Глава 6 Очень большой медведь

Глава 6

Очень большой медведь

1

Старая истина гласит, что прелесть покинутых стран увеличивается прямо пропорционально времени и расстоянию. Я не видел Чукотки всего два года и уже не знал, какой найти предлог, чтобы поехать туда снова. Как и бывает обычно, он не заставил себя ждать.

В этой книге я уже упоминал о двух медведях непомерно больших размеров. Об одном говорили пастухи Чаунской долины, второго белого медведя, который выделялся среди собратьев, как баскетболист среди школьников, мы видели на острове Врангеля.

Перелистывая как-то книгу бельгийского зоолога профессора Бернара Эйвельманса «По следам неизвестных животных», я наткнулся на следующие слова:

«В Западной Европе лишь в 1897 году впервые стало известно о существовании самого крупного в мире хищника — огромного бурого медведя, обитающего на Камчатке, в Северо-восточном Китае и на Сахалине. Родич его, медведь кадьяк, живет по другую сторону Берингова пролива, на Аляске. Этот медведь — настоящее чудовище. Длина его более 3 метров и вес — более 700 килограммов.

„Не о моем ли „знакомце“ с реки Угаткын идет речь?“ — подумал я.

Однако фраза „в Западной Европе стало известно“ не давала точной информации. Прошли слухи, что ли?

Мне не удалось установить, чтобы кто-либо из серьезных людей слыхал на Камчатке или на Сахалине о невероятно большом медведе. Точнее, я установил, что, пожалуй, никто о нем не слыхал. Большие и страшные медведи были и есть, но я искал информацию именно о наводящем ужас чудовище, о котором мне говорили под треск костерка из полярной березки пастухи глухой Чаунской долины, или о „самом крупном в мире хищнике“, как писал Эйвельманс.

Но тем не менее я наткнулся в конце концов на книгу Фарли Моуэта. Существует книга Фарли Моуэта, полярного исследователя, этнографа, писателя, прожившего годы среди континентальных эскимосов Аляски, „Люди оленьего края“. Здесь не место писать о достоинствах этой прекрасной книги и строгого человеческого документа. Важно то, что Фарли Моуэт приводил в ней легенды, слухи и рассказы, услышанные от жителей страны Барренс. Вот что случилось с ихалмютом[11] Белликари, когда он был еще мальчиком.

Он взглянул туда, и кровь застыла в его жилах — там, на гребне холма, на расстоянии броска камня от того места, где он должен был выйти из каньона, стоял акла, огромный медведь северных пустынь!

Акла, страшный бурый зверь, ростом вдвое выше белого полярного медведя; это — таинственное чудовище, о котором мало кто из белых людей слышал; свирепое животное, оставляющее на песке следы длиной в половину руки человека; акла, чье имя однозначно со словом „ужас“ на языке полярных эскимосов.

Встречается он редко, так что многим ихалмютам даже не доводилось видеть его следов, чему они очень рады. И все же он существует, этот гризли Барренс!»

Должен сказать, что за пять минут до того, как я добрался до сто семьдесят первой страницы книги Моуэта, я и не думал о своем загадочном медведе. И когда я прочел процитированный отрывок, честное слово, я чуть не перекрестился от мистического ужаса. Совпадение с тем, что я слышал от пастухов семь лет тому назад, было просто поразительным. Следовательно, легенда о каком-то необычном медведе, обитающем в горах Чукотки, не миф, а если миф, то достаточно распространенный для того, чтобы проникнуть по ту сторону Берингова пролива и достичь уже в 1898 году Западной Европы. В то время я еще не знал, что не столь уж давно в Берлинский зоопарк был доставлен с острова Кадьяк экземпляр медведя фантастических размеров, весивший более тысячи килограммов. Этот медведь был отнесен к новому виду гигантских медведей и получил название от острова: медведь кадьяк.

Не теряя времени, я написал профессору Эйвельмансу в Париж и в Канаду Фарли Моуэту. Я сообщил им информацию, полученную от пастухов, и просил высказать, их точку зрения в данном щекотливом деле. Кроме того, я написал в поселок Марково на Южной Чукотке охотоведу и медвежатнику с тридцатилетним стажем Виктору Андреевичу Гунченко.

Я исходил из того, что гигантский медведь Бернара Эйвельманса, аклу в книге Фарли Моуэта, медведь кадьяк, реально существующий в природе, и медведь, о котором говорили пастухи, — один и тот же зверь? Возможно, это новый вид, существующий по обе стороны Берингова пролива и встречающийся чрезвычайно редко. Ответ Фарли Моуэта не заставил себя ждать. Со всей уверенностью он утверждал, что коль скоро медведь существует по одну сторону Берингова пролива, то он должен быть и по другую.

«Аклу, о котором я писал в своей книге, — сообщал мне Моуэт, — что барренсграундский гризли. Описание его в книге близко к действительности. Сам я видел его только один раз.»

«Мне кажется, — писал далее Фарли Моуэт, — что ваш гигантский медведь может оказаться родственником североамериканскому гризли, который, как вы знаете, самый большой на свете. Поскольку они живут невдалеке от Берингова пролива, вполне возможно, что в прошлом они могли мигрировать в Сибирь. Многие гризли обитают в горах, нет ничего удивительного, что их родственники могут встречаться на Чукотке. На Аляске и в Канаде они часто нападают на стада домашних оленей. Следы их огромны, и даже по следу можно видеть, что этот зверь вдвое крупнее обычного. Сообщения о гигантских медведях на Чукотке я считаю вполне вероятными. Они, по моему, основываются на реальных фактах. Возможно, что легенды о гигантских медведях на Чукотке говорят о тех медведях, которые продрейфовали Берингов пролив на льдине или пересекли его пешком в особо суровые зимы. Я говорю так потому что аляскинский гризли великий кочевник.»

Трудно судить о том, может ли сухопутный житель гризли дрейфовать на льдине. Но пересечь замерзший семидесятикилометровый пролив ему, вероятно, не трудно. В стройной системе природы бушует хаос случайностей, упорядоченный, однако, не менее строгими законами вероятности процессов. Возможно, рассказы пастухов легко и просто объясняются редкими появлениями в чукотских горах случайного пришельца с североамериканского континента, облик и поведение которого были непривычны для чукчей. Кстати, в своем письме Фарли Моуэт со свойственной ему писательской эмоциональностью не удержался от того, чтобы не «закинуть удочку» еще в одном вопросе.

«В Торнгатских горах на полуострове Лабрадор эскимосы рассказывают о другом типе медведя, с очень длинными волчьими зубами. Еще ни один белый человек такого медведя не видел, и, возможно, это миф. Однако описания эскимосов очень похожи на реконструкцию вымершего ныне пещерного медведя, который предположительно исчез несколько тысячелетий тому назад. Все это может служить слабой надеждой на то, что небольшое число пещерных медведей существует и сейчас. (Их передние зубы огромны и высовываются наружу наподобие зубов вымерших саблезубых тигров.) И если это так, то я поискал бы их именно в горних районах Верхоянска, Колымы и Анадыря.»

Все мы люди, и с детства нам свойственно убеждение, что «за морем и телушка полушка». Если бы я верил в существование пещерных медведей, то я поискал бы их на Аляске, например в неисследованных районах хребта Брукса. Человеку, знакомому с систематичностью и массовостью организации в нашей стране хотя бы геологической и топографической службы, ей богу, трудно поверить в существование кое-где уцелевших мамонтов.

Но тем не менее было все-таки что-то поражающее воображение пастухов на Чукотке и эскимосов карибу на Аляске. Медведь — живой зверь, он уклоняется от встреч с людьми, будь то геолог, топограф, этнограф или другой экспедиционный человек. И все они не более как гости в полярных горах, и тундре. Таким образом, независимо от гипотезы случайно забредающего в Азию гризли, который может попадать раз в десять лет и погибать в лучшем случае через несколько лет, можно предположить, что у нас существует редкий и малочисленный вид гигантских медведей вроде медведя кадьяка, — приходилось думать о причине слухов, возникших среди чукотских пастухов и совпадающих с рассказами аляскинских эскимосов.

Доктор Бернар Эйвельманс прислал мне подробный ответ, в котором, в частности, затронул и вопросы систематики медведей. В существовании же гигантских медведей он вообще не сомневался, оговорив, впрочем, что никогда не утверждал существования их на Чукотке.

«В настоящее время, писал Эйвельманс, — большинство ученых пришли к общему согласию насчет того, что надо свести к одному виду бурых медведей: бурых медведей гигантов и серых медведей, или гризли Евразии и Северной Америки,» который подразделялся бы, следовательно, на многочисленные подвиды и географические расы.

«Это побудило некоторых авторов утверждать, что гризли вообще не существует. Но утверждать так — это значит зайти слишком далеко, так как можно без труда отличить типичного гризли от типичного гигантского бурого медведя».

«Самым разумным и самым правильным было бы считать бурых медведей гигантов как крайнюю форму местных вариаций гризли, являющихся наиболее распространенными бурыми медведями в Северной Америке.»

«Бурым медведем гигантом» доктор Эйвельманс называет медведя «урсус арктос миддендорфи», зона распространения которого ограничивается прибрежной полосой в сотню километров от крайней точки полуострова Аляски, но охватывает также многочисленные острова вдоль побережья, в том числе и знаменитый, остров Кадьяк, давший название новой расе медведя. Точка зрения доктора Эйвельманса была, таким образом, достаточно ясной. Исходя из его взглядов, следовало считать предполагаемого «большого медведя» Чукотки одной из рас обыкновенного бурого медведя и азиатским собратом бурого медведя гиганта или медведя кадьяка, живущего в прибрежной полосе по ту сторону Берингова пролива.

Но, в общем, мне ничего не оставалось, как снова оказаться на Чукотке и на месте собрать дополнительный материал.

2

Общий план свелся к следующему. На Чукотке есть горное озеро Эльгыгытгын. Оно расположено в центральной части Анадырского нагорья, на водоразделе между реками Чаунской и Анадырской впадин первые из которых впадают в Ледовитый, а вторые в Тихий океан. На север уходят истоки Угаткына, Пучеевема, Омрелькая, Чауна, на юг — Юрумкувеема и Энмываама. Сливаясь, они образуют большую реку Белую, впадающую, в свою очередь, в Анадырь. К востоку начинается царство Большого Анюя. Анадырское нагорье — это обширное сопочное плато с сотнями больших и малых долин, разделяющих и разрезающих небольшие горные кряжи. Район озера Эльгыгытгын, находящегося в центре этой сумятицы, один из самых глухих на Чукотке. Даже геологические экспедиции здесь бывали «краем»: по перспективности район не относится к первоочередным. Но с давних пор он был меккой оленеводов. Летом здесь холодно, в отдельные годы на озере даже не исчезает лед, о чем говорит перевод названия: «нетающее озеро». Летом для спасения от овода и комаров сюда испокон веку прикочевывали стада. Я рассчитывал, что найду здесь достаточное количество пастухов для сбора сведений. И если где-то бродит канадский аклу или кадьяк, то и чукотский аклу запросто мог сохраниться среди сотен глухих горных долин, окружающих озеро Эльгыгытгын. Надо сказать, что само озеро числилось у чукотских старожилов легендарным. Ходили слухи о невероятных рыбах, обитающих в нем. О «стадах медведей», пасущихся на его берегах. Даже магнитное поле Земли вело себя здесь неразумно: отклонялось на семнадцать градусов. В общем, я выбрал за исходную точку озеро Эльгыгытгын и принялся за организацию экспедиции.

В первую очередь я выяснял возможность добраться до озера. Ближайшим поселком был все тот же Певек на берегу Чаунской губы, который к этому времени стал уже городом. От озера его отделяло триста километров. Об аренде авиатранспорта я не мог помышлять. Но тут мне повезло…

Пришел экстренный и прямо таки невероятный ответ из Певека. Николай Балаев, мой давний товарищ, готовился на озере вести промысловый лов рыбы по договору с одной торгующей фирмой. Он писал, что в район озера в этом году заброшена партия геологов и их изредка навещает самолет Ан-2. Кроме того, на озеро собирался инспектор рыбоохраны Владимир Курбатов. Мы были знакомы и дружны многие годы. Николай со своим рыбацким грузом уже вылетал на зафрахтованной «аннушке», Володя соглашался подождать меня. Я начал срочно готовиться к вылету. Все-таки самолет из Апапельхина на озеро летал редко, предугадать рейс было невозможно, но зато хорошо было известно, что погода, пригодная для полета, «прорезается» на озере лишь иногда.

Оставалось обдумать конкретную методику поисков. Прежде всего я намеревался оценить реальность существования неведомого зверя. В случае крайней удачи — увидеть. При невероятной — сфотографировать. Ну о верхней ступени эскалации этих замыслов, видимо, лучше умолчать.

Литературы по биологии медведя существует великое множество. Методик выслеживания и охоты — еще больше. Почти вся она написана в дореволюционные времена, когда охота на медведя являлась одной из распространённых игр. Но, к сожалению, в подавляющем большинстве литература относилась к европейскому лесному медведю и имела для меня малую ценность. Кроме охотников, пишущих книги, существовали и существуют еще промысловики, которые охотятся на медведя профессионально. Опыт промысловиков я с удовольствием перенял бы. Но, как большинство людей, досконально изучивших предмет, промысловики предпочитали книг не писать.

Просмотр научной литературы, которую мне удалось добыть, не дал ничего существенного. Г. Ф. Бромлей в недавно вышедшей книге писал: «Дальневосточные, или камчатские, медведи отличаются от медведей прочих подвидов крупными размерами, достигающими максимума среди медведей Старого Света». Вопрос о медведях Анадырского края он считал недостаточно ясным. В книге Л. А. Портенко «Фауна Анадырского края» писалось, что на Чукотке водятся два типа медведей: тип колименсис — помельче и тип берингианус — большие.

Последнее как бы примиряло наши извечные споры среди геологов, охотников, ибо одни считали чукотского медведя очень крупным, другие — очень мелким. Наверное, среди «стад» медведей озера Эльгыгытгын встречались оба типа, но меня все-таки интересовал третий, особый тип. Но в общем все это только путало.

Из оружия я брал с собой экспедиционную двенадцатикалиберную двустволку, к которой привык. Карабин мне обещали достать на месте.

Еще я взял восьмикратный бинокль. Для горных охот многие применяют бинокли с большим увеличением, но опять таки к своему я просто привык, и, кроме того, бинокль с большим увеличением сильно сужает поле зрения. «Своего» медведя я надеялся рассмотреть и в восьмикратный.

В дополнение к обычному чукотскому снаряжению из меховой куртки штормовки, шерстяных носков, высоких резиновых сапог я прихватил на сей раз лишь горные ботинки на рифленой подошве, рассчитывая, что в районе озера будет сухая каменистая тундра и они пригодятся. В состав так называемых продовольственных припасов я включил небольшой одноручный спиннинг и несколько десятков дробовых патронов. В первых числах июля я вылетел в Апапельхино.

3

В этой книге я часто упоминал о Певеке. Многие из бывавших там утверждают, что поселок страх как непригляден. В общем-то Певеку некогда и трудно было становиться приглядным. Знаменитые «южаки», несущие тучи песка, снега и даже щебенки, сдирают с домов окраску. Тепловая электростанция, которая дает энергию Певеку и многим приискам на сотни километров вокруг, естественно, коптит. Ну что говорить, Певек это не образцовый город, это работяга, таким он родился. Но тому, кто хочет оценить его красоту, надо просто летом забраться на сопку. И тогда Певек оказывается городом, торчащим из воды. С земли этого не заметно. Но с сопки кажется, что кубики домов, проклинаемая труба электростанции и портальные краны — все это размещается где-то на сваях: под сваями море.

Я мчался к геологическому управлению, как к родному дому. Мне прежде всего хотелось посмотреть на огромный, как башня тяжелого танка, череп быка примигениуса, что сызвека лежал у входа. У меня с этим черепом связаны были воспоминания. Задыхаясь, я спрыгнул с короба, устремился к входу — и черепа не увидел. Вдоль всего фасада управления был разбит сквер. В сквере покачивались ромашки. Крупные ромашки, не меньше тех, что растут под Москвой, Покачивались на мокром ветру, и сверху насыпал ледяной дождик и снег.

Пожалуй, только сейчас я увидел этот снег и то, что стою на бетонном тротуаре, которого раньше не было, и осознал, что Певек-то мой, тот самый Певек, где мы жили в семидесятикоечном бараке, — четырехэтажный. Город, в общем.

Мне стало почему-то грустно. Я вошел в свой бывший «родной дом». Управление было пусто, как бывает пусто геологическое управление в разгар летнего сезона. Где-то в глубине коридора маялась одинокая фигура. Это был Жора Клементьев. Техник. Легендарная личность. Я еле узнал его. Жора всегда был крупногабаритным мужчиной. Сейчас от габаритов остался только рост да еще тарзанья шевелюра. Что поделаешь — лето геолога сушит. Но и он меня не узнал. Наверху в своих кабинетах были на посту Лев Константинович Хрузов — главный геолог и Ларионов Яков Севастьянович — начальник экспедиции. Оба из старожилов.

Как будто ничего не менялось в этом, доме.

Но были новости. Золото уже давно стало привычным, сейчас в ход шла ртуть. На уникальном месторождении киновари, открытом в пятидесятых годах Виктором Копытиным, вступал в строй уникальный же ртутный комбинат. Клондайк исчез вместе с золотом, канул в миражи легенд и преданий, остались книги Джека Лондона и статьи «Даусон — мертвый город» и «Вымершие небоскребы» — в общем, все вымершее, вроде как в палеонтологии, откуда явился тот бык примигениус. Куда они все-таки задевали его череп? Я этого не узнал, череп исчез, но Певек, посыпаемый дождичком, пылью и снегом, прочно стоял на месте и собирался стоять, если сосчитать число океанских судов на рейде. В этом году навигация началась рано. В этом году стоял необычайно мерзкий июль. Все в этом году с погодой было необычно, и мы еще не знали, что это серьезно.

Коля Балаев был уже на озере. Нас было двое с Володей Курбатовым, и перед нами стояла редкая по сложности задача. Из хаоса климатических факторов выловить погожий день, причем этот погожий день должен совпасть с погодой за триста километров в горах у озера Эльгыгытгын. Именно в этот день убедить массу людей, от которых зависит отправить спецрейс, отправить его, а организовав рейс, самим улететь, ибо спецрейсы пустыми не гоняют. Нас двое с полутораста килограммами груза, а самолет Ан-2 для «диких» площадок более восьмисот килограммов не берет.

Дело осложнялось еще тем, что после одной катастрофы летать на озеро разрешили временно только Николаю Каринову, очень опытному летчику.

Самолеты Ан-2, в том числе и с «нашим» пилотом шли нарасхват На прииски возвращался отпускной люд, на десятках «точек» не хватало солярки, бензина, досок, цемента, кислородных баллонов. Вступал в строй ртутный комбинат за четыреста километров, и единственная связь с тем комбинатом держалась опять таки на Ан-2. В отделе снабжения рычащими львами сидели снабженцы и хватали с боем первый подвернувшийся «борт», в крохотной комнатушке ожидания томилось начальство с грозными бумагами, дневная саннорма полетов пилотам Ан-2 была повышена до десяти часов, а над всем этим, наплевав на все, бушевала чукотская июльская непогода.

О северных аэродромах можно писать эпопеи. В годы войны и революций такими местами были вокзалы. Сейчас ими стали аэродромы. Невероятные биографии курили на крыльце, бродили по шлаковым дорожкам и маялись в креслах. Невероятные рассказы о чудовищных событиях запросто висели в воздухе. Немыслимые личности мирно били «козла» на обшарпанных чемоданах.

Как всегда на всех северных аэродромах, здесь было много детей; и они оставались детьми среди гула прогревающихся моторов, суеты автобусов и грузовиков. Большинство было одето почему-то в красный цвет, — возможно, из-за очередных чудес снабжения. Но на Севере красный цвет приятен для глаза.

По шлаковым дорожкам аэропорта лихо носился красный автомобиль. Он мчался по лужам, выписывал повороты, давал задний ход. Педали автомобиля крутил пацан лет четырех, у него были замашки всамделишного лихача, шоферская кепка с козырьком и темные очки. Пожалуй, он был во всем аэродромном скопище летящего люда самым неунывающим человеком.

А самым спокойным существом, несомненно, был аэропортовский кот. Этот громадный зверь философски смотрел на суетную толпу пассажиров и брезгливо пресекал всякую попытку общения. Какая-то тетя при мне пробовала обратиться к коту с сюсюканьем. С минуту кот молча, подняв вопросительно хвост, смотрел на тетю, потом нервно дернул кончиком хвоста и отошел. Тем не менее он сразу выделил из толпы Володю Курбатова. Дело в том, что месяц назад, когда Николай Балаев с кошкой Хрюпой, взятой им для домашнего уюта, улетал на озеро, у этого Васьки был с Хрюпой короткий, но бурный роман. Сейчас этот прелюбодей философ терся о Володины сапоги и просительно мяукал. Наверное, передавал Хрюпе привет.

К середине июля установились погожие дни. Идея, отправки легкого самолета на озеро уже созрела в авиационных недрах. Мы не давали ей засохнуть. Однако погода на озере оставалась задачей со многими неизвестными. Анадырское нагорье возвышалось на юге синей стеной, и над стеной этой клубились облака. Рычащие львы снабженцы по прежнему вели бои за каждый летный час каждого самолета, но все-таки в задание летчиков, летающих на реку Паляваам, вписывалась разведка погоды на юге. Это значило, что летчики с высоты должны профессиональным оком оценить облака над Анадырским нагорьем. Чаще всего это вписывалось Николаю Каринову. Лететь-то ему! Погода над Анадырским нагорьем оценивалась разно. Бывали и выгодные для нас оценки. Но самолет Николая Каринова мотался без конца по другим, видимо более существенным, чем наши, делам. Мы с Володей это понимали, и для общего блага все переговоры во всех авиационных сферах вел он один. Без меня. У Володи была счастливейшая респектабельная внешность, умение солидно вести разговор. Дар природы. По моему, любая прогорающая фирма спаслась бы, если бы Володя стал ее директором. Просто банки открыли бы ему кредит без всяких условий…

20 июля в семь часов вечера, обойдя одного зазевавшегося снабженца, мы ухватили самолет. Возможно, сыграло роль то, что командиру осточертели наши домогательства. Вместе с нами летел Владик Писаренко — инженер синоптик, долговязый, сухолицый, похожий в своей вязаной шапочке скорее на бродячего матроса с какого-нибудь китобойца. Владика гнала на озеро благородная страсть спиннингиста. Он сказал, что погода над нагорьем «так сяк», и просветил нас о погоде в этом году вообще.

Мы лежали в фюзеляже, на куче груза, и Владик Писаренко, задумчиво пожевывая кончик папиросы, сообщил, что в этом году мы имеем аномальный метеогод. В Тихом океане взбесились тайфуны. Их уже успело проскочить втрое больше годовой нормы. На севере, наоборот, необычайно ранняя весна, ранняя навигация — и все это может кончиться очень ранней зимой.

Погода бродит по одиннадцатилетним циклам, связанным с солнечной активностью. Внутри того цикла вроде все идет по канонам, в промежутке же между циклами бывает год, когда все закономерности летят к чертям: ошибаются всеведущие деревенские деды, грамотные и сильно оснащенные электронной аппаратурой синоптики не решаются дать дальний прогноз, в аномальный метеогод может случиться все что угодно. Я только теперь понял причину возникновения в Апапельхино странных слухов: в разгар необычайной июльской холодины этого года вдруг пошли разговорчики, что это уже все, что дальше будет зима. Оставалось утешаться, что никакой грамотный синоптик не мог дать ручательства, что будет зима, раз аномальный метеогод путает карты.

Самолет трудолюбиво гудел над долиной Чауна, по которой мы бродили в 1959 году. В дальнейшем воздушным ориентиром по дороге к озеру служит русло той самой реки Угаткын, где я впервые услыхал о большом медведе.

Слева проплыли знакомые силуэты холмов Чаанай. Именно здесь Чаун раздваивается на две реки, но обе они верховьями сходятся к озеру Эльгыгытгын. У подножия холмов крохотными кубиками приткнулась перевалбаза. Во времена наших походов ее не было. Сюда приходят теперь с гор за продуктами оленеводы.

За холмами Чаанай стали появляться клочья тумана. В предгорьях они стали еще гуще. Тягостное предчувствие охватило нас, ибо самое-то сложное было впереди. Впереди торчала стена облаков, нам еще предстояло одолеть перевал, и какая погода ждала нас за тем перевалом, было загадкой. Владик Писаренко кончил рассказывать про метеогод и уселся в проеме пилотской кабины. Пилоты, помалкивали. «Аннушка» все набирала и набирала высоту, капли воды скользили по стеклам, земля исчезла. Она только изредка проносилась в разрывах облаков — черная, неуютная, каменистая земля, чукотской горной тундры. В разрывах белой полосой извивалось русло реки Угаткын.

В кабине похолодало. Разрывы стали совсем редки, они сомкнулись в плотную пелену. Над этой пеленой серыми стенками висели серые полосы второго этажа облаков, самолет проносился сквозь них на ощупь, как человек, входящий в парную, а выше висел следующий этаж. Казалось невероятным, что мы только что шли над залитой, вечерним солнцем долиной Чауна, смотрели на розовые от заката домики перевалбазы и розовые камни вокруг. До озера по времени оставалось тридцать-тридцать пять минут. Черная мокрая громада сопки мелькнула под левым крылом и самолет медленно стал закладывать разворот.

Через какое-то время мы все-таки не выдержали и, не сговариваясь, выглянули в проем пилотской кабины. Гряда плоских чукотских сопок плыла под крылом, следующая гряда — повыше — надвигалась спереди, и над веем этим великолепием черной щебенки и черного мха не было ни облачка.

Командир оглянулся и крикнул. Мы не расслышали. Тогда он показал десять пальцев: через десять минут.

Вершины сопок были покрыты снегом: Летний и осенний снег на чукотских горах производит гнетущее впечатление. Черный цвет камня прорывается сквозь него, и оттого снег приобретает серый оттенок. Это совсем не похоже на сверкающие вершины Тянь-Шаня, Памира или Кавказа. От тех вершин настраиваешься на торжественный, органный лад, на размышления о красоте и всеобщей гармонии мира. При виде летнего снега на Чукотке мысли крутятся вокруг снаряжения, достоинств личного спального мешка, примусных иголок.

Потом горы со своим мертвенно синим снегом куда-то провалились, и вынырнуло долгожданное озеро. Я не знаю, с чем его сравнить. Пожалуй, если вылить флакон не очень густых чернил на ослепительный лист бумаги — это будет как раз. Круглое озеро лежало в круглой земной чаще. По бокам частоколом, как кончики пальцев чьей-то руки, торчали конусовидные сопки.

4

Такого погрома, какой мы застали на базе, мне за экспедиционную жизнь видеть не приходилось. Шестиместная палатка была сбита. Палаточные растяжки выворочены. Груды сорванной с вешал рыбы валялись на земле. Какие-то бумажки, тряпье, валенки, сапоги, телогрейки просторно разместились в окружающем пространстве. Все это лежало вперемешку с полосами мокрого, набрякшего водой снега. Снег таял, и черный, покрытый лишайником галечник кругом от этого казался особенно неуютным.

Успевший за время одинокой жизни зарасти волосами Коля Балаев бродил среди всеобщего разора и хватался за голову. Вчера ночью на базу обрушился снежный ураган, сбил, сорвал все, что можно было сорвать и сбить, и исчез, уступив место сегодняшнему штилю.

— Коптилку утащило, — перечислял Коля. — А сети то, сети! Их месяц распутывать надо! Уезжайте, друзья, обратно. Здесь в этом году не курорт.

К вечеру быт был налажен. Мы подняли сбитую палатку и поставили еще одну. Закрепленные насмерть растяжки гудели при прикосновении. Собрали раскиданные ураганом вещи. В спальной палатке устроили общее ложе из мха. Развернули спальные мешки. Я соорудил стол из обрезка фанеры, и когда желтое пламя стеариновой свечки осветило созданный нами мужской уют, уют, которого можно достичь только в грамотно оборудованной палатке, когда запах заваренного по нужной дозе чая пошел по тундре, — только тогда мы заговорили об обстановке. Было ясно, что все складывается далеко не лучшим образом и мои планы, обдуманные в Москве, придется менять.

Наша база находилась на западном берегу озера. На южном, там, где из озера вытекала река Энмываам и где на галечниковой террасе приземлилась наша «аннушка», располагался лагерь топографов.

Оленьих стад в окрестностях озера не имелось. Именно в этом году все колхозы, как сговорившись, решили не пригонять стада на озеро. Причина — холодное лето. Ягельные пастбища, которые, как известно, возобновляются медленно, в течение десятков лет, пастухи решили беречь для жарких сезонов.

Медведей в окрестностях озера также не было видно. Они в этом году как будто провалились сквозь землю. Такова была суть доклада Коли Билаева.

Таким образом, намеченная мной методика разговоров за чаем в пастушьих ярангах отменялась. Оставалось надеяться на собственные ноги, бинокль и глаза.

Я занялся ближайшими окрестностями озера. Из различного вида охот мне больше всего нравится горная охота с биноклем и винтовкой. Я начал обучаться ей двенадцать лет назад на Тянь-Шане и она очаровала меня с первого же урока. Чертовски приятно по расщелинам, ложбинкам забраться на вершину, устроиться там поудобнее и, отдышавшись, неторопливо протереть замшей стекла бинокля, теперь все, что движется на многие километры кругом, не должно остаться незамеченным. Тайная жизнь горных козлов; сусликов, евражек, оленей, уларов, куропаток, куликов и вовсе неведомых птиц, выбирающих для жизни тайные места, становится твоим достоянием. Горная охота требует крепких ног, терпения, чтобы по двадцать раз разглядывать какой-нибудь подозрительный предмет в нескольких километрах, требует опыта, чтобы установить маршрут увиденного животного, и еще раз терпения, чтобы дождаться его в удобном месте, расположенном по его маршруту.

Озеро Эльгыгытгын имеет в поперечнике от десяти до пятнадцати километров. Оно расположёно в котловине, которую прорезают неглубокие долины многочисленных речек, стекающих в озеро с гор. Я не знаю, с чем сравнить горы по берегам озера Эльгыгытгын. Пожалуй, их можно сравнить с сахарными головами, но сахарные головы я видел только в кино.

Еще на картинке в какой-то книжке я видел скифов в войлочных колпаках. Так вот эти горы торчали, как колпаки закопанных в землю скифов. С западной стороны озера расположен невысокий кряж Академика Обручева. Пожалуй, только он походил на обычные чукотские горы округлыми вершинами, черными от накипи лишайника на камнях. Именно с этого кряжа я начал первые маршруты.

Сухая каменистая тундра вела к горам. Нигде, черт возьми, не было такой мертвой тишины, как в этой каменистой котловине озера Эльгыгытгын. Скифские шапки молча торчали в небе. Беззвучно текли мелководные ручьи. Даже редкие кулики, столь обычные на Чукотке летом, здесь молчали, словно были членами секты молчунов. На камнях котловины рос только ягель. По сухим обрывистым берегам ручьёв на Чукотке любит расти метлица. Она росла и здесь, но была низкорослой, не выше десяти сантиметров. Я ожидал увидеть здесь полярные маки: они любят такие места. Но маков не было. Только на подступах к сопкам, где скапливалась стекающая по водоупорному слою вечной мерзлоты вода, явственно выступала заросшая травой полоса. Здесь росла извечная чукотская пунша, полярная осока, и опять таки они были чахлы и низкорослы, как нигде на Чукотке. Выше начинался голый камень.

В чукотских горах удобно ходить. Склоны не круты, щебенка лежит плотно. Я благословил судьбу, что захватил с собой ботинки. Здесь можно было спокойно ходить в них даже в дальние маршруты, не боясь промокнуть. Я впервые встретил на Чукотке район, где можно ходить в ботинках.

За два дня я изучил весь доступный с базы район кряжа Обручева. С высоты его просматривалась вся панорама озера. Оно казалось почти идеально круглым.

Из географов первым посетил и описал его Сергей Владимирович Обручев в 1934 году. С точки зрения эмоциональной он назвал его «странным и жутким местом». Как географ и геолог, Сергей Владимирович Обручев высказал предположение, что озеро — кратер древнего разрушенного вулкана. Овальные очертания озера, значительная его глубина и то, что озеро находится в центре гигантского пояса вулканических пород, — все говорит за это. Тогда конусовидные сопки по бортам его — это жалкие останки стенок вулкана. Я попробовал себе представить, как выглядел тот древний гигантский вулкан, и, ей богу, мне тоже стало «страшно и жутко».

В пятидесятых годах здесь работал геолог Василий Феофанович Белый — один из авторитетнейших в настоящее время специалистов по вулканическому поясу Северо-Востока. В. Ф. Белый придерживался точки зрения провального происхождения озера Зльгыгытгын. Он проследил систему разломов, в результате действия которых сегмент земной коры мог действительно опуститься. Но не будем вдаваться в сущность геологических споров.

Я изучал в бинокль заваленные диким камнем начала ручьев, запрятанные за кряжами горные долины, часами сидел на вершинах сопок. Медведь на Чукотке ведет бродячий образ жизни. Он ходит по ведомым только ему маршрутам, и маршруты его проходят как по долинам, берегам озер, так и по водоразделам.

Однако в типичной чукотской тундре медведь встречается реже. Он любит горы. Но из гор он выбирает не дикие обиталища снежных баранов, а невысокие кряжи, где на сухих песчаных буграх роет норы евражка, где растут разные луковки и корешки. Груды вывороченной земли на месте евражьих нор — характернейший след медвежьего маршрута.

Не помню, на какой день я познакомился с Длинноногим. Я, как всегда, шел от базы по долине ручья, который выводит на перевал, и остановился возле обрыва, чтобы просмотреть несколько долинок, которые хорошо просматривались именно в этой точке. И сразу же увидел в бинокль оленей. Небольшое стадо, голов на десяток, паслось у склона горы. Олени вытянулись цепочкой против ветра. Утреннее солнце розовело на темных камнях горы, ветер посвистывал в кустиках метлицы, я лежал на острой щебенке и не мог оторваться от оленей. Они вели себя по домашнему: щипали неторопливо ягель, бездумно озирались кругом, изредка подходили друг к другу и о чем-то совещались. Они вели себя, как коровы на привычном лугу, и походили издали на коров, ибо олень становится по оленьи красивым только тогда, когда бежит, или; вытянувшись в струну, ловит неведомую опасность. В стаде был один олененок, — видно, всеобщий любимец, ибо он бесчинствовал и издевался над взрослыми как мог, и никто ему не мешал. По моему, он провоцировал взрослых на игру в пятнашки. Я долго смотрел на эту сельскохозяйственную идиллию. Летом на Чукотке олени встречаются повсеместно, это так называемые «отколы», отбившиеся от стада группы, которых не смогли разыскать пастухи. Они отбиваются в непогоду, при волчьем нападении или при другой панике, к которой так склонен домашний олень.

Я лежал и наблюдал за повадками олененка, как вдруг что-то изменилось. Олени перестали щипать ягель. Солнце выпрыгнуло из-за облака, и вся гора засветилась изнутри, как будто в недрах ее запалили бенгальский огонь. Утих ветер. Дурачок олененок, который взбрыкивал по кочкам, описывая известную ему замысловатую кривую, вдруг неожиданно замер. Я лихорадочно подкрутил окуляр бинокля. Олени все как один смотрели вверх, на склон горы. А там, из-за гребня, медленно выплывали рога. Они вырисовывались на бледном небе и все вырастали, ползли, ширились в бесчисленных ответвлениях, отростках.

В безмолвном напряжении ползли и вырастали невероятные эти рога…

Олень поднимался вверх по скрытому от меня склону и где-то через нескончаемую эпоху поднялся весь. Он стоял на гребне, как памятник самому себе, громадный, величественный. Он покрасовался именно столько, чтобы щелкнул невидимый фотоаппарат вселенной, и пошел вниз, легко и свободно. И сразу же щёлкнул другой кадр — стадо начало энергично и деловито пастись, олененок забегал, гора еще немного посветилась изнутри и потухла, начал посвистывать ветер. Олень выделялся среди собратьев, как воспитатель детского сада среди детишек. У него была необычайно темная, почти коричневого бархата окраска и необычно длинные ноги. Пропорция ног у него была, как у лося, может быть самого длинноногого среди наших зверей.

Я решил подойти к ним поближе. Я не думал, что рискую их вспугнуть, — домашний олень плохо видит, и, главное; дать ему почувствовать запах человека, к которому он привык в стаде. Гораздо опаснее подходить против ветра, еще хуже подползать. Подслеповатый домашний олень запросто принимает тогда человека за волка и мгновенно впадает в панику. Я зашел под ветер еще километров с двух, когда они не могли меня видеть, ветер дунул, и в следующий момент я увидел взорвавшееся стадо. Они неслись от моего человеческого запаха так, как может убегать один лишь дикий олень. Пробежав с километр, олени резко, как по команде, свернули и, не сбавляя хода, помчались в горы. Длинноногий бежал как бы на отшибе, отдельно. Он бежал вверх по крутому склону, как бездушный, созданный для бега механизм, лишенный слабостей, присущих живым: одышки, сердцебиения, усталости.

И я понял, что наконец-то впервые увидел на Чукотке настоящих диких оленей, о которых мне столько говорили чукчи и существование которых так старательно отрицает вся литература.

Позднее я встречал оленей каждый день. Здесь были «отколы» домашних стад, настоящие дикие олени, смешанные группы, где тон задавали осторожные «дикари». Я подходил к ним иногда на сотню метров, но никогда мне не удавалось подойти к Длинноногому ближе. Часто он исчезал в неведомых мне долинах, но каждый раз возвращался к озеру. Воистину, окрестности озера в этом году были как бы сборным пунктом для всех оленей Чукотского полуострова, не знающих хозяина. Однажды мимо наших палаток в панике промчалось стадо голов на двести. По видимому, их вспугнули тундровые волки — одни из самых таинственных и осторожных зверей. Волков нам увидеть не удалось, что, впрочем, и следовало ожидать: можно годами жить в тундре, постоянно натыкаться на волчьи следы и ни разу не увидеть светло серого, почти белого, тундрового волка, этого гиганта среди прочих волков Европы и Азии. Времени, которое я провел на кряже Обручева, вполне хватало, чтобы понять главную ошибку моего плана, которая и осталась бы ошибкой при самых благоприятных прочих условиях. Мне нельзя было вести поиски одному. Если бы нас было хоть четверо? Каждый мог бы взять себе район в наблюдение и осматривал бы его, как осматривают охотники линию капканов, — по кольцевым маршрутам, трехдневным, недельным или иной длительности. Медведь на Чукотке — кочующий медведь, надо думать, это справедливо и для кадьяка, которого я искал.

Вчетвером, да еще с хорошо организованными базами, мы охватили бы системой своеобразных постов куда как солидную территорию. Но я был один, и не было здесь всеведущих пастухов, и снежное лето 1967 года бушевало над Озером Эльгыгытгын.

Разумеется, я не мог отвлекать ребят, ибо Володя Курбатов был при исполнении служебных обязанностей, а Коля Балаев занимался нелегким ремеслом рыбака и над ним висел план — пять тонн рыбы с озера Эльгыгытгын, которую надо было выловить, разделать, засолить, закоптить, запаковать. И единственным «помощником» ему была разве что кошка Хрюпа. Но Хрюпа была занята родившимся уже на озере потомством.

Я решил перебраться на северный берег озера, чтобы оттуда осмотреть верховья Чауна и Юрумкувеема. Ребята тоже решили сделать там временную базу: Коля Балаев — поставить сети на новых местах, Володя — на предмет ихтиологических исследований, сущность которых нам так и не было дано понять.

Мы пошли на фанерной лодке, которую Володя сколотил из подручных материалов.

Озеро Эльгыгытгын — это бассейн хорошо разболтанной синьки, налитой в каменную чашу. Вода его невероятно прозрачна. По не очень-то достоверным промерам, глубина его около двухсот метров, но, несомненно, есть и больше, ибо рельеф дна чрезвычайно неровен. В зависимости от глубины цвет воды меняется от невероятно голубой, почти черной синевы до радужных, этаких курортных оттенков. Ощущение было такое что озерной водой можно заправлять авторучки. Но берега его не напоминают курорт. Груды голого галечника громоздятся в конусах выноса его ручьев. В северо-западном углу озера находится самая высокая из «скифских шапок». Ее подножие напоминает, вероятно, землю в ту пору, когда на земле еще не появилось ничего живого. Хаос дикого, бесприютного, первозданного камня.

Иногда с лодки, когда стихал ветер, в воде можно было заметить рыбьи косяки. Это были косяки удивительных рыб озера Эльгыгытгын. Здесь водился озерной голец. Голец достаточно распространенная рыба из семейства лососевых. Отличительной его приметой служат симпатичные розовые пятна величиной с горошину, раскиданные по бокам, но на озере был особый голец, который отличался от всех виденных мною раньше рыб тучными пропорциями тела и необычайными размерами.

В известном «Справочнике полярника» С. Д. Лаппо сказано, что вес гольца достигает четырех килограммов. Это, так сказать, рекордсмены. Однако на озере шестикилограммовые рыбы не были редкостью.

В закатный тихий час я наблюдал на озере картину, которую редко кому удается видеть. Был светлый вечер, и в этой светлоте и тишине только над озером, как зеркальное отображение его, висело круглое темное облако. Солнце было где-то за ним, у края, и свет его прожекторами падал с краев тучи на землю, на конусовидные чёрные сопки. Озеро находилось внутри светового конуса, образованного лучами. Каждый тот луч можно было выделить отдельно и все пересчитать. Все это отражалось в зеркально неподвижной воде, а у самого берега в той неподвижной воде стояли неподвижные рыбы.

Мы поставили палатку на северном берегу озера, и отсюда я сделал Несколько трехдневных маршрутов в путаницу долин Юрумкувеема и Чауна. Многодневный маршрут на Чукотке — сложная вещь: здесь нельзя рассчитывать на топливо даже для чая. У меня был самодельный бензиновый примус, этакая карманная горелка — произведение безвестного миру механика. Несмотря на малые размеры, горелка работала с ужасающим ревом, угрожая ежеминутно взорваться, но не взрывалась и в общем работала превосходно.

Поролоновый спальный мешок был не совсем хорош: как всякая синтетика, он не годился для Севера, и оставалось надеяться, что я уберусь отсюда до морозов. Палатку, этакую бязевую норку без входа и выхода, я сшил сам, в ней можно было (лежа) переждать дождь.

Навьючив рюкзак, я уходил с базы в каменистые развалы вершинных ручьев, к тихому бегу речек в осоковых долинах, к неизвестно как возникшим плато на срезанных верхушках сопок. Те плато всегда были покрыты матрацной толщины слоем мха. Одинокие ночевки в тундре всегда тревожны. Одинокий человек по ночам выдумывает себе тысячу несуществующих опасностей, которые исчезают утром и окончательно пропадают с первой кружкой крепкого чая.

В пустынных местах Анадырского нагорья все звуки связаны либо с ветром, либо со стуком камней под ногами, и еще ночью можно слышать, как камни перекатываются в русле ручья.

Пустота и отсутствие живности меня поражали. Я встречал только оленей и молчаливых каменных куропаток.

У меня появилась мысль, что в этом году с природой что-то неладно. Во всяком случае, мне давно было пора встретить обычного чукотского медведя из рода колименсис или берингианус неважно. Но я встречал только прошлогодние следы их пребывания. Было похоже на то, что медведи в этом году вымерли от какой-то хитрой медвежьей чумы.

Простая тактика требовала осмотреть другие районы широкие речные долины с тундровыми озерами, с кустарниками, где водятся зайцы и куропатки; где просто теплее. Но для этого надо было уйти минимум на сто-сто пятьдесят километров от озера и надеяться на сносную погоду. Но именно на погоду я и не мог надеяться. Мне везло — я уходил в свои маршруты в редкие проблески сравнительно ясных дней.

Промежутки между ними были заполнены отчаянной непогодой. Нигде не приходилось мне наблюдать такой быстрой смены погоды, как на озере в том году. Дождь, снег и солнечная тишина могли сменять друг друга буквально через час. Во всем этом была, однако, закономерность: три дня дул южный ветер, после него устанавливалось часов на двенадцать затишье и начинался «гнилой» северо-запад с холодом, дождем или снегом. Иногда он доходил до ураганной силы.

5

Топографы на южном берегу озера вели замкнутый образ жизни, что, по моим наблюдениям, вообще характерно для топографов. Среди разновидностей экспедиционного люда — археологов, топографов, геологов — каждая группа имеет свои особенности. Геологи радушны и склонны к выполнению всевозможных тундровых и таежных кодексов чести и взаимопомощи, топографы суховаты и любят обрастать на базах всевозможным хозяйством, археологи словоохотливы и как-то не от мира сего, что, впрочем, не мешает им быть интересными собеседниками и хорошими людьми.

Партия топографов работала на обширной территории, и в конце концов я пришел к выводу, что необходимо поговорить хотя бы с ними, раз нет всеведущих чукотских тундровиков.

Сведения, полученные мной, были куда как неутешительны: в этом году медведь исчез с территории Анадырского нагорья. Топографы работали на вертолете, с воздуха они могли осматривать громадные площади. Крупному животному в безлесных горах с выположенными вершинами трудно прятаться от вертолета.