9. «Когда человек приходит к власти, его куры и собаки возносятся на небо»: Жизнь с неподкупным человеком (1951–1953)

_9. «Когда человек приходит к власти, его куры и собаки возносятся на небо»: Жизнь с неподкупным человеком (1951–1953)

Теперь мама входила в новую партячейку, состоящую из нее, товарища Тин и третьей женщины, бывшей подпольной ибиньской коммунистки, с которой мама поладила. Вмешательству в личную жизнь и требованиям самокритики сразу же пришел конец. Новая ячейка быстро избрала ее в постоянные члены, и в июле она получила удостоверение.

Ее новая начальница, товарищ Тин, не была красавицей, но ее стройная фигура, чувственный рот, лицо в веснушках, живой взгляд и острый язык — все в ней было полно энергии; сразу стало понятно, что она — личность. Мама прониклась к ней симпатией с первого же знакомства.

Товарищ Тин не пилила маму, как товарищ Ми, а разрешала ей делать все что угодно, даже читать романы. Раньше книга без марксистской обложки обрушила бы бурю критики на голову «буржуазной интеллектуалки». Маме позволялось в одиночку ходить в кино — исключительная привилегия, потому что в те годы «революционеры» могли ходить только на советские фильмы и только в составе группы, а в частных кинотеатрах до сих пор показывали старые американские картины, например, с Чарли Чаплином. Другим новшеством, много значившим для мамы, стало мытье через день.

Однажды мама с товарищем Тин купили на рынке два метра хорошей розовой польской материи в цветочек. Она видела эту ткань раньше, но боялась покупать ее из–за обвинений в легкомыслии. По прибытии в Ибинь она сдала армейскую форму и вернулась к «ленинскому костюму». Под него надевалась бесформенная рубашка из грубого некрашеного хлопка. Ни одно правило не гласило, что нужно носить этот бесформенный наряд, но всякое выделение из массы каралось критикой. Маме ужасно хотелось надеть что–нибудь цветное. Они с товарищем Тин в состоянии крайнего возбуждения понеслись в дом Чжанов. Очень скоро перед ними лежало четыре новых блузки, по две для каждой. На следующий день они уже виднелись из–под их «ленинских пиджаков». Мама выправила розовый воротник наружу и весь день провела как на иголках. Товарищ Тин поступила еще смелее: не только выправила воротник, но и закатала рукава, так что видны были широкие розовые манжеты.

Маму такая безумная храбрость потрясла до глубины души. Люди, как и ожидалось, смотрели на них неодобрительно. Но товарищ Тин гордо задрала подбородок — кому какое дело? Мамина жизнь сильно упростилась: при одобрении начальницы она могла игнорировать любую критику, и открытую, и молчаливую.

Товарищ Тин не боялась вольничать отчасти потому, что была замужем за влиятельным и не столь принципиальным человеком. Муж товарища Тин, ровесник моего отца, с острым носом и подбородком, слегка сутулый, возглавлял орготдел партии во всем Ибиньском уезде. Он занимал важную должность: его отдел ведал повышениями, понижениями и взысканиями. Там же хранились дела членов партии. Наконец, как и мой отец, он входил в комитет четырех, управлявший Ибиньским уездом.

В комитете комсомола мама работала со сверстниками. Они были образованнее, беззаботнее и с более развитым чувством юмора, чем ее прежние коллеги — пожилые чиновницы из крестьян. Новые сослуживицы любили танцы, пикники, они разговаривали о книгах и новых идеях.

Ответственный пост означал также уважение, которое еще больше возросло, когда люди поняли, что мама человек толковый и энергичный. Она стала самостоятельнее, меньше зависела от отца и меньшего от него ожидала. Она привыкла к нему, уже не надеялась, что он всегда будет ставить ее на первое место, и примирилась с окружающим миром.

Другой плюс маминого повышения заключался в том, что она получила право перевезти в Ибинь свою мать. В конце августа 1951 года, преодолев все тяготы пути, приехали бабушка и доктор Ся. Транспорт вновь ходил, и все путешествие они проделали на поезде и судне. Как иждивенцы госслужащей, они получили государственное жилье, трехкомнатный дом в гостиничном комплексе. Им выдавался паек из товаров первого спроса, вроде риса и дров, которые доставлялись управляющим, а также немного денег для покупки прочих продуктов. Моя сестра с кормилицей поселились с ними, и там же проводила почти все свое свободное время мама, пользуясь возможностью поесть бабушкиных кушаний.

Мама счастлива была видеть рядом свою мать и любимого доктора Ся. Особенно она радовалась, что они уехали из Цзиньчжоу, потому что в соседней Корее началась война. В конце 1950 года американские войска стояли на берегу реки Ялу, на китайско–корейской границе; американские самолеты бомбили и обстреливали маньчжурские города.

Прежде всего мама хотела узнать, что случилось с Хуэйгэ, молодым полковником. Она очень горевала, услышав, что его расстрелял взвод солдат у излучины реки рядом с западными воротами Цзиньчжоу.

Одна из самых страшных вещей для китайца — умереть без похорон. Только глубоко в земле мертвец найдет успокоение. У этого религиозного чувства была и практическая сторона: непохороненное тело растерзают дикие собаки, расклюют хищные птицы. В прошлом трупы казненных на три дня выставлялись перед народом и только потом закапывались. Теперь коммунисты издали закон, что семья должна немедленно похоронить казненного родственника.

Если это было невозможно, его хоронили казенные могильщики.

Бабушка сама пошла на расстрельное поле. Изрешеченное пулями тело Хуэйгэ валялось на земле, среди других мертвецов. Вместе с ним расстреляли еще пятнадцать человек. Снег от их крови стал багровым. В городе не осталось никого из его родни, и бабушка заплатила ритуальному агентству за похороны. Хуэйгэ завернули в принесенный ею длинный кусок красного шелка. Мама спросила, были ли среди убитых общие знакомые. Да, бабушка встретила женщину, пришедшую за трупами мужа и брата. Оба служили главами гоминьдановских местных комитетов.

Мама с ужасом узнала, что на бабушку донесла ее собственная невестка, жена Юйлиня. Она давно уже считала, что бабушка ею помыкает, заставляя делать тяжелую работу по дому, а сама управляет им как хозяйка. Коммунисты призывали народ рассказывать о «гнете и эксплуатации», так что обиды жены Юйлиня обрели политическую основу. Когда бабушка забрала труп Хуэйгэ, невестка донесла, что она жалеет преступника. Квартал собрался на «митинг борьбы», чтобы «помочь» бабушке понять ее «промах». Бабушка не могла не прийти, но мудро решила ничего не говорить, притворившись, что смиренно приемлет критику. Про себя она негодовала и на невестку, и на коммунистов.

Этот случай не улучшил отношения между бабушкой и моим отцом. Ее поступок привел его в гнев, он говорил, что она больше сочувствует Гоминьдану, чем коммунистам. Но, очевидно, свою роль сыграла ревность. Бабушка, почти не разговаривавшая с отцом, обожала Хуэйгэ и мечтала видеть его зятем.

Мама оказалась меж двух огней: матерью и мужем, а также личными чувствами, горем по Хуэйгэ с одной стороны и политической преданностью коммунистам с другой.

Казнь полковника была частью кампании против «контрреволюционеров», нацеленной против всех сторонников Гоминьдана, обладающих влиянием и властью. Поводом для нее послужила война в Корее, начавшаяся в июне 1950 года. Когда американские войска подошли к самой границе Маньчжурии, Мао испугался, что США нападут на Китай, или нашлют на материк армию Чан Кайши, или сочетают то и другое. Он послал больше миллиона солдат сражаться на стороне северных корейцев против американцев.

Хотя армия Чан Кайши так и осталась на Тайване, США удалось организовать гоминьдановское вторжение в юго–западный Китай из Бирмы. В прибрежные районы совершались частые вылазки, туда высаживались агенты, участились акты саботажа. Гоминьдановские солдаты и бандиты по–прежнему разгуливали на свободе, в глубине страны вспыхивали крупные восстания. Коммунисты опасались, что союзники Гоминьдана уничтожат их режим, а в случае возвращения Чан Кайши станут пятой колонной. Им также хотелось показать народу, что они пришли надолго, и уничтожение противников было хорошим способом продемонстрировать стабильность власти, о которой все мечтали. Однако существовали разногласия, до какой степени следует быть безжалостными. Новое правительство решило не церемониться. В одной официальной бумаге говорилось: «Если мы не убьем их, они вернутся и убьют нас».

Маму этот довод не убеждал, но она посчитала бесполезным обсуждать с отцом подобные вопросы. Она вообще редко с ним виделась, он все еще пропадал в деревне. Да и в городе она редко его встречала. Рабочий день служащих продолжался с 8 утра до 11 вечера, семь дней в неделю, они так поздно возвращались, что почти не разговаривали друг с другом. Маленькая дочь жила отдельно, ели они в столовой, семейная жизнь практически отсутствовала.

По окончании земельной реформы отец опять уехал из города руководить строительством первого настоящего шоссе в регионе. До этого Ибинь с внешним миром связывала лишь река. Правительство решило проложить дорогу на юг, в провинцию Юньнань.

Всего за год они без всякой техники продвинулись на восемьдесят километров через гористую, пересеченную реками местность. Работали крестьяне, за еду.

Землекопы наткнулись на скелет динозавра и слегка повредили его. Отец выступил с самокритикой и проследил, чтобы его доставили в пекинский музей. Он также поставил часовых у могил II в. н. э., из которых крестьяне выковыривали кирпичи для свинарников.

Однажды двое крестьян погибли под обвалом. Отец всю ночь шел по горным тропам к месту происшествия. Местные крестьяне впервые видели чиновника такого уровня. Их тронуло, что его волнует их судьба. Прежде считалось, что чиновники отправляются в поездки только с целью набить карманы. После того, что сделал отец, жители прониклись к коммунистам неподдельной симпатией.

Одной из основных маминых задач было обеспечивать поддержку новому правительству, особенно среди фабричных рабочих. С начала 1951 года она ездила по фабрикам, выступала с речами, выслушивала жалобы и решала массу всяких вопросов. В ее обязанности входило объяснять молодым рабочим, что такое коммунизм, и призывать их вступать в комсомол и партию. Она подолгу жила то на одной фабрике, то на другой: считалось, что коммунисты должны «жить и работать среди рабочих и крестьян» и знать их чаяния.

Одна из фабрик, находившаяся на окраине города, производила изоляторы. Условия жизни там, как и везде, были ужасающие: десятки женщин спали в большой лачуге, построенной из соломы и бамбука. Пища никак не соответствовала их изнурительному труду — мясо они получали только дважды в месяц. Многим работницам приходилось по восемь часов стоять в холодной воде, промывая фарфоровые изоляторы. Из–за недоедания и отсутствия гигиены свирепствовал туберкулез. Чашки и палочки никогда как следует не мылись и сваливались в кучу.

В марте мама начала кашлять кровью. Она сразу поняла, что заразилась, но продолжала трудиться. Она была счастлива, потому что никто не вмешивался в ее жизнь, верила в то, чем занималась, и радовалась плодам своей работы: условия на фабрике улучшались, молодые работницы любили ее, и многие благодаря ей проникались идеями коммунизма. Искренне считая, что революции нужны ее преданность и самопожертвование, она выкладывалась полностью — семь дней в неделю с утра до вечера, без выходных. Но вскоре выяснилось, что она тяжело больна. В ее легких возникло четыре каверны. К тому же она была беременна.

Однажды в конце ноября мама потеряла сознание в заводском цехе. Ее спешно доставили в маленькую городскую больницу, некогда основанную иностранными миссионерами. Там за ней ухаживали китайские католики. В больнице все еще оставались европейский священник и несколько западных монахинь, носивших подобающее облачение. Товарищ Тин разрешила бабушке передавать маме еду, и мама ела чудовищно много: иногда за день съедала целую курицу, десяток яиц и полкило мяса. В результате я выросла в ее чреве до гигантских размеров, а она набрала пятнадцать килограммов.

В больнице имелось американское лекарство от туберкулеза. Товарищ Тин ворвалась в больницу и конфисковала все его запасы для мамы. Когда отец узнал об этом, он попросил товарища Тин вернуть хотя бы половину, но та огрызнулась: «Какой в этом смысл? Его и для одного человека мало. Если не верите, спросите у врача. Кроме того, ваша жена работает под моим началом, и решения относительно нее принимаю я».

Мама была страшно благодарна товарищу Тин за то, что та проявила такую заботу. Отец не спорил. Он разрывался между тревогой за здоровье жены и своими принципами, согласно которым интересы близких нельзя ставить выше интересов простых людей и хотя бы часть лекарства следовало оставить для других.

Я росла очень быстро, и каверны в маминых легких сократились и стали закрываться. Так считали врачи, но, по мнению мамы, ей помогло американское лекарство, добытое товарищем Тин. В больнице мама провела три месяца, до февраля 1952 года, когда ей посоветовали оттуда выписаться — «ради ее же собственной безопасности». По сведениям, полученным от одной знакомой, в доме некоего иностранного священника в Пекине нашли оружие, после чего все иностранные священники и монахини попали под подозрение.

Маме не хотелось покидать больницу, которая располагалась в чудесном дворе с красивыми кувшинками и где больных окружали профессиональный уход и чистота, редкие в Китае тех времен. Но выбора не было, и ее перевели в Народную больницу № 1. Главный врач этой больницы никогда в жизни не принимал родов. Он служил врачом в армии Гоминьдана, пока его часть не взбунтовалась и не перешла на сторону коммунистов. Он страшно волновался, ведь умри мама при родах, он оказался бы в незавидном положении: поводом для обвинений могли бы стать и его прошлое, и высокий пост, занимаемый мужем пациентки.

Незадолго перед тем днем, когда я должна была появиться на свет, врач предложил папе перевести маму в больницу более крупного города, где и оборудование лучше, и есть специалисты–акушеры. Он боялся, что когда ребенок станет выходить, из–за быстрой смены давления снова откроются каверны и начнется кровотечение. Но отец отказался: его жена должна рожать в тех же условиях, что и все остальные, ведь коммунисты поклялись покончить с привилегиями. Услышав об этом, мама с горечью подумала, что он всегда действует ей во вред и ему как будто все равно, выживет она или погибнет.

Я родилась 25 марта 1952 года. Случай был сложный, поэтому пригласили хирурга из другой больницы. Собралось еще несколько врачей и сестер, принесли дополнительный кислород и оборудование для переливания крови. Пришла и товарищ Тин. По традиции, китайские мужчины не присутствовали при родах, но главный врач попросил папу побыть возле родовой палаты — видимо, хотел подстраховаться. Роды были трудные. Когда показалась головка, стало ясно, что у младенца широкие плечи, и он застрял. Я была слишком толстой. Сестры тянули меня за голову руками, и я вышла наружу вся синяя и едва дышала. Врачи окунули меня сначала в горячую, потом в холодную воду, подняли за ноги и сильно шлепнули. Наконец я заплакала, причем очень громко. Все облегченно рассмеялись. Я весила около пяти килограммов. К счастью, мамины легкие не пострадали.

Женщина–врач подхватила меня и показала отцу; первые слова его были: «О господи, у этого ребенка глаза навыкате!» Маму его замечание очень расстроило. А тетя Цзюньин сказала: «Нет, просто у нее красивые, большие глаза!»

В Китае для каждого жизненно важного случая предписано особое блюдо; так, женщине сразу же после родов совершенно необходимы яйца, сваренные без скорлупы в сахарном соусе со сброженным клейким рисом. Бабушка сварила их в больнице, где, как и в любой другой, была кухня, чтобы пациенты и их родственники могли сами себе готовить, и передала маме, как только та смогла есть.

Когда новость о моем рождении достигла доктора Ся, он сказал: «Вот и родился еще один дикий лебедь».

Мне дали имя Эрхун, что значит «второй дикий лебедь».

Дав мне имя, доктор Ся совершил одно из последних дел в своей жизни. Через четыре дня после моего рождения он умер в возрасте восьмидесяти двух лет. Он сидел в кровати и пил молоко. Бабушка на минуту отлучилась из комнаты, а когда вернулась, увидела, что молоко разлито, а чашка валяется на полу. Он умер мгновенно и без страданий.

Похороны в Китае всегда были делом огромной важности. Простые люди часто разорялись, чтобы устроить пышную церемонию, а бабушка любила доктора Ся и хотела воздать ему должное. Она настаивала на трех вещах: во–первых, чтобы был хороший гроб; во–вторых, чтобы гроб несли на плечах, а не везли на катафалке; и в–третьих, чтобы буддистские монахи пели заупокойные сутры, а музыканты играли на соне, духовом инструменте с пронзительным звуком, без которого не обходились традиционные похороны. Отец согласился на первое и второе, но категорически отверг третье требование. Коммунисты считали подобные церемонии расточительными и «феодальными». Но, по обычаю, тихо хоронили только самых незначительных людей. Шумные похороны демонстрировали уважение к усопшему и придавали событию общественное значение: без этого покойный словно бы «умалялся в достоинстве». Отец заявил, что ни соны, ни монахов не будет. Бабушка устроила ему бурную сцену. Для нее это были совершенно необходимые вещи. Во время ссоры она от гнева и горя лишилась чувств — выходило, что в самый печальный момент своей жизни ее некому было поддержать. Маме она ничего не сказала, чтобы не расстраивать. После похорон у нее произошел нервный срыв, и она почти на два месяца попала в больницу.

Доктора Ся похоронили на кладбище на вершине холма, на краю Ибиня, над Янцзы. У его могилы росли тенистые сосны, кипарисы и камфарные деревья. За то недолгое время, что он прожил в Ибине, доктор Ся заслужил любовь и уважение всех, кто его знал. Когда он умер, управляющий дома для родственников партработников, где он жил, все устроил для бабушки и шел впереди персонала во главе молчаливой похоронной процессии.

Старость доктора Ся была счастливой. Ему очень нравился Ибинь, и особенно экзотические цветы, в изобилии произраставшие в субтропическом климате, так сильно отличавшемся от маньчжурского. До самого конца он пользовался отменным здоровьем. В Ибине ему жилось хорошо: в отдельном доме с двором, за который ничего не требовалось платить. О них с бабушкой заботились, щедро снабжали продовольствием, доставляемым прямо на дом. Каждый китаец, живя в обществе, где не было никакой системы социального обеспечения, мечтал о том, чтобы в старости его опекали так же, как доктора Ся. Это было немалой удачей.

У доктора Ся сложились прекрасные отношения со всеми, в том числе и с моим отцом, который глубоко уважал его за принципиальность. Доктор Ся считал отца очень знающим человеком. Он часто говорил, что повидал на своем веку многих чиновников, но ни один из них не был похож на моего отца. Известная пословица гласила: «Нет чиновника без взяток», но папа никогда не злоупотреблял своим положением, даже в интересах собственной семьи.

Мужчины разговаривали часами. Их взгляды на мораль во многом совпадали, хотя суждения отца были облачены в одежды идеологии, а доктор Ся исходил из общечеловеческих ценностей. Однажды доктор Ся сказал отцу: «Коммунисты сделали много добра. Но вы убили слишком много людей. Людей, убивать которых не следовало». «Кого, например?» — спросил отец. «Учителей из Общества разума».

Это была квазирелигиозная секта, к которой принадлежал доктор Ся. Ее лидеров расстреляли в ходе кампании «по подавлению контрреволюции». Новый режим разгромил все тайные общества, потому что они пользовались влиянием, что мешало коммунистам взять население под полный контроль.

«Они не делали ничего дурного, и вы не должны были трогать Общество», — сказал доктор Ся. Последовало долгое молчание. Отец попробовал защитить коммунистов, утверждая, что борьба с Гоминьданом была для революции делом жизни и смерти. Но его слова прозвучали неубедительно — он сам это понимал, хотя ни за что не признал бы ошибок партии.

Выписавшись из больницы, бабушка поселилась у родителей. Туда же переехали моя сестра с кормилицей. Я жила в одной комнате со своей кормилицей, у которой ребенок родился на двенадцать дней раньше, чем я. Она сильно нуждалась в деньгах. Ее мужа, простого рабочего, посадили за азартные игры и продажу опиума — коммунисты и то и другое объявили вне закона. Ибинь был крупным центром сбыта опиума с 25 000 наркоманов, опиум циркулировал тогда как деньги. Опиумная торговля находилась в руках гангстеров и служила одним из основных источников дохода Гоминьдана. За два года коммунисты уничтожили курение опиума в Ибине.

Для таких, как кормилица, не существовало ни страховки, ни пособия по безработице. Но за работу у нас она получала зарплату, которую посылала свекрови, сидевшей с младенцем. Моя кормилица — маленького роста с нежной кожей, необычайно большими круглыми глазами и длинными пышными волосами, которые она забирала в пучок, — была очень доброй и любила меня как родную дочь.

Согласно традиции, плечи у девочки не должны быть квадратными и их туго пеленали, чтобы сделать покатыми. От этого я так ревела, что кормилица выпускала мои плечи и руки на волю, я махала гостям и тянулась к ним. Мама всегда говорила, что я легко схожусь с людьми, потому что нося меня во чреве, она была счастлива.

Мы жили в старом помещичьем особняке, рядом с папиной работой. Перед домом раскинулся сад с перечными деревьями, банановыми рощами, душистыми цветами и южными растениями; его возделывал государственный садовник. Отец сам выращивал помидоры и стручковый перец. Ему это нравилось, а главное — он считал, что партработник должен заниматься физическим трудом, в отличие от гнушавшихся его мандаринов.

Отец нежно любил меня. Когда я начала ползать, он ложился на живот, изображая «горы», а я лазила по нему.

Вскоре после моего рождения отца назначили губернатором Исяньского уезда, вторым человеком в районе после первого секретаря партии. (Партия и правительство формально различались, хотя фактически составляли одно целое.)

Когда он только приехал в Ибинь, семья и родственники надеялись, что он будет помогать им. В Китае было принято, что человек во власти опекает родню. Широко известная пословица гласила: «Когда человек приходит к власти, его куры и собаки возносятся на небо». Однако отец считал, что от кумовства и фаворитизма недалеко до коррупции, корня всех зол старого Китая. Он понимал, что люди следят за тем, как ведут себя коммунисты, и что его поступки будут определять отношение к коммунизму в целом.

Из–за своей суровости он испортил отношения с семьей. Один его родственник попросил у него рекомендацию на место в кассе кинотеатра. Отец посоветовал ему идти официальным путем. Это было неслыханно, и с тех пор никто не обращался к нему с подобными просьбами. Следующий случай произошел, когда он стал губернатором. Один из его старших братьев работал в компании, торговавшей чаем. В начале 1950–х экономика была на подъеме, продажи росли, и администрация решила произвести его в управляющие. Все значительные повышения утверждались отцом. Он завернул рекомендацию. И его семью, и мою маму это глубоко возмутило. «Его повышаешь не ты, а его начальство! — воскликнула она. — Не помогай ему, но зачем же ставить палки в колеса!» Отец ответил, что брат недостаточно толковый, и что его выдвинули лишь потому, что он — губернатор. Существует долгая традиция предугадывать желания начальников. Администрация чайной компании оскорбилась поступком отца, из которого следовало, что ими руководили низменные мотивы. В результате отец обидел всех. Брат не разговаривал с ним до конца жизни.

Однако отец не раскаивался. Он вел крестовый поход против вековых обычаев и настаивал, что со всеми нужно обращаться одинаково. Но у честности не бывает объективных критериев, и он руководствовался инстинктом, стараясь быть сверхсправедливым. Он не советовался с коллегами, зная: они ни за что не скажут ему плохого о его родне.

Высший этап крестового похода пришелся на 1953 год, когда учредили систему разрядов госслужащих. Все чиновники и работники государственных предприятий подразделялись на 26 разрядов. Зарплата при низшем, 26–м разряде составляла одну двадцатую зарплаты при высшем, первом. Но настоящее различие заключалось в субсидиях и льготах. Система регламентировала почти всё: носит ли человек пальто из дорогой шерсти или дешевого хлопка, какого размера у него квартира и есть ли в ней туалет.

Разряды также определяли степень допуска к информации. Информация в коммунистическом Китае жестко контролировалась, мера доступа к ней определялась местом человека в партийной иерархии. Простому народу вообще мало что говорили.

Хотя тогда судьбоносность реформы еще не прояснилась окончательно, госслужащие чувствовали, что это очень важно, и волновались, какой ранг им присвоят. Отец, которому высшие инстанции присвоили 11–й разряд, отвечал за определение разрядов всех ибиньских работников. Мужа своей любимой младшей сестры он понизил на две ступеньки. Мамин отдел предложил дать ей 15–й разряд. Он дал 17–й.

Система разрядов не связана прямо с должностью. Человека могут повысить, не меняя разряда. Почти за сорок лет маму повышали дважды, в 1962 и 1982–м годах. Каждый раз она поднималась только на одну ступеньку, и к 1990 году у нее был тот же 15–й разряд. В 1980–е она по этой причине не могла купить билеты на самолет или в «мягкий» вагон: это полагалось только чиновникам начиная с 14–го разряда. Таким образом, благодаря действиям отца в 1953 году, она почти сорок лет спустя не имела права с комфортом ездить по своей собственной стране. Она не могла жить в гостинице в номере с ванной — на это имели право только работники 13–го разряда и выше. Когда она обратилась с заявлением, чтобы поменять электросчетчик в квартире на более мощный, в домоуправлении сказали, что новые счетчики ставят только жильцам с 13–м разрядом и выше.

Но те же самые поступки, что выводили из себя родню отца, производили самое благоприятное впечатление на население, и его репутация сохранилась по сей день. Однажды в 1952 году директор средней школы № 1 упомянул в беседе с отцом, что не может найти жилье для своих учителей. «Тогда возьмите дом моей семьи, он слишком велик для троих», — тут же сказал отец, притом что эти трое были его мать, сестра Цзюньин и умственно отсталый брат, обожавшие свой прекрасный дом с зачарованным садом. Школа была счастлива; папина семья не очень, хотя он и нашел им домик в центре города. Его мать огорчилась, но по доброте и деликатности промолчала.

Не все чиновники отличались такой же неподкупностью. Вскоре после прихода к власти коммунисты столкнулись с большой проблемой. Миллионы поддержали их за обещание честного правительства, но теперь некоторые чиновники брали взятки и оказывали услуги родне и друзьям. Другие устраивали роскошные банкеты — традиционный китайский порок, почти болезнь, способ повеселиться и показать себя, и все это за счет и во имя государства, которое едва сводило концы с концами, восстанавливая экономику и ведя войну в Корее, съедавшую около половины всего бюджета.

Некоторые чиновники проматывали огромные суммы. Это обеспокоило власть. Она почувствовала, что добрая воля, приведшая коммунистов к победе, исчезает, дисциплина и преданность, принесшие им успех, размываются. В конце 1951 года власти запустили кампанию против коррупции, расточительства и бюрократизма под названием «движение против трех зол». Отдельных взяточников казнили, многих посадили, еще больше поувольняли. Расстреляли даже кое–кого из ветеранов коммунистической армии, причастных к крупным взяткам и растратам. С тех пор за коррупцию сурово наказывали, лет на двадцать она стала редкостью среди официальных лиц.

В Ибиньском уезде кампанию курировал отец. Высокопоставленных взяточников здесь не было, но он считал важным показать, что коммунисты по–прежнему держат обещание следить за чистотой своих рядов. Каждый чиновник должен был выступить с самокритикой даже по самому мелкому поводу: если звонил по личным делам по казенному телефону или записал что–то неделовое на казенном листе бумаги. Чиновники стали такими принципиальными в вопросах использования государственной собственности, что государственными чернилами писали только государственные документы. Если нужно было записать что–нибудь для себя, брали другую ручку.

Все это исполнялось с пуританским пылом. Отец верил, что с помощью этих мелочей коммунисты прививают китайцам новый взгляд: теперь общественная собственность впервые будет строго отделена от частной, чиновники не будут обращаться с народными деньгами как со своими собственными, не будут злоупотреблять положением. Многие коллеги отца разделяли его позицию и искренне верили, что их мучения поспособствуют высокой цели обновления Китая.

Объектом «движения против трех зол» были члены партии. Но для взятки нужны двое, и эти вторые люди зачастую в партии не состояли; особенно это относилось к «капиталистам» — фабрикантам и торговцам, за которых еще по–настоящему не принялись. Старые привычки не хотели уходить. Весной 1952 года, вскоре после разворачивания кампании «против трех зол», начали параллельную кампанию «против пяти зол» (подкупа, уклонения от уплаты налогов, расхищения государственного имущества, недобросовестного выполнения государственных подрядов и заказов и хищения государственной экономической информации), направленную на капиталистов. Большинство их оказались виновны как минимум в одном из этих преступлений и подверглись взысканиям, в основном штрафам. Коммунисты использовали эту кампанию, чтобы кнутом (чаще) и пряником (реже) заставить капиталистов вести себя наиболее выгодным образом для экономики. В тюрьму попали немногие.

Эти взаимосвязанные кампании укрепили уникальный китайский механизм контроля, возникший еще на ранней стадии развития коммунизма: массовые кампании (цюнь–чжун юнь–дун), проводившиеся так называемыми «рабочими группами» (гун–цзо–цзу).

Рабочие группы создавались ad hoc (Специально для этой цели — лат.) в основном из сотрудников госучреждений с ответственным партработником во главе. Центральное пекинское правительство посылало рабочие группы в провинции проверять местных чиновников и служащих. Из последних, в свою очередь, создавались группы, повторявшие процедуру на следующем уровне, и так до самого низа. Как правило, членом рабочей группы можно было стать, лишь предварительно пройдя проверку в рамках соответствующей кампании.

Группы посылались по всем организациям, где следовало провести кампанию, чтобы «мобилизовать массы». Каждый вечер проводились обязательные собрания по изучению руководящих указаний верхов. Члены групп выступали с беседами, лекциями и убеждали людей встать и разоблачить подозреваемых. Для анонимных жалоб ставили особые ящики. Рабочая группа исследовала каждый случай. Если расследование подтверждало донос или выявляло подозрительные обстоятельства, группа выносила решение, которое посылалось в вышестоящую инстанцию на утверждение.

Системы апелляций не существовало, хотя подозреваемый мог попросить доказательств и попробовать защититься. Рабочие группы имели право выносить разнообразные приговоры: общественное порицание, увольнение с работы, надзор в различных формах, вплоть до отправки в деревню на тяжелые работы. Только самые серьезные случаи рассматривались официальным судом, находившимся под партийным контролем. Для каждой кампании центр составлял программу, которой рабочим группам надлежало строго придерживаться. Но в конкретных случаях значение имели и личное мнение, и даже настроение, царившее в группе.

Во время какого–либо движения все, относившиеся к категории, на которую оно нацеливалось Пекином, попадали под пристальное внимание, в основном сослуживцев и соседей, а не полиции. Мао придумал вовлечь в слежку все население. Редкий злоумышленник — с точки зрения режима — мог спастись от зорких глаз народа, особенно в обществе с глубоко укорененной психологией вахтера. Но «эффективность» доставалась дорогой ценой: много невинных пострадало из–за расплывчатости критериев, личной мести, а то и просто из–за слухов.

Тетя Цзюньин занималась ткачеством, чтобы содержать себя, мать и умственно отсталого брата. Она засиживалась за работой за полночь и испортила зрение. К 1952 году она скопила определенную сумму, заняла недостающее, купила еще два ткацких станка и пригласила двух подруг. Хотя они делили доход, считалось, что тетя им платит, потому что станки принадлежали ей. Во время движения «против пяти зол» всякий, имевший наемную силу, подпадал под подозрение. Даже такие маленькие предприятия, как у тети Цзюньин, то есть кооперативы, оказывались под прицелом. Она хотела попросить подруг уйти, но боялась: они подумают, что она их увольняет. Но подруги сами сказали, что им лучше разойтись. Они не желали, чтобы тетя подумала на них, если кто–то бросит в нее грязь.

К середине 1953 года движения «против трех и пяти зол» свернули; капиталистов прижучили, Гоминьдан истребили. Собрания подходили к концу, так как чиновники поняли: полученные на них сведения слишком ненадежны. Дела стали рассматривать на индивидуальной основе.

В мае 1953 года мама легла в больницу, чтобы родить третьего ребенка. Мальчик, названный Цзиньмином, появился на свет 23 мая. Это был тот же миссионерский госпиталь, где мама находилась во время беременности мной, но теперь миссионеров изгнали, как и по всему Китаю. Маму только что повысили, назначив на пост главы отдела пропаганды города Ибиня. Она по–прежнему работала под началом товарища Тин, которую сделали секретарем горкома партии. В то время бабушка тоже попала в больницу с тяжелой астмой. Там же лежала я с пупочной инфекцией; за мной ухаживала кормилица. Нас лечили хорошо и бесплатно, так как мы были «семьей революционеров». Доктора стремились выделять дефицитные койки чиновникам и их родственникам. Для большинства населения не существовало общественного здравоохранения: крестьяне, например, платили.

Сестра и тетя Цзюньин поехали к знакомым в деревню. Отец остался дома один. К нему пришла товарищ Тин доложить о проделанной работе. Потом она пожаловалась на головную боль и выразила желание прилечь. Отец помог ей опуститься на кровать, и тут она притянула его к себе и попробовала поцеловать и приласкать. Отец тут же отстранился. «Видимо, вы переутомились», — произнес он и вышел из комнаты. Через несколько минут он вернулся очень взволнованный. Поставил на столик у кровати стакан воды. «Вы должны знать, что я люблю жену» — с этими словами он вышел за дверь, прежде чем товарищ Тин нашлась, как поступить. Под стаканом он оставил записку: «Коммунистическая мораль».

Через несколько дней маму выписали. Едва она с ребенком перешагнула порог дома, отец объявил: «Мы уезжаем из Ибиня, как можно раньше и навсегда». Мама не могла понять, какая муха его укусила. Он рассказал ей о происшествии и добавил, что товарищ Тин давно положила на него глаз. Маму история скорее потрясла, чем рассердила. «Но почему ты хочешь немедленно уехать?» — «Она настойчивая. Думаю, попробует еще раз. К тому же она мстительная. Больше всего я боюсь, что она отомстит тебе. Это несложно, ведь ты ее подчиненная». — «Все настолько серьезно? Я слышала какую–то сплетню, что в гоминьдановской тюрьме она соблазнила тюремщика. Но мало ли болтают. В любом случае, неудивительно, что ты ей понравился, — улыбнулась мама. — Но неужели она на меня обозлится? Здесь она моя лучшая подруга».

«Ты не понимаешь — это называется «гнев от стыда» (нао–сю–чэн–ну). Вот что она чувствует. Я был не очень тактичен. Должно быть, я пристыдил ее. Прости. Я действовал импульсивно. Эта женщина отомстит».

Мама легко представила, как отец резко отчитывает товарища Тин. Но не думала, что ее начальница такая уж злодейка, а главное, не понимала, что такого она им может сделать. Тогда отец рассказал ей о своем предшественнике на посту губернатора, товарище Шу.

Шу, бедный крестьянин, вступил в армию коммунистов во время Великого похода. Он не любил товарища Тин и критиковал ее за легкомыслие. Не нравилось ему и то, что она заплетает много косичек — тогда это воспринималось как вызов. Он несколько раз велел ей остричь косы. Она отказалась, предложив ему не лезть не в свое дело. Он стал наседать на нее еще больше, в результате чего она его возненавидела и с помощью мужа решила отомстить.

У товарища Шу работала бывшая наложница гоминьдановского чиновника, бежавшего на Тайвань. Все видели, что она кокетничает с женатым товарищем Шу, ходили даже слухи, что у них роман. Товарищ Тин заставила ее подписать бумагу, что товарищ Шу приставал к ней и склонил к интимным отношениям. Хотя он был губернатором, женщина решила, что Тины опаснее. Товарища Шу обвинили в использовании служебного положения для вступления в связь с бывшей гоминьдановской наложницей — непростительном грехе для коммуниста–ветерана.

Стандартной технологией порчи карьеры в Китае было сочетание нескольких обвинений, чтобы дело выглядело серьезнее. Тины выдвинули против товарища Шу второе обвинение. Как–то он выразил несогласие с политикой Пекина и написал об этом руководству. Согласно партийному уставу, это было его право. К тому же он обладал привилегиями ветерана Великого похода, поэтому открыто высказывал недовольство. Тины расписали это как выступление против партии.

На основе двух обвинений муж товарища Тин предложил исключить товарища Шу из партии и снять его с работы. Товарищ Шу решительно отметал эти обвинения. Первое, сказал он, просто ложь. Он отнюдь не ухаживал за женщиной, а просто был галантен. Что же до второго, то он ничего дурного не сделал и не собирался выступать против партии. Уездный партком состоял из четырех человек: самого товарища Шу, мужа товарища Тин, моего отца и первого секретаря. Теперь товарища Шу судили трое. Отец его защищал. Он не сомневался, что товарищ Шу невиновен, и считал, что тот имел полное право написать письмо.

Однако при голосовании отец проиграл, и товарища Шу уволили. Первый секретарь поддержал мужа товарища Тин — отчасти потому, что товарищ Шу относился к «неправильному» крылу Красной армии. В начале 1930–х годов он служил старшим офицером на так называемом Четвертом сычуаньском фронте. Эта армия соединилась с войсками Мао во время Великого похода в 1935 году. Ее командующий, Чжан Готао, колоритная фигура, проиграл Мао в борьбе за лидерство и вновь отделился вместе со своими силами. Впоследствии, из–за больших потерь, он был вынужден вернуться к Мао, однако в 1938 году, когда коммунисты уже были в Яньани, перешел на сторону Гоминьдана. Это запятнало всех служивших на Четвертом фронте, их преданность Мао подвергалась сомнению. Вопрос обретал особую остроту, потому что многие участники Четвертого фронта были сычуаньцами.

После прихода коммунистов к власти это же клеймо легло на всех революционеров, не подчинявшихся Мао напрямую, в том числе и на подполье, куда входило немало храбрейших, преданнейших — и образованнейших — коммунистов. В Ибине все бывшие подпольщики ощущали на себе определенное давление. Дело осложнялось тем, что многие происходили из зажиточных семей, пострадавших при коммунистах. К тому же, поскольку зачастую они обладали более высоким культурным уровнем, чем полуграмотные крестьяне, пришедшие в Сычуань с армией, им завидовали.

Отец, бывший партизан, инстинктивно соотносил себя с подпольщиками. Во всяком случае, он отказывался подвергать их подковерному остракизму и открыто защищал. «Смешно делить коммунистов на «подпольных» и «напольных»», — говаривал он. Он брал к себе на работу в основном подпольщиков.

Отец считал, что нельзя держать на подозрении людей с Четвертого фронта, таких, как товарищ Шу. Для начала он посоветовал ему уехать подальше из Ибиня, и даже устроил у нас дома прощальный обед. Его перевели в Чэнду мелким служащим в провинциальном управлении лесоводства. Оттуда он посылал апелляции в пекинский Центральный Комитет, ссылаясь на моего отца. Отец написал в его поддержку. Долгое время спустя товарища Шу освободили от обвинений в «антипартийных выступлениях», однако менее существенных подозрений во «внебрачных связях» не сняли. Бывшая наложница, сочинявшая жалобу, не решилась забрать ее обратно, однако описала «приставания» нарочито неубедительно и сумбурно, явно намекая расследователям, что на самом деле ничего не было. Товарища Шу назначили на довольно высокую должность в министерстве лесоводства в Пекине, но на прежний пост не вернули.

Отец хотел убедить маму, что Тины ни перед чем не остановятся для сведения счетов. Он привел другие примеры и повторил, что уезжать нужно немедленно. На следующий же день он поехал в Чэнду, город в одном дне пути на север. Там он пошел прямо к своему хорошему знакомому, губернатору провинции, и попросил о переводе, пояснив, что слишком сложно работать в родном городе, уклоняясь от просьб многочисленной родни. О настоящей причине он умолчал, не имея твердых доказательств против Тинов.

Губернатор, Ли Дачжан, когда–то способствовал приему в партию жены Мао — Цзян Цин. Он посочувствовал отцу, обещал подыскать должность в Чэнду, но не сразу: сейчас подходящих мест не было. Отец сказал, что не может ждать и согласен на любое. Губернатор долго уговаривал его, но в конце концов согласился назначить на должность главы отдела искусства и образования, предупредив: «Вы достойны большего». Отец ответил, что для него главное — получить работу.

Отец был в таком состоянии, что не стал возвращаться в Ибинь, а послал маме сообщение с просьбой приехать как можно скорее. Родственницы запретили маме ехать сразу после родов, но отец был в ужасе от того, что может предпринять товарищ Тин, и как только прошел месяц традиционного послеродового отдыха, прислал за нами телохранителя.

Брата Цзиньмина, слишком юного для путешествия, оставили в Ибине. Его кормилица и кормилица моей сестры не хотели покидать родню. И поскольку кормилица Цзиньмина очень его любила, то попросила маму оставить его с ней. Мама согласилась, она ей полностью доверяла.

Мама, бабушка, сестра и я вместе с кормилицей и телохранителем покинули Ибинь июньской ночью. Мы уселись в джип с нашими скудными пожитками — парой чемоданов. В ту пору у чиновников не было имущества, не считая скромной одежды. Всю ночь мы тряслись по ухабистым дорогам до города Нэйцзян. Там мы несколько часов на жаре ждали поезда.

Когда он наконец пришел, мне внезапно захотелось облегчиться, и кормилица понесла меня к краю платформы. Мама не хотела нас пускать, боясь, что поезд уйдет. Кормилица, которая никогда не видела поезда и понятия не имела о том, что такое расписание, оскорбилась: «Пусть подождет! Эрхун нужно пописать». Она не сомневалась, что все, так же как она, будут в первую очередь думать о том, что нужно мне.

В поезде нам пришлось рассесться по разным вагонам. Мама с моей сестрой ехали в плацкартном, бабушка в «мягком» сидячем вагоне, мы с няней в купе «матери и ребенка» — она на «жестком» сиденье, я в кроватке, телохранитель — в соседнем «жестком» вагоне.

Мама смотрела на рисовые поля и сахарный тростник. Редкие крестьяне в широкополых соломенных шляпах — мужчины, голые по пояс, — ходили по полям словно в полусне. В оросительных каналах неспешно журчала вода.

Мама пребывала в раздумье. Уже второй раз они с мужем уезжали из места, к которому глубоко привязались — сначала из ее родного города, потом с родины мужа. Казалось, революция не решила их проблем, наоборот, создала новые. Она впервые смутно задумалась о том, что революцию делают люди и привносят в нее свои слабости. Но ей не пришло в голову, что революция мало что делала для исправления ошибок, а часто даже опиралась на худшие из них.

Когда поезд в полдень подъезжал к Чэнду, мама думала уже о новой жизни, ожидавшей ее здесь. Она много слышала о столице древнего царства, «городе шелка», «городе гибискусов», засыпавших его своими лепестками после летней бури. Ей было двадцать два года. В том же возрасте, двадцать лет тому назад, ее мать жила в Маньчжурии пленницей в доме отсутствующего «мужа» — генерала, под надзором его слуг, будучи не более чем мужской игрушкой. Мама, по крайней мере, чувствовала себя самостоятельным человеком. Все ее беды казались несравнимыми с тяжкой долей женщины в старом Китае. Она говорила себе, что за многое должна быть благодарна коммунистам. Когда поезд прибыл на вокзал, ее вновь переполнила решимость беззаветно отдаться великому служению.