I

I

Лампе, слуга профессора Канта, будил хозяина ровно без пяти пять, и к пяти часам профессор, одетый в домашний халат, тапочки и треуголку поверх ночного колпака, уже сидел в кабинете, ожидая завтрака, обычно состоявшего из чашки слабого чаю и трубки табаку. Следующие два часа он проводил, обдумывая лекции, намеченные на утро. Потом он одевался. Аудитория располагалась на первом этаже его дома. Он читал лекции с семи до девяти, и они были столь популярны, что занимать места начинали с половины седьмого. Кант сидел за небольшим столом, говорил негромко, разговорным тоном. Он очень редко позволял себе жесты, но оживлял свои рассуждения шутками и множеством иллюстраций. Он стремился научить своих студентов думать самостоятельно и не любил, когда они записывали за ним каждое слово.

— Господа, — сказал он им однажды, — не скребите перьями. Я вам не оракул.

У него была привычка останавливаться глазами на ком-нибудь из студентов, сидевших в первых рядах, и по выражению их лиц определять, понимают ли они то, что он говорит. Его отвлекала даже самая малость. Однажды Кант потерял нить рассуждений, потому что на пальто одного из студентов не хватало пуговицы, а в другой раз, когда сонный юноша постоянно зевал, прервался и заметил:

— Если не можете сдержать зевоту, хотя бы прикрывайте рот рукой.

В девять часов Кант возвращался в свою комнату, снова облачался в халат, ночной колпак, треуголку и тапочки и работал ровно до половины первого. Затем он спускался к кухарке, называл ей время, одевался и возвращался в кабинет, где ожидал гостей к обеду. Гостей всегда было не меньше двух и не больше пяти. Профессор не любил обедать в одиночестве и однажды, когда не нашлось никого, кто бы смог составить ему компанию, приказал слуге, чтобы тот шел на улицу и привел первого встречного. Предполагалось, что у кухарки все будет готово и гости прибудут вовремя. Кант имел обыкновение звать гостей в тот самый день, когда он хотел видеть их к обеду, чтобы они не могли ради него нарушить данные ранее обещания. Некий профессор Краус какое-то время обедал с ним почти каждый день, кроме воскресений, и все равно каждое утро Кант посылал ему приглашение.

Как только все гости были в сборе, Кант приказывал слуге нести обед, а сам шел за серебряными ложками, которые хранил вместе с деньгами в запертом ящике бюро в гостиной. Компания рассаживалась в столовой. Со словами: «Приступим, господа!» — Кант брался за приборы. Он ел лишь один раз в день, и поэтому обед был обильным: суп, вареные бобы с рыбой, жаркое и на десерт сыр с фруктами по сезону. Перед каждым гостем ставилась пинта красного вина, чтобы тот мог пить в свое удовольствие.

Кант любил застольные беседы, но предпочитал говорить один и обычно выказывал неудовольствие, если кто-то перебивал или возражал, однако слушать его было так интересно, что никто не протестовал против такого монополизма. В одной из своих книг Кант писал: «Когда молодой, неопытный человек присоединяется к обществу (особенно если в нем присутствуют дамы), превосходящему по своему блеску его ожидания, он легко смущается и ему трудно вступить в беседу. Не следует в таком случае начинать разговор с газетных новостей, поскольку всем будет непонятно, что заставило его затронуть эту тему. Но если он только что вошел с улицы, плохая погода послужит наилучшим вступлением». Хотя за его собственным столом никогда не присутствовало дам, Кант взял себе за правило начинать с этой стандартной темы, затем переходил к последним новостям, местным и заграничным, а следом — к рассказам путешественников, особенностям разных народов, литературе и еде. Под конец он приберегал смешные истории, которых у него был большой запас. Профессор говорил, что «трапеза должна заканчиваться смехом, который, как известно, способствует пищеварению». Он любил засиживаться за столом, и гости не расходились допоздна. Проводив их, Кант уже не садился, чтобы случайно не заснуть, поскольку считал, что сном надо наслаждаться экономно — так можно сберечь время и продлить жизнь. Затем он выходил на прогулку. Он был очень маленького роста, не больше пяти футов, с узкой грудной клеткой и одним плечом выше другого, и худ почти до истощения. У него был крючковатый нос, но высокий лоб и свежий цвет лица. Голубые глаза, хоть и маленькие, выглядели живыми и проницательными. Одевался профессор Кант очень элегантно. Он носил небольшой светлый парик, черный галстук, сорочку с воланами на воротнике и манжетах, сюртук, бриджи и жилет из нарядной материи, серые шелковые чулки и туфли с серебряными пряжками. Свою треугольную шляпу он носил под мышкой, а в руках — большую трость с золотым набалдашником. Каждый день он гулял ровно час при любой погоде, но если шел дождь, его сопровождал слуга, держа над ним зонтик. Лишь один раз Кант пропустил прогулку — когда получил «Эмиля» Руссо и, не в силах оторваться от чтения, просидел дома целых три дня. Он ходил очень медленно, поскольку считал, что ему вредно потеть, и всегда в одиночестве, поскольку старался дышать через нос, чтобы не подхватить простуду, а если бы у него был спутник, то вежливость бы требовала поддерживать разговор, и тогда пришлось бы дышать ртом. Он неизменно гулял одной и той же дорогой вдоль Линденалле; если верить Гейне, профессор восемь раз проходил по ней из конца в конец. Он появлялся из дверей своего дома всегда в одно и то же время, так что жители города могли проверять по нему часы. Вернувшись домой, он проходил к себе в кабинет, где читал и писал письма, пока за окном не становилось темно. Затем, по привычке уставившись взглядом на шпиль соседней церкви, Кант обдумывал проблемы, которые тогда его занимали. С этим связана интересная история: в один прекрасный вечер он обнаружил, что больше не видит башни, поскольку ее скрыли верхушки росших неподалеку тополей. Его это страшно огорчило, но, к счастью, владельцы деревьев согласились подстричь ветви, чтобы профессор и дальше мог спокойно предаваться размышлениям. Без четверти девять он прекращал свой напряженный труд, и в десять старый слуга заботливо укладывал его в постель.

Однажды во второй половине июля 1789 года, выйдя из дома на вечернюю прогулку, профессор Кант повернул не в сторону Линденалле, а в противоположном направлении. Жители Кенигсберга были потрясены и говорили друг другу, что, должно быть, в мире случилось событие невероятной важности. Они оказались правы. Кант только что получил известие, что четырнадцатого июля парижская толпа штурмовала Бастилию и освободила всех заключенных. Это послужило началом Французской революции.

Кант родился в очень бедной семье. Его отца, ремесленника-шорника, отличали высокие моральные принципы, мать была женщиной глубоко верующей. О своих родителях он писал: «Они преподали мне урок, лучше которого с нравственной точки зрения быть не может, и при воспоминании о них меня наполняют самые благодарные чувства». Он мог бы пойти дальше и сказать, что стойкий пиетизм матери сильно повлиял на нравственное учение, которое он впоследствии разработал. Мальчик пошел в школу с восьми лет, и, когда ему исполнилось шестнадцать, поступил в Кенигсбергский университет. К тому времени его матери уже не было в живых. Отец был слишком беден и мог дать ему лишь пищу и кров; пока он учился в университете, ему материально помогал его дядя, башмачник, а также юный Иммануил зарабатывал тем, что брал учеников и, как ни странно, играл в карты и на бильярде. Когда Канту было двадцать два года, его отец умер, и он лишился дома. Из одиннадцати детей, что родила мужу фрау Кант, в то время были живы пятеро: герой нашего рассказа, его брат, который был сильно моложе его, и три сестры. Девочки поступили в услужение, и две из них в конце концов нашли мужей из своего класса. Мальчика взял к себе дядя, а Кант, не получивший места учителя в латинской школе, преподавал в домах провинциального дворянства. От общения с людьми этого круга он приобрел изящные манеры и благовоспитанность, которые его отличали впоследствии. За этим занятием он провел девять лет, а затем, защитив ученую степень, получил университетскую кафедру в Кенигсберге. Кант жил в меблированных комнатах и обедал в трактирах, которые выбирал по принципу приятного общества. Однако он был привередлив. В одном из домов его размышлениям мешало кукареканье петуха; он попытался купить птицу, но владелец отказался продавать, и ему пришлось переехать. Как-то он ушел из трактира, потому что один из посетителей без умолку болтал, а в другой раз, потому что от него там ждали ученой беседы, а ему этого как раз не хотелось. Лишь много лет спустя профессор Кант смог позволить себе собственный дом и слугу, который бы о нем заботился. В доме почти не было мебели, и в гостиной висела одна-единственная картина — портрет Руссо, которую Канту подарил один из его друзей. Беленые стены со временем так почернели от дыма и копоти, что на них можно было нацарапать свое имя; однако, когда один из посетителей попытался сделать нечто подобное, Кант мягко упрекнул его.

— Друг мой, зачем вы тревожите древнюю ржавчину? — спросил он. — Разве драпировка, что растет сама, хуже покупной?

За восемьдесят лет жизни Кант никогда не уезжал дальше, чем на шестьдесят миль от родного города. Из-за многочисленных недугов у него почти всегда что-нибудь болело, но он умел усилием воли отвлечь внимание от своих чувств, как будто они его не касались. Он часто говорил, что человек должен уметь приспосабливаться к собственному телу. Кант обладал жизнерадостным нравом, со всеми был приветлив и внимателен, хоть и очень педантичен. Он требовал, чтобы к нему относились столь же почтительно, как он относился к другим. Во дни славы, когда все стали искать с ним знакомства, он не соглашался прийти даже к самым важным персонам до тех пор, пока приглашавшие сами, первые, не наносили ему визит вежливости.