III

III

Нельзя не заметить, что его стиль в значительной степени опирается на параллелизм. Хэзлитт утверждает, что первым строить предложения по этому принципу начал Драйден. Эта мысль представляется странной, поскольку кажется, что параллелизм получается сам собой, стоит только поставить между двумя предложениями соединительный союз. Так, при желании можно разглядеть параллелизм в выражении: «Он вышел погулять и вернулся насквозь промокший». С другой стороны, доктор Джонсон, рассуждая о прозе Драйдена, писал: «Придаточные у него никогда не бывают параллельны, а сложносочиненные предложения тщательно спланированы. Создается впечатление, что слова выпадают случайно, но становятся на нужное место». Получается, авторитеты расходятся во мнении. У Берка очень часто встречается конструкция, которую я, за неимением лучшего слова, назвал бы триадой; под этим я понимаю употребление подряд трех существительных, трех прилагательных, трех придаточных для усиления смысла. Вот несколько примеров: «Никто и никогда не отстаивал свою позицию с такой настойчивостью, с такой решимостью, с таким воодушевлением». «Можно ли допустить, чтобы у империи не было запаса сил, чтобы восполнить недостачу, которая может ослабить, разделить или разрушить целое?» «Их желания имеют для него очень большой вес, их мнения пользуются у него уважением, их дела — предмет его неослабного внимания». «Я склонен полагать, что мудрым это кажется неосмотрительным, здравомыслящим — неподобающим, а душам, не чуждым жалости, — жестоким и немилосердным». Берк прибегает к этой схеме так часто, что она начинает раздражать своей монотонностью. У приема есть еще один недостаток, вероятно, более заметный, когда читаешь, чем когда слушаешь: один из членов триады может быть так синонимически близок к другому, что сразу становится понятно: он тут для красоты, а не для смысла.

Берк часто прибегал к антитезе, которая, конечно, лишь разновидность параллелизма. Если верить Хэзлитту, такая особенность стиля впервые проявилась в «Болтуне». При беглом знакомстве с этим произведением я не нашел там ничего подобного. Возможно, там были какие-то намеки, но очень туманные. В «Книге притчей» можно найти гораздо больше ярких тому примеров. Рискну предположить, что именно оттуда, а также из латинских авторов Джонсон позаимствовал прием, которым так часто пользовался. Он совершенствовал его форму и своим авторитетом надолго обеспечил ему популярность. Из учебников нам известно, что антитеза — это грамматическая конструкция, состоящая из двух схожих по форме и противопоставленных по смыслу предложений, объединенных сочинительным союзом, но в таком случае мы должны допустить существование двух форм антитезы — явной и скрытой. Явная подчеркивает контраст, скрытая — параллелизм. Вот пример явной антитезы: «Доктор помнил, что ему нельзя потерять место, но забыл, что можно лишиться репутации», а вот скрытой: «Однако, если судьба настолько властна над славой, насколько она преобладает над добродетелью, то по крайней мере наша совесть находится вне ее юрисдикции».

Антитетический стиль применялся очень широко, и если он вышел из употребления, то, несомненно, по причине, на которую указывал сам Джонсон. Его цель — с помощью параллелизма слов подчеркнуть параллелизм мысли, и, когда его используют только для того, чтобы пощекотать ухо, это становится утомительным. Забавно, что Колридж, сравнивавший, как употребляют этот прием Джонсон и Юниус, высказался не в пользу Джонсона: «Антитеза у Юниуса, — писал он, — настоящая антитеза образов и мыслей, у Джонсона — не более чем просто слова». Она превратилась во фразеологический трюк, и Томас Маколей был последним из серьезных писателей, который прибегал к этому раздражающему фокусу. Даже жаль, что она совсем вышла из моды, поскольку в ней есть напор и убедительность. Она бьет точно в цель.

Мастером антитезы можно назвать автора «Писем Юниуса». Он писал превосходно. Колридж, правда, утверждал, что никто не сравнится с ним по неаккуратности длинных предложений, хотя я сам, признаться, этого не заметил. Но Хэзлитт не только просто восхищался им — он у него учился. Я процитирую последний абзац письма Юниуса, обращенного к герцогу Бедфорду, — очень хороший пример его стиля.

«А посему тщетно пытаться сменить обстановку. У Вас не больше шансов скрыться от врагов, чем убежать от себя самого. Преследуемый на чужбине, напрасно Вы будете искать в душе своей утешения: Вы не найдете там ничего, кроме отчаяния и упреков. Но, милорд, пусть Вы не можете отойти от дел, Вам никто не мешает отойти от опасной черты; Вы и не в силах обрести покой, однако перестать быть посмешищем вполне в вашей власти. Боюсь, Вы слишком долго прислушивались к советам тех опасных друзей, с чьими интересами Вы столь подло объединили свои собственные, и для которых пожертвовали всем, чем должен дорожить человек чести. И у них еще хватает низости поощрять Ваши сегодняшние безумства, как они когда-то поощряли пороки Вашей молодости. Равно чуждые правилам приличия и законам морали, они не допустят, чтобы Вы воспользовались полученным опытом или навели справки об уместности подобного поведения. Даже теперь они внушают Вам, что жизнь всего лишь театральное действо, в котором герой должен быть последовательным до конца, и если уж Вы жили без добродетели, то и умереть должны без покаяния».

Мода на антитезу оказала сильное влияние на структуру предложения, как это можно заметить, сравнивая, например, манеру письма Драйдена и Берка. Она заставила осознать значение периода. Я должен напомнить читателю, что период — такой тип предложения, в котором смысл становится ясным лишь в самом конце. Те же предложения, в которых основная мысль высказывается в начале, а потом дополняется, называются «свободными». Английский язык не допускает инверсий, которые позволили бы не раскрывать смысла в начале фразы, и свободные предложения встречаются в нем чаще всего. Этому мы обязаны расплывчатостью нашей прозы. Когда в предложении нет единства, автору ничего не остается, кроме как нанизывать придаточные. Антитетическая структура производит более выигрышное впечатление при использовании классического периода, поскольку ее главные достоинства — компактность и закругленная форма. Я приведу предложение из Берка: «Действительно, когда я представляю себе Французское королевство, многочисленность и богатство его городов, великолепие его протяженных дорог и мостов, искусственные каналы и навигационные системы, открывающие возможность водных сообщений в пределах огромного континента; когда я обращаю взгляд на грандиозные работы в портах и гаванях, на весь военный и торговый флот; когда перед моими глазами проходит множество изобретательно и мастерски построенных крепостей, защищающих силой оружия границы страны от любых врагов; когда я вспоминаю, как много обработанных земель во Франции и какие продукты питания, одни из самых лучших в мире, она продает; когда я размышляю о великолепии ее фабрик и мануфактур, иные из которых превосходят наши; когда я представляю себе государственные и частные благотворительные фонды; когда я осматриваю состояние ремесел, украшающих и облагораживающих жизнь; когда я узнаю людей, которых взрастила эта страна и которые приумножили ее военную славу, а также государственных деятелей, теологов, философов, критиков, историков, знатоков античности, поэтов, церковных и светских ораторов, я думаю, что нам следует серьезно исследовать, сколь велики были скрытые пороки, которые смогли в один момент повергнуть государство такого уровня».

Абзац заканчивается тремя короткими предложениями.

Мне бы хотелось подчеркнуть, с каким мастерством Берк придал «свободную» структуру цепочке придаточных предложений, удлинив, таким образом, ожидание основного значения до тех пор, пока не закончится период. Джонсон, как мы знаем, часто прибегал к периодам, состоящим из придаточных предложений, составляющих конструкцию, которую грамматисты, я думаю, назвали бы расширенным сложным предложением, и, таким образом, утрачивал нарастающее напряжение, характерное для Берка. Я также должен отметить, что Берк добивается такого замечательного эффекта, формируя свои придаточные предложения по одному и тому же плану, и тем не менее с помощью ритма и продуманного расположения ему удается избежать монотонности. Он часто и успешно применяет метод, при котором все однородные придаточные начинаются с одного и того же слова, в данном случае со слова «когда». Разумеется, когда этот риторический прием используется в устной речи, он обладает нарастающей силой, что показывает, как сильно повлияла на стиль Берка практика публичных выступлений. Не знаю, есть ли среди современных английских писателей хоть один, кто мог бы написать такое предложение, и, вероятно, нет ни одного, кто бы хотел это сделать. Вероятно, у пишущих возникает инстинктивное желание избежать «свободной» структуры, к которой так располагают особенности языка, и поэтому сейчас стало модно использовать короткие предложения. Не так давно я читал о редакторе одной из ведущих газет, который требовал от авторов, чтобы они не писали предложения длиннее четырнадцати слов. Тем не менее у длинного предложения есть свои преимущества. Оно дает вам простор для развития своей мысли, возможность сформировать ритм и материал для достижения кульминации. Его главный недостаток заключается в том, что оно может быть размытым, вялым, запутанным и неудобоваримым. Стилисты семнадцатого века писали длинными предложениями, и им не всегда удавалось избавиться от этих изъянов. Какими бы затянутыми ни были его предложения, какими бы сложными — подчинительные связи и цветистыми — эпитеты, Берку всегда удается сделать основную конструкцию настолько прочной, что на всем пути к благополучному завершению мысли читатель чувствует поддержку опытного проводника, который знает свое дело и не позволит ему замешкаться или свернуть не в ту сторону. Берк очень продуманно варьирует длину предложений. Он не утомляет вас сразу несколькими длинными предложениями подряд, кроме как с определенной риторической целью, и в то же время не раздражает длинными цепочками коротких.

У него отличное чувство ритма. Его проза, как симфонии Гайдна, насыщена мелодикой восемнадцатого века с истинно английским колоритом; вы слышите в ней барабаны и дудки, но они не заглушают его собственного голоса. Это мужественная проза, и я не знаю никого, кто бы так сочетал мощь и элегантность. Если сегодня его стиль кажется нам немного суховатым, то причина в том, что, как большинство авторов восемнадцатого века, он использовал общие и абстрактные термины там, где мы сегодня отдаем предпочтение специальным и конкретным. Это придает современной прозе большую живость, хотя, возможно, за счет выразительности. Мне показалось забавным попробовать переделать одно из предложений Берка на манер современных писателей. Я выбрал почти наугад. «Даже самые чувствительные натуры, оказавшись в ужасной ситуации, когда нравственное чувство требует от них отступления от собственных правил ради своих же принципов, могут закрыть глаза на то, как беззаконие и насилие вершат казнь лицемерного благородства, несправедливыми гонениями бесчестившего человеческую природу». Это красивый, завершенный период, его смысл совершенно очевиден, в нем нет архаичных слов, и тем не менее в нем есть отчетливый привкус того времени. Сегодня никто бы не стал так выражать свою мысль, и, мимоходом замечу, мало кому сегодня могла прийти в голову такая мысль. Возможно, современный писатель сформулировал бы ее следующим образом: «Бывают времена, когда даже людям, обладающим высокими моральными принципами, не остается ничего, кроме как поставить дух закона над его буквой и оставаться в стороне, когда изнеженных аристократов, порочивших своими поступками человеческий род, настигает возмездие, каким бы жестоким и лицемерным оно ни было». Я не утверждаю, что это хорошая фраза — она лучшее, чего мне удалось добиться после нескольких попыток, и я вынужден признать, что она не обладает ни уравновешенностью, ни благородством, ни компактностью оригинала.

Берк был ирландцем, а ирландцы, как известно, склонны к многословию. Хорошего понемногу — не их девиз. У них столы ломятся от роскошных блюд, от одного вида которых испытываешь пресыщение, но, если вы вдруг вздумаете взяться за эти пироги с дичью, кабаньи головы и великолепных павлинов, то сразу же обнаружите, что они, как в итальянской опере, сделаны из папье-маше. Английский язык очень богат. Как правило, у нас всегда есть выбор между разговорным словом и литературным, конкретным и абстрактным; вы можете излагать свою мысль напрямую или иносказаниями. Величие натуры Берка заставляло его прибегать к высокому стилю. Его темы были очень важными, и, я полагаю, он считал, что для них и для него самого простой стиль не подходит. «Берку очень идет метафоричность, — говорил Фокс. — Для него это естественно, он так разговаривает с женой, прислугой, детьми». Надо признать, что иногда такая манера утомляет. Она стала одной из причин его неудач в палате общин. Величайшую из произнесенных им там речей «О примирении с тринадцатью штатами» лорд Морли описывает как «наиболее сдержанную, последовательно аргументированную, со всей полнотой отражающую затрагиваемые вопросы, благородную и примирительную по сути своего воззвания». Это всех оттолкнуло.

Доктор Джонсон писал, что в его время мало интересовались стилем, поскольку все и так писали довольно хорошо. «Изящество стиля распространено повсеместно», — утверждал он. Даже на этом фоне Берк выделялся. Современники восхищались богатством его словаря, его блестящими сравнениями и гиперболами, его плодовитым воображением, но при этом не обязательно одобряли. Хэзлитт передает разговор между Фоксом и лордом Холландом относительно стиля Берка. Оказывается: «Этот благородный господин не одобрял его, считая чересчур броским и поверхностным. Он называл подобную манеру пустоцветом. На что мистер Фокс отвечал, что хотя ему часто приходилось слышать подобные возражения, они представляются ему необоснованными, поскольку под этими цветами часто скрыты зрелые плоды, и на самом деле стилистические красоты скорее затрудняют восприятие мыслей, которые они призваны оттенять. В подтверждение своей позиции он предложил взять книгу и изложить любую страницу простым, естественным языком. Когда же он это сделал, лорд Холланд признал, что часто пропускал главную мысль, ослепленный блеском художественных приемов». Поучительно, что в те достославные времена благородные лорды и видные политики интересовались вопросами стиля и на досуге занимались подобными упражнениями. Но если действительно яркость манеры Берка мешала его светлости вникнуть в смысл высказываний — это бросает тень на стиль. Художественные приемы призваны не сбивать читателя с толку, а наоборот — прояснять для него смысл; цель сравнения или метафоры — облегчить восприятие мысли и, подтолкнув воображение, сделать ее более приемлемой. Иллюстрация бесполезна, если она ничего не иллюстрирует. В отличие от большинства писателей восемнадцатого века Берк был романтиком и поэтом; именно этим объясняется такое многоцветие его прозы. Однако его целью было убедить, а не развлечь; он прибегал к выразительным средствам не только для того, чтобы разъяснить свою позицию; обращаясь к чувствам и страстям, он рассчитывал вернее добиться согласия. Я не знаю, когда состоялся разговор между мистером Фоксом и благородным лордом, но, если «Размышления о революции во Франции» к тому времени уже вышли, Берк мог бы прибегнуть к ним, чтобы оспорить точку зрения его светлости. В этой работе украшения настолько проникают в ткань произведения, что становятся неотъемлемой частью аргументации. Здесь образность, метафоры и сравнения выполняют свое предназначение. Лишь один пассаж, наиболее известный, вызывает у меня сомнение — тот самый, где Берк рассказывает о том, как он видел Марию-Антуанетту в Версале, когда «она едва вступила в эту сферу, украшением и отрадой которой стала». Я не буду его приводить, поскольку он есть во всех антологиях, но, на мой взгляд, он излишне высокопарный. Однако если этот отрывок нельзя назвать прекрасной прозой, то с точки зрения риторики он великолепен, хотя и представляется мне немного абсурдным. «Я думал, что десять тысяч шпаг будут вынуты из ножен, чтобы наказать даже за взгляд, который мог показаться ей оскорбительным». И концовка просто замечательна: «Щедрость, защита слабых, воспитание мужественных чувств и героизма — все разрушено. Исчезли и чувствительность к принципам, и целомудрие чести, которая ощущала позор, как рану, которая внушала отвагу и в то же время смягчала жестокость, которая оживляла все, к чему прикасалась, и при которой даже порок утрачивал половину зла и грубости».

Сэр Филип Фрэнсис, предполагаемый автор «Писем Юниуса», назвал этот пассаж «откровенным фатовством» и немного неожиданно дополнил: «Как бы мне хотелось научить Вас писать по-английски. Для меня это было бы большим утешением, поскольку я собираюсь читать все, что Вы пишете, а для Вас в том нет никакой хулы. Почему Вы никак не поймете, что полировка — это способ сохранения?»

Как показывают приведенные цитаты, Берк часто прибегал к метафорам. Они вплетены в его прозу, как нити разных цветов в переливчатые лионские шелка. Конечно, как всякий писатель, он пользуется тем, что известный лексикограф Фаулер называл естественными метафорами, поскольку это явление повсеместно распространено в нашей обыденной речи, но так же свободно он употребляет и то, что Фаулер называл искусственными метафорами. Они придают прочность его обобщениям. Берк прибегает к метафорам, чтобы усилить свои утверждения с помощью физического образа, но, в отличие от некоторых современных писателей, которые охотятся за метафорами, как пауки, обшаривающие свою паутину, Берк никогда не загоняет их до смерти. Вот хороший тому пример: «Ваша государственность, и это правда, оказалась в полуразрушенном состоянии. Но у вас остались часть стен и фундамент величественного и почитаемого замка. Теперь вы можете восстановить эти стены и начать строительство на старом фундаменте».

С другой стороны, Берк пользовался сравнениями довольно экономно. Современные писатели могут последовать его примеру. В последнее время мы стали свидетелями ужасной эпидемии. Страницы книг, написанных молодыми писателями, испещрены сравнениями так густо, как юношеские лица прыщами, и они столь же неприятны для глаз. Сравнения, разумеется, нужны. Упоминание о знакомом предмете или явлении позволяет яснее увидеть суть, а о незнакомом — привлекает внимание. Опасно лишь использовать их как украшение; отвратительно использовать их, чтобы продемонстрировать ум; и уж совсем нелепо использовать их, когда они не служат ни тому, ни другому. (Пример: «Луна, как огромное бланманже, дрожала над верхушками деревьев».) Сравнения Берка, как правило, тщательно продуманны. Вот самое знаменитое: «Но что касается нашей страны и нашего народа, то пока единое здание церкви и государства — святилище древнего закона, хранимое властью и обычаем, крепость и в то же время храм — будет нерушимо стоять на вершине британского Сиона; пока Британская монархия, не скованная, а лишь ограниченная законами государства, будет горделиво возвышаться, как Круглая башня Виндзора, окруженная двойным поясом древних стен; пока эта грозная твердыня охраняет подвластные ей земли, до тех пор насыпи и рвы тучных берегов Бедфорда могут не бояться мотыг левеллеров из Франции».

Лишь немногие писатели уделяют такое внимание абзацу; мы склонны, вне зависимости от смысла, делать паузу, когда, как нам кажется, читатель заслужил отдых. Но объем абзаца должен определяться не длиной, а смысловой нагрузкой. Абзац — несколько предложений, объединенных общей целью. Он должен касаться лишь одной темы и не содержать ничего, что не имеет к ней отношения. Так же как в «свободном» предложении уточняющие замечания не должны перевешивать главное утверждение, так и в абзаце: менее важные по смыслу предложения должны быть подчинены самому существенному. Так написано в учебниках грамматики. Берк следовал этим советам неукоснительно. В своих лучших абзацах он начинает с изложения предмета в коротких предложениях, а затем, завладев вниманием, переходит к предложениям средней длины или одному длинному, величественному периоду; фразы становятся все красочнее и все эмоциональнее, пока наконец напряжение не достигает высшей точки где-то в середине абзаца или чуть позже; затем темп замедляется; предложения становятся короткими, почти отрывистыми, и абзац кончается.

Я уже много говорил, что своими главными достоинствами стиль Берка во многом обязан тому, что ему приходилось много выступать перед публикой, но этим же объясняются и недостатки, которые может отыскать в нем придирчивый критик В знаменитой речи о долгах набоба Эркота есть несколько мест, где он задает один риторический вопрос за другим. Возможно, в палате общин это возымело бы должный эффект, но на странице печатного текста раздражает и утомляет. Сюда же можно добавить слишком частое употребление восклицательных предложений. «Счастье, если они не забудут об этом нерушимом союзе и своей роли в нем! Счастье, если ученость, не развращенная честолюбием, ограничится ролью наставника и не станет претендовать на роль хозяина!» Есть некая старомодность в столь частом использовании инверсии — приеме, к которому сегодня почти не прибегают; Берк использует его, чтобы разнообразить монотонность порядка слов: подлежащее, сказуемое, дополнение, а также подчеркнуть самый значимый член предложения, поставив его на первое место, но такие фразы, как «Личного оскорбления я им не наносил», выглядят естественно только в устной речи. С другой стороны, благодаря привычке к публичным выступлениям, Берк научился придавать цепочке коротких предложений такую музыкальность и такое благородное звучание, что они становятся похожи на сложный период с эффектным шлейфом придаточных предложений, и особенно отчетливо это проявилось в «Письме к благородному лорду». Здесь безошибочный инстинкт подсказывал ему, что если он взывает к сочувствию, жалуясь на старость и немощь, а также упоминает о смерти горячо любимого единственного сына, то нужно выбирать самые простые выражения. Это очень трогательное место.

«Надо мною пронесся шторм, и я подобен старому дубу, вывороченному из земли ураганом. Я лишен доброго имени, оторван от корней и лежу, распростертый на земле… Я одинок. Мне не с кем встретить врага у ворот. Но я, милорд, льщу себя надеждой, что даже в это тяжелое для меня время не дам за славу и прочие блага даже мерки высевок из хлеба. Почести прельщают лишь немногих. Это роскошь, это привилегия, это право тех, кто живет без забот и бед. Но все мы боимся позора, страдаем от боли, бедности и болезней. Так велит нам наше природное чутье, а под управлением рассудка чутье никогда не ошибается. Мой мир перевернут. Те, кто должны были стать моими преемниками, ушли раньше меня. Те, кто должны были стать моими потомками, оказались на месте предков. Ради дорогого сына (память о котором будет всегда жить в моей душе) я обязан сделать то, что он обязательно сделал бы для меня: я обязан доказать, что его отец — достойный человек, даже если герцог Бедфорд уверен в обратном».

Берк нашел здесь самые лучшие слова и расставил их по правильным местам. В этом отрывке нет живописной образности, романтических метафор, и все же он вполне подтверждает правомерность оценки Хэзлитта, утверждавшего, что, за исключением Джереми Тэйлора, Берк — самый поэтичный из всех прозаиков. Надеюсь, меня не сочтут излишне самонадеянным, если я замечу, что в нежной мелодике фразы, в утонченном выборе простых слов есть предчувствие лучших творений Вордсворта. Если по прочтении этих страниц кто-то захочет проверить, насколько велико писательское дарование Берка, я бы порекомендовал ему начать с «Письма к благородному лорду». Это один из лучших образцов обличительного послания в английской литературе, и оно так коротко, что его можно прочесть за час. «Письмо» очень сжато знакомит со всеми блестящими дарованиями Берка: его высоким и разговорным стилем, его юмором и иронией, мудростью, здравым смыслом, пафосом, негодованием и благородством.