202. Даже в беллетризованных воспоминаниях А. И. Герцена, мягко говоря, не любившего Бенкендорфа, шеф жандармов имеет хоть и «обманчиво», но «добрый взгляд».
Но тот же Герцен припечатал однажды: «Может, Бенкендорф и не сделал всего зла, которое мог сделать, будучи начальником этой страшной полиции, стоящей вне закона и над законом, имевшей право мешаться во всё, — я готов этому верить, особенно вспоминая пресное выражение его лица, — но и добра он не сделал, на это у него не доставало энергии, воли, сердца»203.
Так ли?
Не вернее ли предположить, что Герцен не обладал достаточной информацией, не общался с теми, кто испытывал к Бенкендорфу чувство благодарности, не знал, как отзывались о начальнике высшей полиции, свбём «тюремщике», декабристы Волконский, Штейнгейль, Басаргин, Корнилович, Jlopep, А. Н. Муравьёв? Наконец, он не был вхож в государственные архивы, в отличие от исследователей, повторяющих вышеприведённую цитату — не как мнение знаменитого и предвзятого публициста, а как исторический факт. Факты, между тем, с первого же года работы Бенкендорфа на новой должности говорят совсем о другом.
Пятого ноября 1826 года Бенкендорф писал видному сановнику, члену совета Воспитательного дома благородных девиц Н. П. Новосильцеву:
«Милостивый государь Николай Петрович! Служивший при блаженной памяти государе императоре Павле 1-м в Семёновском полку каптенармусом Насекин имеет шесть малолетних дочерей и живёт одним жалованием, получаемым по занимаемому им месту надзирательного помощника здешней таможни, почему и не в состоянии им дать приличного образования. Зная его хорошее поведение и усердную службу, я обращаюсь к вашему превосходительству с покорнейшей просьбою сделать мне одолжение не отказать в вашем ходатайстве у Ея Императорского Величества государыни императрицы Марии Фёдоровны о приятии в какое-нибудь казённое заведение старших дочерей его Настасьи и Марии, 10 лет.
С истинным почтением и совершенною преданностию имею честь пребыть
Милостивый государь, вашего превосходительства покорнейший слуга А. Бенкендорф»204.
А вот куда более известный случай — обращение А. X. Бенкендорфа к военному министру А. И. Чернышёву 28 марта 1838 года:
«Принимая живейшее участие в просьбе этой доброй и почтенной старушки (Е. А. Арсеньевой. — Д. О.)… я имею честь покорнейше просить ваше сиятельство, в особенное личное ко мне одолжение, испросить у государя императора к празднику Св. Пасхи всемилостивейшее совершенное прощение корнету Лермонтову и перевод его в л. — гв. Гусарский полк»205.
Полиция, «стоящая вне закона и над законом»? Но в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки сохранилась переписка А. X. Бенкендорфа с лучшим знатоком законов Российской империи — М. М. Сперанским206. Она свидетельствует, насколько щепетильно подходил генерал к вопросу законности совершаемых им дел. Не раз и не два обращается он к создателю Полного свода законов Российской империи за подробной консультацией:
«Милостивый государь Михаил Михайлович!
Дочь тайного советника Голынского, вступившая в брак с бароном Лев-Веймаром, имея обязанность, по случаю своего отъезда во Францию, на основании закона продать недвижимое её имение в шестимесячный срок, обратилась ко мне в исходатайствование высочайшего повеления, чтоб срок сей начать считать не со времени её отъезда из России, а с того времени, когда окончен будет у неё раздел того имения с сестрою и она будет введена во владение оным.
Предварительно доклада моего о сём государю императору я покорнейше прошу ваше высокопревосходительство почтить меня вашим, милостивый государь, по предмету такой проблемы заключением.
С совершенным почтением и преданностию честь имею быть вашего высокопревосходительства покорнейший слуга Граф Бенкендорф».
Сперанский не медлит с ответом:
«Его сиятельству графу Ал. X. Бенкендорфу.
2-го февраля 1837 года.
Милостивый государь, граф Александр Христофорович!
Вопрос, в отношении вашего сиятельства мне предложенный, о сроке продажи имения баронессы Лев-Веймар, разрешается статьёю 864-ю и 470-ю Свода гражданских законов (т. X)…»
Далее следуют обстоятельный пересказ статей и комментарии ситуации с точки зрения действующего законодательства.
Вот более сложный случай:
«В Санкт-Петербурге,
Января 18 дня 1838 № 288.
Милостивый Государь Михаил Михайлович!
В 1831 году аудитору… 12-го класса Сычурову подкинут был младенец женского пола, наречённый Верою. Девица сия, имеющая ныне от роду 6 лет, доселе воспитывается у Сычурова и по достижении 15-ти летнего возраста должна будет избрать себе род жизни. Между тем аудитор Сычуров и жена его, не имея собственных детей, просят об узаконении означенной девицы с правом родной дочери.
В сделанной справке оказалось, что на усыновление детей личным дворянам закона не имеет…»
Бенкендорф заметил пробел в нормах существовавшего законодательства; поэтому ответ Сперанского был особенно подробным, на нескольких листах, с объяснением, насколько запутанной оказалась ситуация и как её можно разрешить. Вывод правоведа был таков: «…Казалось бы полезным сделать в существующих ныне законах вышеозначенное дополнение; с чем вместе, само собою, разрешить бы уже и частный случай Сычурова, как последствие общего закона».
В результате переписки Бенкендорфа и Сперанского аудитор Сычуров «усыновил» девочку, а в законодательстве была обнаружена и залатана хоть и небольшая, но всё же прореха…
Для понимания степени уважения Бенкендорфа к Сперанскому важно замечание Александра Христофоровича по поводу созданного Михаилом Михайловичем Свода законов Российской империи. Начальник Третьего отделения назвал сей «огромный», «славный труд» «памятником долговечнейшим, чем все завоевания, столь часто обращающиеся в несчастие народов»207.
…Но где же дела политические? Преобладание политических дел в трудах сотрудников Бенкендорфа — это один из распространённых мифов. Гораздо большую угрозу государственной безопасности представляли несправедливость суда, мздоимство и взяточничество, бюрократическая волокита, неисполнение законов или поиск в них лазеек. Эти проблемы и составляли куда большую часть забот Третьего отделения и корпуса жандармов. Количество сохранившихся архивных дел говорит само за себя. В Секретном архиве Третьего отделения в разделе «Революционное движение» за 1826–1848 годы, (после декабристов и до петрашевцев) хранятся всего 11 дел за 22 года, включая такие незначительные, как «Письмо… об обнаружении на улице записки „Спасайтесь, будет ужасный бунт“ с приложением этой записки»208; счёт же дел, связанных с неполитическим нарушением порядка за тот же период, идёт на многие сотни. Высшая полиция ещё не была создана, а император уже приберёг для её работы письмо надворного советника Константинова «со сведениями о злоупотреблениях в контрольной части по делам подрядчиков с казной от 11–14 июня 1826 года»209.
Всего же, как давно было подсчитано, в делопроизводстве Третьего отделения ежегодно обращались 10–12 тысяч входящих и четыре тысячи исходящих бумаг; кроме того, туда поступало «своим ходом» от 2 до 5,5 тысячи просьб и ещё 4–10 тысяч набиралось во время высочайших путешествий210. Доля политических дел в этом море бумаг весьма невелика, зато, например, дела о жестоком обращении помещиков с крепостными (по жалобам последних) составляли почти 6 процентов!211
Третьему отделению приходилось решать такие задачи:
«— содействие к получению удовлетворений по документам, не облечённым в законную форму;
— освобождение от взысканий по безденежным заёмным письмам и тому подобным актам;
— пересмотр в высших судебных местах дел, решённых в низших инстанциях, остановление исполнения судебных постановлений, отмена распоряжений правительственных мест и лиц;
— восстановление права апелляции на решения судебных мест;
— домогательство о разборе тяжебных дел вне порядка и правил, установленных законами;
— помещение детей на казённый счёт в учебные заведения;
— причисление незаконных детей к законным, вследствие вступления родителей их в брак между собой;
— назначение денежных пособий, пенсий, аренд и наград;
— рассрочка и сложение казённых взысканий;
— возвращение прав состояния, облегчение участи состоящих под наказанием, освобождение содержащихся под стражей;
— предоставление проектов по разным предприятиям и изобретениям».
Кроме того, разбиралось огромное количество жалоб:
«— на личные оскорбления;
— на нарушение супружеских обязанностей с просьбами о снабжении их видами для отдельного проживания и обеспечении… насчёт мужей;
— на обольщение девиц;
— на неповиновение детей родителям и на злоупотребления родительской властью;
— на неблаговидные поступки родственников по делам о наследстве;
— на злоупотребление опекунов;
— по делам о подлоге и несоблюдении форм в составлении духовных завещаний;
— помещиков на крестьян и обратно;
— на бездействие и медленность по денежным взысканиям;
— на пристрастие, медленность и упущения при производстве следствий при рассмотрении дел гражданских и уголовных, при исполнении судебных решений и приговоров;
— на оставление просьб и жалоб без разрешения со стороны начальствующих лиц».
При этом в некоторых обращениях заключались указания на «злоупотребления частных лиц по взносам казённых пошлин, по порубке и поджогу казённых лесов, по питейным откупам, по подрядам и поставкам и т. п.»212.
В ведение Бенкендорфа попала и внешняя разведка. Уже в канун войны с Турцией, в декабре 1827 года, на стол Бенкендорфу легла «Выписка из фирмана визиря Трапезунда к паше Анапскому о необходимости укрепления крепости Анапы ввиду предстоящей войны с Россией». В ходе войны 1828–1829 годов поступали агентурные донесения «об использовании султаном французских, английских и австрийских военных специалистов, расположении и тактике турецких войск и стремлении турецкого народа к заключению мира»213. С Кавказа приходили вести «о притеснениях со стороны персов армянского населения в Шекинской провинции и о стремлении армян к объединению с Россией»214. В мирные годы к Бенкендорфу стекались донесения европейских агентов о внутренней и внешней политике европейских держав, через него решался вопрос о выдаче жалованья и покрытии дорожных расходов заграничной агентуре215.
* * *
Для знакомства с кругом конкретных повседневных забот начальника Третьего отделения и шефа жандармов стоит просмотреть подряд списки текущих дел подчинённых ему учреждений. Тогда станет ясно, что понятие «высшая тайная полиция» во времена Бенкендорфа вовсе не равнозначно понятию «высшая политическая полиция». Возьмём, например, относительно спокойный 1834 год, когда, как писал Бенкендорф, «Россия наслаждалась всеми благословениями мира и отеческого правления, постоянно двигавшего все части вперёд …всё совершенствовалось, и народные сословия скреплялись общей любовью к престолу»216. Наследник престола Александр Николаевич отметил свой шестнадцатый день рождения — возраст совершеннолетия, определённый законами для «его сана». Внешнеполитическое положение России было более чем благоприятно. После восстания 1830–1831 годов «окончательно», как казалось, замирена Польша. С извечным соперником России, Оттоманской империей, на ближайшие десять лет заключён не просто дружеский мир, а союзный договор, самый выгодный за всю историю отношений двух стран. С этого года официально исполнялся государственный гимн «Боже, царя храни!». На Дворцовой площади открыт величественный имперский монумент — Александрийский столп. Гоголь восхищённо приветствует картину Брюллова «Последний день Помпеи», получившую золотую медаль на Парижской выставке. Лермонтов задумывает писать «Маскарад», Белинский публикует «Литературные мечтания». Пушкин жив.
Откроем толстую канцелярскую тетрадь под названием «Его Императорского Величества собственной канцелярии III-го отделения журнал входящий. Первая половина 1834 года»217. Вот уж кто воистину «добру и злу внимает равнодушно» — заполняющий его канцелярист. Информация, донесения, людские горести и надежды — всё пронумеровано и занесено в опись:
«1. Записка о прибывшем в Москву полковнике Кушеле.
2. Записка ген-майора Г. М. Апраксина о деле крестьянина…
3. Его же записка о монахе Бернардинского ордена Бут-…
4. Донесение полковника Языкова о злонамеренном предприятии содержащегося в Виленском тюремном замке арестанта Брайкевича.
5. Донесение его же о произведённом в г. Россиенах рекрутском наборе с евреев.
6. Донесение поручика Кузьмина с предоставлением всеподданнейшего прошения яренского мещанина Оболтина и о деле его.
7. От вологодского гражданского губернатора с предоставлением прошения подполковника Навацкого о перемещении его в другой город.
8. Письмо статского советника Левенрагена об некоем немецком ренегате, рассказывавшем об имеющем быть в Европе возмущении.
9. Ген-майора Кованько о главных лицах Новгородской губернии.
10. Всеподданнейший рапорт коменданта Санкт-Петербургской крепости об арестантах, содержащихся в сей крепости.
11. Всеподданнейший рапорт его же с препровождением списка содержащихся в Алексеевском равелине арестантах.
12. От Санкт-Петербургского военного, ген-губернатора с препровождением прошения… Зиньковского о приостановлении приговора Правительствующего Сената…»
Перевернём несколько страниц — вдруг дальше встретится что-то леденящее кровь…
«…32. Письмо полковника Казинского об оказании ему пособия.
33. Записка генерал-лейтенанта Лесовского об излишнем сборе в Калужском уездном казначействе денег на обмундирование рекрут…
34. Записка его же о неприличных поступках подпоручика Исакова, у приёма рекрутов в городе Мещавске находящегося.
35. От министра внутренних дел о выезде из Тобольска надворного советника Кованько.
36. От министра юстиции о чиновнике Мартусевиче, продававшем гербовую бумагу прежнего штемпеля.
37. Прошение вдовы 8 класса Александры Николаевой о прощении и возвращении сыновей её.
38. Записка министра финансов о злоупотреблении в Тобольской губернии при найме писарей для составления ревизских сказок.
39. Записка его же об увеличении таможенных пунктов.
40. От военного министра об увольнении в отпуск в Москву прапорщика Чернышёва для свидания с сестрою Чернышёвой-Кругликовою.
41. От его же об отложении до лета отпуска прапорщика Чернышёва…»
Пожалуй, остановимся, ибо дальше — практически та же самая рутина будней, материал, не особенно вдохновляющий быстрого на суждения публициста. А надо бы ещё взглянуть на одновременные заботы А. X. Бенкендорфа по «родственной», жандармской части. В том же 1834 году только через канцелярию шефа жандармов прошли 1053 входящих и 1080 исходящих дел218. Даже если решение значительной их части не составляло большого труда, попадались и достаточно важные вопросы, требующие внимания не только шефа жандармов, но и самого императора. Для того чтобы познакомиться с ними, углубимся в «Журнал, содержащий краткое изложение всеподданнейших докладов, подававших[ся] Бенкендорфом А. X. Николаю I»219. В нём зарегистрировано 148 докладов; значит, только по жандармским делам Бенкендорф бывал у царя раз в два-три дня. Политических проблем в этих докладах практически нет, если не считать ходатайства Бенкендорфа за своего старого знакомца (ещё со времён пансиона Николя), отставного генерала М. Ф. Орлова. Проходивший по делу декабристов Орлов хотел напечатать своё политэкономическое сочинение «О государственном кредите», для чего заручился поддержкой старых знакомых, занимающих высокие посты. Бенкендорф выхлопотал у императора принципиальное разрешение принять сочинение к рассмотрению; несмотря на критические отзывы цензуры, работа была опубликована, хотя анонимно и с купюрами. Суждения либеральной оппозиции по важнейшим вопросам государственного управления (а идеи Орлова сильно расходились с теориями тогдашнего министра финансов Е. Ф. Канкрина) вышли в свет.
Но даже такая «частично политическая» тема в докладах шефа жандармов — большая редкость. Куда большее место занимают отчёты об инспекциях уездных тюрем и больниц. В Чембаре, например, «чувствуя стеснение от многолюдства и получая дурную пищу, подсудимые просили о ускорении их дел и об удалении пересыльных, которые реальным образом просили о скорейшем их отправлении, жалуясь, что их долго задержали на одном месте. На вопрос флигель-адъютанта Козарского, почему они не жалуются прокурору, они объявили, что он давно не был в тюрьме, а многие и совсем его не видали, что после подтвердили некоторые и при самом прокуроре. Козарский сообщил о сём гражданскому губернатору».
Во многих докладах говорится об утверждении новых офицеров корпуса. Обычно Николай ставил резолюцию: «Согласен»; хотя изредка встречались иные примеры:
«Титулярный советник Чаев по усердной готовности своей быть полезным правительству употребляем был безвозмездно корпуса жандармов полковником Шубинским в продолжение 2-х с половиной лет по разным его для пользы жандармской службы поручениям. <…> Кои при природной способности его, Чаева, и ревностном усердии до сих пор исполняет он с отличнейшею деятельностью и успехом». Приложенная справка гласила, что Чаев, 45 лет от роду, «из дворян, окончил училище корабельной архитектуры, служил в Адмиралтействе, с 1814 живёт в Романово-Борисоглебске». Бенкендорф ходатайствует о принятии его штабс-капитаном в корпус жандармов, несмотря на причастность к делу о растрате казначеем казённой суммы (штраф в тот раз заменили выговором, «чтобы впредь был осмотрительнее»). Николай отвечает: поскольку на службу просится гражданский чиновник, «прикомандировать сперва к образцовому кавалерийскому полку для узнания порядка службы».
Между бумагами об инспекциях и назначениях — документы, касающиеся судеб конкретных людей. Вот дело «О несправедливом увольнении тамбовского чиновника Ведеревского, во время холеры говорившего, что нет такой болезни, что якобы привело к беспорядкам». Бенкендорф вступается за чиновника, «обременённого семейством», «честного и добродетельного», и просит определить его на службу в одну из губерний на прежнюю должность. Основываясь на информации от своих жандармских офицеров, он убедил Николая: «Вашему императорскому величеству известно, что настоящая причина означенных беспокойств заключалась в слабых и нерешительных действиях гражданского губернатора Миронова, а не в тех слухах, которые якобы были разносимы различными чиновниками».
И снова — текущие, негероические заботы о повседневных проблемах подданных. «Жалоба на статского советника Бурнашева, вдовца, содержащего своего 20-летнего сына крайне скудно»; «Утверждение устного завещания дочери действительного тайного советника Хитрово, завещавшей дом своему мужу, Толстому»; «Жалоба отставного поручика Зубкова на соседапомещика Паренаго, который его обижает, крестьян его грабит, лес истребляет, сжёг дом и грозится убить» (в конце концов имение Паренаго, признанного невменяемым, отдали в государственную опеку).
Мелькает и крестьянский вопрос — в трёх докладах из 148, меньше насчитанной по линии Третьего отделения «нормы» в 6 процентов. Сообщения примерно таковы: «Во время проезда Николая через Старый Быхов некоторые крестьяне приносили жалобу на притеснение своего владельца князя Сапеги. Проведённое расследование жалобы не подтвердило, а показало, что крестьяне „оказывают непослушание“ и справедливые требования выдают за „утеснения“ и потому беспрерывно простирают жалобы свои, „помещая в оные всё, что только может послужить во вред помещику своему“… О жалобе проводил исследование майор Михаловский».
И опять череда будничных проблем: «Просьба восстановить на службе бедствующего чиновника, уволенного за причастность к делу Адреевского»; «Пенсион отставному потерявшему зрение поручику Ягозинскому»; «Прошение вдовы Полесской, принявшей христианскую веру вместо еврейской и потерявшей мужа, умершего от холеры, дать ей хоть какой-нибудь пенсион».
Встречаются и доклады о награждении жандармских офицеров. Последний, сделанный в канун Рождества, является ходатайством о премии — «пожаловании… не в зачёт жалования обер-офицерам Санктпетербургского жандармского дивизиона», которые, «быв большею частью недостаточного состояния, по беспрестанной и весьма трудной службе, затрудняются на счёт своего содержания». Сумма относительно невелика — 3471 рубль на всех.
Общество не знало — да при сложившейся системе «искусственной гласности» и не могло знать, — насколько круг забот начальника Третьего отделения и шефа жандармов был шире борьбы с «политической крамолой». Это была оборотная сторона контроля государства над информацией, стремления решать проблемы как можно «келейнее, тише и глаже».
В результате порождались слухи и анекдоты, заполнявшие информационные пустоты и питавшие публицистику Герцена, Долгорукова, Бакунина.
В то время, например, «даже не тёмные, непросвещённые, а вполне интеллигентные люди твёрдо верили в то, что в кабинете начальника Третьего отделения имелось кресло с особым техническим приспособлением, на которое обязательно усаживался вызываемый для объяснения. В известный же момент беседа приглашённого с любезным хозяином, шефом жандармов, внезапно прерывалась: кресло, на котором сидел гость, проваливалось под пол, а там проваливавшийся попадал сразу в объятия двух жандармов, учинявших над ним жестокую расправу»220. В одном из вариантов этой страшилки опускалось не всё кресло, а только его сиденье, после чего спрятанные под полом «экзекуторы» обнажали беззащитное седалище жертвы и угощали его розгами … Легенда оказалась живучей, перекочевав в более поздние времена. В записках хирурга Н. И. Пирогова сохранился рассказ цензора Крылова, приглашённого к шефу жандармов (уже не к Бенкендорфу, а к его преемнику Орлову). Цензор получил вежливое приглашение присесть в кресло напротив Орлова:
«— Садитесь, сделайте одолжение, поговорим.
— А я, — повествовал нам Крылов, — стою ни жив, ни мёртв, и думаю себе, что тут делать: не сесть — нельзя, коли приглашает; а сядь у шефа жандармов, так, пожалуй, ещё и высечен будешь. Наконец, делать нечего, Орлов снова приглашает и указывает на стоящее возле него кресло. Вот я, — рассказывал Крылов, — потихоньку и осторожно сажусь себе на самый краешек кресла. Вся душа ушла в пятки. Вотвот, так и жду, что у меня под сиденьем подушка опустится и — известно что… Что уж он мне там говорил, я от страха и трепета забыл. Слава богу, однако же дело тем и кончилось. Чёрт с ним, с цензорством! — это не жизнь, а ад»221.
Так и попала легенда в книги Достоевского и Лескова:
Влепят в наказание
Так ударов до ста —
Будешь помнить здание
У Цепного моста…222
Подобные анекдоты просачивались за границу и там выплёскивались на страницы печати дня придания пикантности рассказам о деспотической России. Английский путешественник пересказывал историю, услышанную им якобы от шведского посла: «Этот господин однажды встретил на улице графа Бенкендорфа и между делом спросил его, не слышал он чего-нибудь об одном шведе, недавно прибывшем в Петербург. „Имени его я не помню, — сказал посол, — но выглядит он так-то, такого-то роста, такого-то возраста“. Шеф полиции сказал, что не знает, но наведёт справки. И вот недели через три они снова встречаются и Бенкендорф „радует“ посла: „Бонжур! Взяли мы вашего шведа. Сидит, голубчик!“ — „Моего шведа? Какого шведа?“ —„Да того, о котором вы осведомлялись три недели назад… А вы что… Разве не хотели, чтобы его арестовали?“»223.
Француз Жермен де Ланьи делится другой занимательной историей:
«Несколько лет назад граф Бенкендорф был вызван к Николаю и получил 1200 фунтов стерлингов на благотворительность. Вернувшись домой, он провёл несколько часов в кабинете и затем велел заложить карету. Уже собравшись сесть в неё, Бенкендорф подумал, что забыл бумажник, и вернулся в кабинет. Там он обшарил все закоулки, всю мебель, но бумажника не нашёл. Размышляя о том, потерял ли он 1200 фунтов или их украли, Бенкендорф немедленно вызвал начальника столичной полиции Кокошкина и отдал приказ найти вора и бумажник к следующему утру. Наутро в назначенный час Кокошкин явился в кабинет министра, передал деньги, якобы найденные у вора, и сообщил, что бумажник тот утопил в Неве. Бенкендорф взял деньги, машинально полез в карман за бумажником… и обнаружил его на месте, вместе с деньгами! Оказалось, перепуганный и отчаявшийся Кокошкин решил, что проще всего будет не искать преступника, а собрать искомую сумму со своих „надзирателей“, и именно её преподнёс министру»224.
Эмигрант Михаил Бакунин в доказательство того, что у Николая все министры и сенаторы воруют, приводил пример, как «супруга министра Бенкендорфа привозила целые пароходы контрабанды в Кронштадтский порт и содержала через посредство своих крепостных служанок большие торговые склады»225.
Искатель приключений Чарльз Хеннигсен, «размышлявший» о России в 1846 году (когда Бенкендорфа уже не было в живых), делал из подобных «откровений» логичные выводы: «Император Николай безоговорочно передал графу Бенкендорфу всю свою абсолютную власть над всеми своими подданными, среди которых, мы должны это помнить, и вся императорская семья! Каждый в империи обязан безоговорочно повиноваться повелениям этого визиря, как если бы они исходили из уст самого императора… Он может запихнуть любого подданного в телегу или кибитку без объяснения причин, без ответов на вопросы, почему он взят, куда его повезут и когда он вернётся. Семья, слуги, друзья — все должны хранить осторожное молчание; они и не осмелятся спросить, что случилось… Всё ещё жива некая дама, которая едва вышла из своего экипажа в бальном платье, как тут же была схвачена, посажена в сани и отправлена в Сибирь…» (Далее следует леденящая кровь история о проведённых ею двенадцати годах в каморке, разделённой с другим заключённым, польским дворянином.) «Когда офицер или рядовой жандармского корпуса появляется у входа, даже визит ангела смерти не может внушить большего ужаса… Высшая полиция под командой Бенкендорфа — это инструмент унижения, запугивания и раздражения высших классов общества»226.
Конечно, из того, что литература той эпохи переполнена фантазиями и эмоциями публицистов, нельзя делать вывод о некоем «идеальном и безгрешном» Бенкендорфе во главе «идеального и безгрешного учреждения». Он первым отказался от такой чести, имея силы признаться: «Шеф жандармов не довольно ослеплён, чтобы не видел недостатки и слабые стороны своего корпуса, но с тем вместе дозволяет себе сказать, что корпус жандармов не может не иметь недостатков, ибо в состав оного входят люди, подверженные большим или меньшим неизбежным слабостям, так точно, как и во всех других государственных учреждениях». Он писал царю, что сам, «может быть, имеет более пороков, чем его подчинённые»227.
Именно зоркий глаз подчинённых — даже тех, кто любил и уважал Бенкендорфа, — подмечал не вымышленный демонизм, а его реальные недостатки. Упоминавшийся А. Ф. Львов, долгие годы служивший старшим адъютантом в корпусе жандармов, признавался (и делом доказывал), что искренне привязан к своему начальнику благодаря «отличным качествам благородной души Бенкендорфа». Он утверждал, что Александр Христофорович был «храбр, умён, в обращении прост и прям …с подчинёнными хорош, но вспыльчив». Но при этом он не мог не отметить, что боевой генерал не любил канцелярской работы с её рутинным делопроизводством, «не постигал, что каждая бумага требует времени для соображения, времени, чтобы сочинить её, времени, чтобы переписать и проверить». Львову не нравилось, что «приказывал он всегда в полслова, потому что подробно и обстоятельно приказать не мог и не умел». Его тяготила неспособность Бенкендорфа организовать бумажно-канцелярскую работу своих учреждений, что «столько облегчает труд подчинённых». Адъютанту казалось, что Бенкендорф «с подчинёнными был, как бестолковый кучер, который, взяв все вожжи в одну руку, погоняет лошадей без разбору, и ретивую, и ленивую, да и не замечает, что от его езды одна лошадь жиреет, а другая изнемогает». Воспринимая ответственное выполнение служебных обязанностей как долг, а не как подвиг, сам Бенкендорф был «награждать не большой охотник», хотя «никогда не останавливался… дать отличный аттестат всякому, у него служившему». Указывал Львов и на недостаток у Бенкендорфа инициативы, упоминал унаследованную им от отца рассеянность228.
Нельзя забывать, что оценка Бенкендорфа как высшего полицейского начальника сильно зависела от отношения общества к служащим его ведомства. И если своё ближайшее окружение Бенкендорф подбирал сам, то личный состав жандармских округов зависел от него в гораздо меньшей степени. Он не мог перепроверить все характеристики, но верил в благие намерения своих сотрудников. Шеф жандармов напутствовал своих офицеров, заново повторяя хрестоматийную сцену с платком: «Ваша обязанность — утирать слёзы несчастных и отвращать злоупотребления власти, а обществу содействовать быть в согласии. Если будут любить вас, то вы легко всего достигнете»229.
Но далеко не все подчинённые Бенкендорфа были преисполнены исключительно благих намерений. Можно указать, например, на полковника А. П. Маслова, вызвавшего своими действиями в Симбирске в начале 1830-х годов «озлобление всего общества против него, а вместе с тем недоверие и нерасположение к голубому мундиру». Сменивший его Э. И. Стогов вспоминал, что Маслов «совершенно не понимал своей обязанности: он… хотел быть сыщиком, ему казалось славою рыться в грязных мелочах и хвастать знанием домашних тайн общества. Жена его любила щеголять знанием всех сплетен и так была деятельна, что для помощи мужу осматривала предварительно рекрут, хотя это и не было обязанностью жандармского штаб-офицера, но Маслов совался везде. Одним словом, Маслов хотел быть страшным и — достиг общего презрения!»230. А ведь жандармским офицерам, согласно инструкции Бенкендорфа, предписывалось привлекать тайных агентов, готовых работать за деньги или стремящихся доносами «искупить свою вину» «злодеев, интриганов и людей недалёких». Вследствие таких мер к основанию жандармской пирамиды стала прибиваться масса нечистоплотных людей, использовавших систему высшей полиции в собственных корыстных целях. Литератор и чиновник М. А. Дмитриев вспоминал: «Жандармы действительно в скором времени приобрели себе многочисленных сотрудников, но не на основании всеобщего к ним уважения, а за деньги. Москва наполнилась шпионами. Все промотавшиеся купеческие сынки, вся бродячая дрянь, не способная к трудам службы, весь обор человеческого общества подвигнулся отыскивать добро и зло, загребая с двух сторон деньги: и от жандармов за шпионство, и от честных людей, угрожая доносом. Вскоре никто не был спокоен из служащих, а в домах даже боялись собственных людей, потому что их подкупали; боялись даже некоторых лиц, принадлежавших к порядочному обществу и даже высшему званию, потому что о некоторых проходил слух, что они принадлежат к тайной полиции»231. Много позже сами сотрудники жандармского ведомства пришли к выводу, что в этом заключалось одно из принципиальных противоречий всей жандармской системы. Как ни была хороша идея об использовании только «честных людей, которые пожелали бы предупредить правительство о каком-нибудь заговоре или сообщить ему какие-нибудь интересные новости», она оказалась нежизнеспособной и даже «наивной». «„Честные люди“ или благонамеренные граждане, — излагал уже в XX веке опыт своей работы жандармский полковник А. П. Мартынов, — при всей своей честности и благонамеренности как раз обычно о „заговорах“ не знают». Вера правительства в то, что они «придут и сами всё скажут», была ошибочной. Куда практичнее, «правильнее и удобнее», по мнению жандарма, «добывать нужные сведения за деньги, путём подкупа людей, так или иначе близких к „заговорщикам“»232.
Со временем Бенкендорфу стало понятно, что создать идеальную «когорту добромыслящих» не удалось и что на своём посту он нажил несметное число недоброжелателей. Враждебность шла не только — и не столько — из политических сфер, сколько из кругов ловко устроившихся лихоимцев и властолюбцев, не стеснявшихся пользоваться политической фразеологией. Именно им сильно доставалось от высшей полиции, именно их называли в ежегодных «всеподданнейших отчётах» Третьего отделения главной «язвой, поедающей благоденствие нашего Отечества»233. Когда Бенкендорф в докладах Николаю говорил о сословии, «наиболее развращённом морально», он имел в виду бюрократию, чиновников, среди которых «редко встречаются порядочные люди». Его возмущало именно то, что «к несчастью, они-то и правят, и не только отдельные, наиболее крупные из них, но, в сущности, все, так как им… известны все тонкости бюрократической системы». Это они «боятся введения правосудия, точных законов и искоренения хищений; они ненавидят тех, кто преследует взяточничество, и бегут их, как сова солнца. Они систематически порицают все мероприятия правительства и образуют собой кадры недовольных»234. Внутреннюю войну с чиновничьей системой ни Бенкендорфу, ни императору Николаю выиграть не удалось.
Понимая всё несовершенство человеческой натуры, Бенкендорф следовал строгому принципу: «Делай что должно, а там будь что будет». В одном из писем он попытался объяснить смысл своей деятельности в мирное время: «Лишь бы была польза, а я во всём утешусь, потому что моя единственная цель — благо, но трудно действовать… Пока только окажется возможным, я оберегу императора от каких бы то ни было неприятностей; я поседею от этого, но никогда не стану жаловаться; когда интриги превзойдут меру моего терпения, я попрошу место моего брата во главе какой-нибудь кавалерийской части; там, по крайней мере, когда гремят орудия, интрига остаётся позади фронта»235.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.