II

II

Сурбаран жил в безвестности, и о многих событиях его жизни мы можем только догадываться. На самом деле работа художника состояла из тяжелого каждодневного труда, и в конце дня он так уставал, что у него не возникало желания ввязываться в приключения, которые могут дать материал биографам. Это сейчас художник рисует картины, повинуясь лишь собственным желаниям, и потом ищет на них покупателей, а в те времена у него не было денег на покупку красок и холста, и он рисовал на заказ. Его социальное положение было крайне низким, где-то на уровне ювелира, мебельщика и переплетчика. Художник был скромным ремесленником, и никому не приходило в голову записывать его жизненные перипетии. Если он в кого-нибудь влюблялся, это не интересовало никого, кроме его самого, его приезды и отъезды были сугубо личным делом. Но если художник становится знаменит, всем сразу хочется знать, что он собой представлял, ибо трудно поверить, что эти прекрасные полотна созданы личностью заурядной, чья жизнь была столь же скучна, как жизнь банковского клерка. И тогда появляются легенды, и хотя им нет никакого подтверждения, они могут настолько совпадать с интуитивным восприятием картин или (если остались портреты) с его обликом, что приобретают определенную достоверность.

Так случилось и с Сурбараном. Рассказывают, что перед тем, как навсегда уехать из Фуэнте-де-Кантоса, он нарисовал злую карикатуру на одного богатого дворянина. Узнав об этом, дворянин, которого звали Сильверио де Лурка, явился в дом юноши и пожелал его видеть. Отец ответил, что тот уехал, но отказался говорить куда, тогда возмущенный молодой человек, ударил его по голове так сильно, что через пять дней тот умер. Лурка перебрался в Мадрид, где благодаря влиятельным друзьям избежал ответственности за преступление и со временем занял довольно важную должность при дворе Филиппа IV. Прошло много лет. Сурбаран приехал в Мадрид (то ли потому, что ему там предложили работу, то ли в поисках заказов) и однажды по дороге домой наткнулся на двух мужчин, которые прощались друг с другом. «Доброй ночи, Лурка, до завтра», — сказал один и двинулся прочь. Сурбаран подошел к тому, к кому так обратились, и спросил:

— Скажите, не вы ли дон Сильверио де Лурка из Фуэнте-де-Кантоса?

— Да, это я.

— Тогда беритесь за шпагу, потому что кровь моего отца взывает к мести! Я — Франсиско де Сурбаран!

Они сразились. Поединок был краток. Сильверио де Лурка упал на землю с криком: «Меня убили!» — а Сурбаран скрылся с места событий.

Прямо скажем, история весьма характерна для того периода, когда испанцы поголовно помешались на вопросах чести, и не только дворяне и солдаты, но даже галантерейщики и лакеи носили шпаги и моментально вытаскивали их из ножен в ответ на оскорбления. В галерее Брансвика есть предполагаемый портрет Сурбарана, который придает легенде определенную достоверность. На нем изображен смуглый мужчина с черными усами, козлиной бородкой и копной нечесаных волос; его темные глаза смотрят серьезно и сурово. Глядя на него, не скажешь, что он может простить или забыть обиду. В Мадриде также есть рисунок, в котором предполагают портрет Сурбарана, но на нем он гораздо старше. Волосы редкие и седые, выражение — кроткое. Но в обоих случаях у нас нет достоверных оснований для атрибуции. Существует версия, согласно которой художник изобразил себя на нескольких своих больших композициях, таких как «Апофеоз святого Фомы Аквинского» или «Энрике III и падре Яньес» в капелле монастыря в Гуадалупе. Но это опять же только догадки.

Однако недавно музей Прадо приобрел небольшую картину, в которой только закоренелый скептик не признает автопортрет художника в старости. Она называется «Апостол Лука-живописец перед Распятием». Художник стоит сбоку от креста, в руках у него палитра и кисти. Он худ и изнурен, кадык торчит на его тощей шее, у него огромная лысина, и только на затылке остались жалкие седые волосенки, которые свисают на плечи. У святого Луки такие же высокие скулы, как на картине из Брансвика, хотя теперь щеки запали; большой крючковатый нос, длинная верхняя губа и немного срезанный подбородок, наполовину скрытый редкой всклокоченной бороденкой. Он одет в просторную коричневую блузу, какую вполне мог носить Сурбаран или любой современный художник. Это портрет человека, сломленного годами нужды, неудач и разочарований. Прижав правую руку к сердцу, он смотрит на своего умирающего Господа с униженным, жалким обожанием, как незаслуженно побитый пес.

Закончив учебу, Сурбаран переехал в Льеренну — богатый город в провинции Эстремадура, недалеко от его родины, где, как пишет донья Мария Луиза Катурла, которая много лет занималась изучением жизни и творчества Сурбарана, он женился на некой Марии Паэс. Ее отец был коновалом и имел большую семью. Сурбарану тогда исполнилось восемнадцать лет, и по документам выходит, что жена на несколько лет его старше. Поскольку женитьба не принесла ему ни денег, ни связей, остается предположить, что он женился по любви. В 1620 году у них родился сын, а в 1623-м — дочь. Примерно в тоже время Мария умерла, вероятно, в родах, и в 1625-м Сурбаран женился на вдове Беатриче де Моралес, уроженке Льеренны, которой к тому времени было под сорок. Удивительно, что он два раза женился на женщинах гораздо старше себя. Беатриче де Моралес родила ему дочь. Она умерла в 1639-м, и пять лет спустя он женился на донне Леоноре де Тордес, вдове двадцати восьми лет от роду, дочери золотых дел мастера. В этом браке у него родилось по крайней мере шестеро детей.

Удивительно, но за исключением двух упомянутых картин, не сохранилось никаких работ, которые Сурбаран создал за восемь лет в Льеренне. По всей вероятности, он постепенно завоевывал репутацию, поскольку в 1624 году получил заказ на девять больших композиций на тему жизни святого Петра от одного из монастырей в Севилье. После этого художник вернулся в Льеренну и провел там еще два или три года, после чего монахи снова пригласили его вернуться в Севилью и украсить их новую обитель серией картин из жизни святого Педро Ноласко. Кроме того, он написал «Распятие» для монастыря Сан-Пабло. Эти работы вызвали такое восхищение, что некие дворяне подали в городской совет прошение, в котором говорилось, что «с учетом его непревзойденного искусства, а также того, что эти картины, вне всякого сомнения, служат украшением нашего города», следует предложить художнику навсегда переселиться в Севилью и, «если не выделить ему достойное содержание и оплатить расходы, то по крайней мере высказать свое пожелание в таких лестных словах и выражениях, чтобы он согласился». Рассмотрев прошение, городской совет поручил его автору, дону Родриго Суаресу, сообщить Сурбарану, что «жители Севильи, восхищенные его искусством, от всей души желают, чтобы он переселился в их город, и обещают при каждом удобном случае оказывать ему всяческое содействие». Сурбаран принял лестное предложение и, как показывает сделанное им позже заявление, послал в Льеренну за женой и детьми.

Но история на этом не закончилась. Местные художники возмутились, что чужаку, уроженцу Эстремадуры, предложили переселиться в их город. Поскольку у них не было других работодателей, кроме церквей и монастырей, количество заказов было ограниченно, и им вовсе не хотелось появления сильного конкурента. Алонсо Кано представил в городской совет другую петицию, в которой требовал устроить Сурбарану экзамен, чтобы проверить его умения. Городской совет, который, по-видимому, легко соглашался с любыми петициями, признал требования Алонсо Кано разумными, и, к возмущению Сурбарана, главы союза художников (если я правильно перевожу с испанского alcaldes pintores), взяв с собой нотариуса и урядника для подтверждения своих полномочий, в сопровождении других членов гильдии явились к нему и сообщили, что он должен в течение трех дней предстать перед экзаменационной комиссией. Сурбаран напомнил членам городского совета, что они сами пригласили его переселиться в Севилью, полагая, что это послужит украшению их города, и ему стоило больших трудов перевезти семью из Льеренны в Севилью, поэтому он настаивает, чтобы его избавили от унизительной процедуры. Вероятно, городской совет пошел ему навстречу, поскольку художник остался в Севилье и продолжал выполнять бесчисленные заказы, которые приходили со всех концов страны.

В 1634 году Веласкес по поручению Филиппа IV пригласил Сурбарана в Мадрид, чтобы писать картины для дворца Буэн-Ретиро, который строил фаворит короля граф-герцог Оливарес, надеясь таким образом отвлечь государя от бедственного положения страны и поражений в сражениях против Голландии, Франции и Англии, виною которым было его собственное недальновидное упрямство. Веласкес к тому времени перебрался в Мадрид. В то время художнику, не писавшему религиозных сюжетов, оставалось зарабатывать на жизнь только портретами придворных, поскольку они могли платить большие деньги и оказывать ему покровительство. Вероятно, Веласкес не сумел найти заказов на религиозные сюжеты у себя на родине, где, как мы можем судить по истории переселения Сурбарана в Севилью, конкуренция была очень высока. А возможно, его проницательный свекор Пачеко понимал, что зять нигде не найдет достойного применения своему выдающемуся дарованию, кроме как в Мадриде. Так или иначе, он перебрался туда и вскоре, как нам известно, добился расположения короля, положив, таким образом, начало своей блестящей карьере. Сурбарану поручили написать серию картин, иллюстрирующих подвиги Геракла. Речь о них будет позже, а здесь я только перескажу дошедшую до нас забавную историю. Точно неизвестно за что: то ли за этот заказ, то ли за роспись лодки, которую дворяне Севильи подарили королю Филиппу для прогулок по тихим водам окружавших дворец водоемов, Сурбарану присвоили почетное звание «художник короля». Однажды, закончив одну из своих картин, он сделал подпись: Франсиско де Сурбаран, королевский художник В этот момент кто-то тронул его за плечо. Он обернулся и увидел рядом с собой мужчину в черном камзоле с длинным узким лицом, светло-голубыми глазами и выступающим подбородком. Это был король. Его величество с учтивой улыбкой указал на подпись и произнес: «Художник короля и король художников!»

Однако даже после такого учтивого комплимента нового заказа ему не предложили, и Сурбаран вернулся в Севилью. Для дома инвалидов в Херес-де-ла-Фронтера он написал несколько прекрасных картин, которые теперь хранятся в музее Кадиса. В 1638 году он уехал в Гуадалупе. Картины, которые он там написал, я еще упомяну позднее.

Сурбарану платили очень мало, и, имея большую семью, он не мог откладывать на черный день. Чтобы денег хватало на жизнь, ему постоянно требовались заказы. Художник зависит от расположения публики. Он тратит годы, постигая ремесло и вырабатывая собственный стиль, придающий его картинам неповторимое своеобразие, и проходит немало времени, прежде чем он наберет достаточно покровителей и заживет безбедно. Но часто случается, что, когда он еще пребывает в полном расцвете таланта, появляется более молодой соперник, который предлагает нечто новое, и это новое, пусть худшего качества, завоевывает переменчивую любовь публики. То, что раньше ей нравилось, теперь ни капли не трогает. Людям надоели картины Сурбарана, и они обратили свое внимание на художника, которому не было еще и тридцати, Мурильо. В его работах публика увидела нечто, чего ей не хватало в честных, сдержанных работах Сурбарана. Картины Мурильо исполнены грации и непринужденности, цвета — богаты и гармоничны. К тому времени, когда Сурбаран женился в третий раз, Мурильо уже выработал свой особый, так называемый «теплый» колорит, сделавший его самым популярным художником Севильи. Он сочетал реализм с сентиментальностью и тем самым оказался созвучен двум главным чертам испанского национального характера. Сурбаран получал все меньше и меньше заказов. За период с 1639-го по 1659-й не сохранилось вообще ни одной картины с его подписью. Единственное правдоподобное тому объяснение: художник считал свои творения того периода недостаточно значительными, чтобы ставить на них свою подпись. В 1651 году он снова отправился в Мадрид, вероятно, для того, чтобы повидаться с Веласкесом, который как раз вернулся из своего второго путешествия в Италию. Возможно, Сурбаран надеялся с помощью друга получить еще один заказ от короля, но, так или иначе, ничего не вышло и вскоре он возвратился в Севилью. Дела шли все хуже и хуже: в 1656 году все имущество Сурбарана было выставлено на продажу поскольку он около года не платил за дом, в котором жил, но на его пожитки не нашлось ни одного покупателя.

Через два года он снова уехал в Мадрид на сей раз навсегда, и, насколько нам известно провел там остаток жизни. К тому времени ему уже исполнилось шестьдесят. Он был слишком стар, чтобы что-то менять в своей манере. Если художник хочет что-то сказать, он обращается главным образом, к современникам. Пусть его послание необычно и странно, но он говорит с нами языком сегодняшнего дня. У следующего поколения — свой язык. Совершенно очевидно, что художник может развиваться лишь в русле, предопределенном для него природой; избранные им выразительные методы — отражение его личности, и попытки их изменить обречены на провал. Если современники его больше не понимают, ему остается только молчать и надеяться на будущее признание. Время отбрасывает несущественное и оставляет только самое важное. Потомков не волнует мода прошлых лет, они выбирают из общей массы то, что отвечает потребностям сегодняшнего дня.

Но Сурбарану надо было на что-то жить, и поэтому он вынужден был писать такие картины, каких от него хотели. А хотели чего-нибудь в духе Мурильо. И Сурбаран старался удовлетворить вкус публики. Это был неудачный эксперимент. В его картинах не осталось его собственной выразительности и не появилось обаяния Мурильо.

Он был все еще жив в 1664-м, поскольку в этот год он в качестве эксперта участвовал в оценке коллекции картин, распродававшейся после смерти владельца — некоего дона Франсиско Хасинто Салседо. Как характерную деталь того времени можно указать, что в дошедшем до нас описании коллекции приводились не имена художников, а только сюжеты картин и размеры холста. Наибольшую ценность присвоили самой большой картине. Она изображала сцены поклонения волхвов и была десять футов в длину и около восьми футов в высоту. Ее оценили в полторы тысячи реалов. Согласно Котгрейву, испанский реал приблизительно равнялся шести английским пенсам, таким образом, включая раму, которая, по моде тех времен, должна была быть дорогой, с искусной резьбой, картину оценили в тридцать семь фунтов десять шиллингов. Обычно за картины с изображением монахов или святых в полный рост платили около пятисот реалов, то есть пятнадцати фунтов. С такими ценами неудивительно, что Сурбаран жил в нищете, а его удачливый соперник Мурильо не оставил после себя даже денег на похороны.