4. «Рабы, у которых нет родины»: Под властью разных хозяев (1945–1947)

_4.«Рабы, у которых нет родины»: Под властью разных хозяев (1945–1947)

В мае 1945 года по Цзиньчжоу распространилась новость, что Германия сдалась и война в Европе окончена. Американские самолеты летали гораздо чаще: Б–29 бомбили другие маньчжурские города, хотя атаки на Цзиньчжоу не предпринимались. Город наполняло предчувствие, что Японию ждет скорое поражение.

8 августа мамину школу отправили молиться в кумирне за победу Японии. На следующий день в Маньчжоу–го вступили советские и монгольские войска. Стало известно, что американцы сбросили на Японию две атомные бомбы — местные этому радовались. В последующие дни учебу отменили из боязни воздушных налетов. Мама оставалась дома, помогала копать бомбоубежище.

13 августа семья Ся услышала, что японцы просят мира. Через два дня к ним ворвался сосед–китаец, работавший в администрации, и сказал, что сейчас по радио будут передавать важное сообщение. Доктор Ся прекратил работу и сел вместе с бабушкой во дворе. Диктор сказал, что японский император сдался. Далее сообщалось, что Пу И отрекся от престола Маньчжоу–го. На улицах собирался возбужденный народ. Мама пошла посмотреть, что происходит в школе. Там было совершенно тихо, только из канцелярии раздавался слабый шум. Мама подкралась и увидела в окно, как плачут, сгрудившись, японские учителя.

В ту ночь она не сомкнула глаз и встала с первыми петухами. Утром перед входной дверью она увидела небольшую толпу. На дороге лежали трупы японки и двух детей. Японский офицер совершил харакири. Его семью растерзала толпа.

Однажды утром, через несколько дней после капитуляции, маминых соседей–японцев нашли мертвыми. Говорили, что они отравились. По всему Цзиньчжоу одни японцы кончали с собой, других убивали. Грабили японские дома, и мама заметила, что у одного бедного соседа внезапно появилось много ценных вещей на продажу. Школьники мстили учителям–японцам, избивая их до полусмерти. Некоторые японцы оставляли младенцев — в надежде их спасти — на порогах местных жителей. Некоторых японок изнасиловали; многие побрились наголо, чтобы сойти за мужчин.

Мама тревожилась из–за госпожи Танака, единственной учительницы, которая никогда не била детей, и единственной японки, которая плакала, когда казнили мамину подругу. Мама попросила разрешения спрятать госпожу Танака у них дома. Бабушка выглядела испуганной, но ничего не сказала. Доктор Ся только кивнул.

Мама позаимствовала у своей тети Лань одежду и отправилась в забаррикадированную квартиру учительницы. Одежда пришлась впору. Госпожа Танака была выше обычной японки и легко могла сойти за китаянку. В случае чего они договорились сказать, что это мамина двоюродная сестра. У китайцев столько родственников, что проверить их слова было бы невозможно. Беглянку поселили в дальнюю комнату, где когда–то прятался Ханьчэнь.

Безвластие, установившееся после японской капитуляции и падения режима Маньчжоу–го, приводило к жертвам не только среди японцев. Город пришел в состояние хаоса. Ночью раздавались выстрелы и крики о помощи. Мужчины, включая пятнадцатилетнего бабушкиного брата Юйлиня и учеников доктора Ся, по очереди дежурили каждую ночь на крыше, вооруженные булыжниками, топорами и тесаками. В отличие от бабушки, мама совершенно не боялась. Бабушка удивлялась: «У тебя в жилах кровь твоего отца».

Мародерство, изнасилования и убийства продолжались уже восемь дней. И тут населению сообщили о приходе новых войск — советской Красной армии. 23 августа председатели уличных комитетов велели людям идти на следующий день на вокзал встречать русских. Доктор Ся и бабушка остались дома, но мама присоединилась к большой толпе радостной молодежи с яркими треугольными флажками. При виде поезда они замахали флажками и закричали: «Ула!» (китайский вариант русского «ура!»). Мама представляла советских воинов победоносными бородатыми героями на могучих конях. Увидела же она бледных пареньков в потрепанной форме. Не считая смутных силуэтов в проносящихся автомобилях, это были первые белые люди, которых мама видела в своей жизни.

В Цзиньчжоу расквартировали около тысячи советских солдат. Поначалу люди были им благодарны за избавление от японцев. Но русские принесли с собой новые проблемы. После капитуляции Японии школы закрылись, и мама брала частные уроки. Однажды на пути домой от учителя она увидела на обочине грузовик. Рядом стояли русские солдаты и раздавали рулоны материи. При японцах продажа ткани строго контролировалась. Мама подошла поближе. Оказалось, что это рулоны с фабрики, где она работала, учась в младшей школе. Русские меняли материю на часы и безделушки. Мама вспомнила, что дома на дне сундука лежат старые часы. Она помчалась домой и разыскала их. Часы, к ее разочарованию, были сломаны, но русские чрезвычайно обрадовались и дали ей рулон чудесной белой материи в розовый цветочек. За ужином семья, качая головами, обсуждала этих странных иностранцев, обожающих старые сломанные часы и побрякушки.

Русские не только раздавали фабричные товары. Они разбирали целые предприятия, включая два нефтеперегонных завода в Цзиньчжоу, и вывозили оборудование в Советский Союз. Они называли это «репарациями», но для населения это значило выведенную из строя промышленность.

Русские солдаты входили в дома и просто брали все, что хотели — первым делом часы и одежду. По Цзиньчжоу стремительно распространялись рассказы о том, как русские насилуют местных женщин. Многие женщины спрятались от «освободителей». Вскоре город переполняли гнев и страх.

Дом Ся находился за пределами городских укреплений, практически без защиты. Мамина подруга предложила им временно переселиться в дом внутри городских ворот, окруженный высокими каменными стенами. Семья немедленно снялась с места, взяв с собой учительницу–японку. После переезда маме приходилось тратить на дорогу до дома учителя на полчаса больше. Доктор Ся настоял, что будет провожать ее и встречать после занятий. Мама не хотела, чтобы он ходил так далеко, поэтому они встречались на полпути. Однажды неподалеку от нее остановился джип со смеющимися русскими солдатами. Они выскочили и побежали к ней. Мама помчалась от них. Через несколько сотен метров она увидела вдали отчима, который размахивал палкой. Русские гнались по пятам, и мама кинулась в знакомый ей заброшенный детский сад, напоминающий лабиринт. Она просидела там больше часа, выскользнула через черный ход и благополучно добралась до дома. Доктор Ся видел, как русские вбежали вслед за мамой в детский сад. К его огромному облегчению вскоре они вышли оттуда, видимо, запутавшись в расположении комнат.

Примерно через неделю после прихода русских глава уличного комитета велел маме следующим вечером явиться на собрание. Там она увидела оборванных китайцев и нескольких китаянок, рассказывавших, как они восемь лет бились с японцами, чтобы хозяином жизни в новом Китае стал простой народ. То были коммунисты. Они вошли в город накануне — тихо и неожиданно. Женщины носили такие же бесформенные робы, как и мужчины. Мама подумала: как вы можете говорить, что победили японцев? У вас даже нет приличных ружей и формы. Коммунисты показались ей беднее и грязнее нищих.

Она была разочарована, потому что представляла их себе большими, красивыми — богатырями. По словам тюремного надзирателя дяди Пэй–о и палача Дуна, коммунисты были самыми храбрыми. «У них самые крепкие кости», — говаривал дядя. «Они пели, выкрикивали лозунги и проклинали японцев до той самой минуты, когда задыхались от удавки», — рассказывал Дун.

Коммунисты развесили объявления, призывающие население к порядку, и приступили к арестам коллаборационистов и сотрудников японских тайных служб. Среди арестованных был Ян, бабушкин отец, по–прежнему служивший заместителем начальника полиции в Исяне. Его посадили в его же собственную тюрьму, а самого начальника полиции казнили. За короткое время коммунисты восстановили порядок и наладили хозяйство. Заметно улучшилось ужасающее положение с продовольствием. Доктор Ся смог снова ходить по больным, открылась мамина школа.

Коммунистов расквартировали по домам местных жителей. Они казались честными, скромными. Одному из маминых друзей они сказали: «Нам не хватает образованных людей. Ты можешь стать начальником уезда».

Им нужны были новобранцы. После капитуляции Японии и коммунисты, и гоминьдановцы стремились занять как можно большую территорию, но у Гоминьдана армия имела значительное превосходство в численности и экипировке. Обе партии маневрировали в преддверии очередного этапа гражданской войны (в течение восьми лет сопротивления японцам она была приостановлена). На самом деле борьба между соперниками уже началась. Маньчжурия играла ключевую роль по экономическим причинам. Коммунисты вступили туда первыми, так как находились ближе к ней, почти без помощи русских. Однако американцы помогали Чан Кайши обосноваться в регионе, транспортируя в северный Китай десятки тысяч гоминьдановских солдат. В какой–то момент американцы попытались высадить часть из них в Хулудао, порту примерно в сорока пяти километрах от Цзиньчжоу, но под огнем коммунистов вынуждены были отступить. Гоминьдановцам пришлось высаживать свои войска к югу от Великой Китайской стены и перевозить их на север по железной дороге. США обеспечили авиационное прикрытие. В общей сложности в северном Китае высадилось более 50 000 американских десантников; они оккупировали Пекин и Тяньцзинь.

Русские формально признавали чанкайшистское, гоминьдановское правительство Китая. К 11 ноября советская Красная армия отошла из района Цзиньчжоу в северную Маньчжурию, выполняя обещание Сталина вывести войска в течение трех месяцев после войны. Таким образом, единственной властью в городе стали китайские коммунисты. Однажды вечером, в конце ноября, мама по дороге из школы увидела множество солдат, спешно хватающих оружие и устремляющихся к южным городским воротам. Она знала о тяжелых боях поблизости и догадалась, что коммунисты отступают.

Отступление было предпринято в соответствии с принципом лидера коммунистов, Мао Цзэдуна: не пытаться удерживать города, где у Гоминьдана было военное преимущество, и отступать в сельскую местность. «Окружать города, занимая деревни, чтобы в конце концов взять города» — так звучало руководящее указание Мао.

В день, когда китайские коммунисты отступили из Цзиньчжоу, в город вошла очередная армия — четвертая за последние несколько месяцев, в чистой форме, с блестящим американским оружием. Это был Гоминьдан. Люди выбегали из домов, запруживали немощеные улочки, хлопали в ладоши и приветственно кричали. Вдруг мама обнаружила, что тоже размахивает руками и выкрикивает приветствия. Вот эти похожи на солдат, бьющих японцев, подумалось ей. Вне себя от радости она побежала домой, чтобы рассказать родителям о новых чистеньких солдатах.

В Цзиньчжоу воцарилась атмосфера праздника. Люди наперегонки приглашали солдат остановиться у них в домах. Один офицер поселился у семьи Ся. Он вел себя очень уважительно и заслужил хорошее отношение домочадцев. Бабушка и доктор Ся считали, что Гоминьдан принес с собой долгожданные законность, порядок и мир.

Но народная симпатия к Гоминьдану вскоре сменилась горьким разочарованием. Большинство солдат происходили из других частей Китая и презрительно называли местных «ван го ну» («рабы, потерявшие отечество»). Они поучали население, как оно должно быть им благодарно за освобождение от японцев. Однажды в маминой школе устроили вечеринку для учениц и гоминьдановских офицеров. Трехлетняя дочь одного чиновника произнесла речь, которая начиналась словами: «Мы, Гоминьдан, боролись с японцами восемь лет и наконец спасли вас, рабов Японии...» Мама с подругами вышли из зала.

Маму возмущало, что гоминьдановцы начали охоту за наложницами. В начале 1946 года Цзиньчжоу стал заполняться войсками. Мама училась в единственной городской школе для девочек, и офицеры с чиновниками являлись туда косяками в поисках наложниц, а иногда и жен. Некоторые девушки выходили замуж охотно, другие уступали требованиям семей, считавших, что брак с офицером поможет им в жизни.

В пятнадцать лет мама была девушкой на выданье. Она обладала привлекательной внешностью, пользовалась большим успехом и считалась одной из лучших учениц в школе. Ее руки уже просили несколько офицеров, но она заявила родителям, что никто из них ей не подходит. Один из сватавшихся, начальник штаба, пригрозил послать за ней носилки как за наложницей — коль скоро от его золотой клетки отказались. Когда он высказывал эту угрозу родителям, мама подслушивала под дверью. Она ворвалась в комнату и крикнула ему в лицо, что там, в носилках, и покончит с собой. К счастью, вскоре он получил приказ покинуть город.

Мама решила сама выбрать себе мужа. Она не питала никаких иллюзий на счет отношения мужчин к женщинам и ненавидела институт наложничества. Родители разделяли ее взгляды, но, опасаясь офицеров, принуждены были вести сложную, изматывающую дипломатическую игру, стараясь сказать «нет», не обозлив женихов.

Маму искренне любила ее учительница по фамилии Лю. В Китае люди, которым вы нравитесь, зачастую стремятся с вами породниться. В те дни, хотя юношей и девушек уже не разделяла такая глухая стена, как в годы бабушкиной молодости, возможности для общения выпадали редко. Поэтому молодежь, не желавшая, чтобы ее сватали родители, сама старалась познакомиться с братом или сестрой подруги или друга — то был способ найти себе пару. Учительница Лю представила маму своему брату. Предварительно их знакомство одобрили господин и госпожа Лю.

В 1946 году маму пригласили на встречу китайского Нового года в роскошный дом семьи Лю. Господин Лю был одним из крупнейших в Цзиньчжоу владельцев магазинов. Его девятнадцатилетний сын производил впечатление человека светского; он носил темно–зеленый костюм с платочком, выглядывавшим из нагрудного кармашка, что в провинциальном городе, каким был Цзиньчжоу, казалось верхом утонченности и щегольства. Молодой Лю изучал русский язык и литературу в одном из пекинских университетов. На маму он произвел большое впечатление, а она пришлась по душе его домашним. Вскоре они послали к доктору Ся сваху, не говоря, конечно, ни слова ей самой.

Доктор Ся, человек куда более либеральный, чем большинство мужчин его времени, спросил маминого мнения. Она согласилась стать «подругой» молодого господина Лю. В те годы, если юноша и девушка разговаривали друг с другом на людях, им следовало быть по меньшей мере помолвленными. А мама жаждала веселья и свободы, ей хотелось общаться с мужчинами, не беря на себя брачных обязательств. Зная маму, доктор Ся и бабушка были осторожны с Лю и отказывались от положенных подарков. В соответствии с китайской традицией семья невесты часто не соглашалась на брачное предложение с первого раза, чтобы не показаться слишком в нем заинтересованной. Принять подарок означало неявно выразить согласие. Доктор Ся и бабушка опасались возможных недоразумений.

Мама некоторое время встречалась с молодым Лю. Ей нравились его хорошие манеры, и все родственники, знакомые и соседи говорили, что он ей подходит. Доктор Ся и бабушка думали, что они прекрасная пара и про себя уже считали его своим зятем. Но мама чувствовала его поверхностную натуру. Она заметила, что он никогда не ездит в Пекин, а слоняется по дому, наслаждаясь праздностью как человек без определенных занятий. Однажды она обнаружила, что он не читал даже «Сон в красном тереме», знаменитый классический роман XVIII века, известный всякому грамотному китайцу. Она не стала скрывать, что разочарована, но молодой Лю не смущаясь ответил, что китайская классика — не его конек и что ему больше нравится иностранная литература. Пытаясь утвердить свое превосходство, он добавил: «Читала ли ты «Госпожу Бовари»? Это моя любимая книга. По моему мнению, лучшее из написанного Мопассаном».

Мама читала «Госпожу Бовари» и знала, что ее автор Флобер, а не Мопассан. Самонадеянное заявление Лю рассердило ее, но она удержалась и смолчала, не желая показаться «вздорной».

Лю нравились азартные игры, особенно маджонг, наводивший на маму смертельную скуку. Однажды вечером, вскоре после вышеописанного разговора, во время игры вошла служанка и спросила: «Какая девушка будет прислуживать господину в кровати?» Он совершенно спокойно сказал: такая–то. Мама задрожала от возмущения, но Лю, словно удивившись, лишь поднял бровь. Потом он высокомерно произнес: «Это широко распространенный японский обычай. Все так делают. Это называется «сы–цинь» (кровать с обслуживанием)». Он пытался заставить маму почувствовать себя ревнивой провинциалкой, а ревность традиционно считалась в Китае одним из худших женских пороков и причиной, по которой муж мог отказаться от жены. Мама опять ничего не сказала, хотя в душе у нее все кипело от гнева.

Она поняла, что не будет счастлива с супругом, для которого интрижки и внебрачный секс — естественная часть жизни «настоящего мужчины». Она мечтала встретить человека, который будет ее любить и не станет так ранить. В тот же вечер она решила порвать с женихом.

Несколько дней спустя внезапно умер господин Лю–старший. В те дни большое значение придавалось пышным похоронам, особенно если покойный был главой семьи. Похороны, не отвечавшие ожиданиям родственников и общества, бросали тень на близких. Лю желали провести сложную церемонию, а не просто ограничиться процессией, идущей из дома на кладбище. Для чтения в присутствии всей семьи сутры об «опускании головы» были приглашены буддийские монахи. После чего родственники немедленно принялись рыдать. С этого мгновения до похорон, которые устраивались на сорок девятый день после смерти, с раннего утра до полуночи должны были раздаваться плач и причитания. Одновременно жглись «загробные деньги», чтобы почивший мог тратить их в ином мире. Многие семьи не выдерживали подобного марафона и нанимали профессионалов. Из уважения к усопшему Лю рыдали «собственными силами» при участии многочисленных родственников.

На сорок второй день украшенный тонкой резьбой сандаловый гроб с телом поместили в шатер во дворе. Считалось, что в каждую из семи ночей перед преданием земле покойник поднимается в загробном мире на высокую гору и смотрит на свою семью; он радуется, если все его близкие на месте и никто не брошен на произвол судьбы. В противном случае ему никогда не обрести покоя. Семья хотела, чтобы мама как будущая невестка присутствовала на похоронах.

Но она отказалась. Как ни жалко ей было старого господина Лю, который всегда был добр к ней, она не могла участвовать в церемонии — тогда пришлось бы выйти замуж за его сына.

А в дом Ся один за другим являлись посланцы семьи Лю. Доктор Ся заявил маме, что разорвать помолвку в такую минуту значит предать господина Лю–старшего и что это безнравственно. Хотя при нормальных обстоятельствах он не стал бы возражать против разрыва с молодым Лю, в данном случае, полагал он, следует пожертвовать собой. Бабушка также считала, что мама должна присутствовать на похоронах. И добавила: «Слыханное ли дело, чтобы девушка отказывала мужчине из–за того, что он перепутал имя какого–то писателя и имел связи на стороне? Все богатые молодые люди любят развлечься и должны перебеситься. Кроме того, тебе нечего бояться служанок и наложниц. Ты с характером и сможешь держать мужа в узде».

Мама представляла себе жизнь по–другому, о чем и заявила бабушке. В душе та была согласна с дочерью, но боялась держать ее дома из–за постоянно сватавшихся гоминдановских офицеров. «Мы можем отказать одному, другому, но не всем, — сказала она. — Не за Ли, так за Чжана тебе выйти придется. Подумай, разве Лю не многим лучше остальных? Если ты станешь его женой, ни один офицер больше тебя не потревожит. Я день и ночь думаю о том, что может с тобой статься. И не успокоюсь, пока ты не покинешь дом». Но мама ответила, что скорей умрет, чем выйдет замуж за того, кто не даст ей ни счастья, ни любви.

Лю были в ярости, так же как и мамины родители. Дни напролет они убеждали, умоляли, уговаривали, кричали и плакали — без малейшего результата. В конце концов доктор Ся — впервые с тех пор, как ударил ее в детстве за то, что она села на его место на кане, — разгневался на маму: «Ты позоришь имя Ся. Мне не нужна такая дочь!» Мама встала и бросила ему в лицо: «Прекрасно, тогда у тебя не будет такой дочери. Я ухожу!» Она выбежала из комнаты, сложила вещи и покинула дом.

В бабушкины времена и речи не могло быть о том, чтобы подобным образом уйти от родителей. Женщина могла устроиться на работу разве что служанкой, да и то лишь имея рекомендательное письмо. Но жизнь изменилась. В 1946 году женщины уже могли содержать себя и служить, например, учительницами или медсестрами, хотя в большинстве семей на это по–прежнему смотрели как на последнее средство. При маминой школе действовало педагогическое отделение, предлагавшее бесплатное проживание и обучение для девушек, окончивших в ней не менее трех классов. Кроме сдачи вступительного экзамена, выдвигалось лишь одно условие: выпускницы должны были стать учительницами. Большинство учениц происходили из бедных семей и не могли платить за обучение или же считали, что, так как у них нет шансов попасть в университет, нет смысла оставаться в школе. Женщин стали принимать в высшие учебные заведения только с 1945 года — при японцах их образование завершалось старшими классами, где школьниц обучали в основном ведению домашнего хозяйства.

Прежде маме и в голову не приходило поступать на это отделение — оно считалось второсортным. А она полагала, что достойна университета. Начальство слегка удивилось, увидев ее заявление, но мама объяснила, что всегда считала педагогику своим призванием. Правда, она еще не отучилась в этой школе полных три года, но ее знали как отличницу и с радостью приняли — экзамен она сдала без труда и переселилась в школу. Вскоре туда примчалась бабушка, умоляя ее вернуться. Мама была рада примирению, обещала часто приходить домой и оставаться на ночь. Но так и не отказалась от койки в общежитии: она решительно не желала зависеть даже от тех, кто ее любит. Педагогическое отделение идеально ей подходило. После обучения оно гарантировало работу, тогда как выпускники университетов часто не могли найти места. Важно было и то, что за учебу не требовалось платить, ведь и доктор Ся уже начал ощущать на себе последствия неумелого государственного управления экономикой.

Гоминьдановские чиновники, ответственные за фабрики — те, что не увезли русские, — явно не могли наладить их работу. Отдельные предприятия работали вполсилы, но большая часть прибыли оседала в карманах руководителей.

Гоминьдановские «саквояжники» (название дано по аналогии с американскими «саквояжниками» — северянами, добившимися богатства и влияния на Юге после войны 1861–1865 гг.) въезжали в хорошие дома, освобожденные японцами. По соседству со старым домом Ся поселился чиновник с одной из новых наложниц. Мэр Цзиньчжоу, господин Хань, не был до этого никому известен. В один миг он разбогател на собственности, конфискованной у японцев и их пособников. Он завел наложниц, и городское правительство, кишащее его родственниками и друзьями, стали называть «семейством Хань».

Когда гоминьдановцы взяли Исянь, они освободили из тюрьмы моего прадеда Яна — а может, он купил себе свободу. Местные не без основания считали, что гоминдановские чиновники делают состояния на бывших коллаборационистах. Ян попытался обезопасить себя, выдав младшую дочь от одной из своих наложниц за гоминьдановского офицера, но тот был всего лишь капитаном и не обладал достаточной властью, чтобы избавить тестя от преследований. Собственность Яна конфисковали, и он был низведен до положения нищего, «сидящего на корточках у придорожной канавы», как выражались в тех местах. Узнав об этом, прабабушка велела своим детям не давать ему денег и ничем не помогать.

В 1947 году, через год с небольшим после освобождения из тюрьмы, у него на шее выросла раковая опухоль. Он понял, что умирает, и сообщил об этом в Цзиньчжоу, умоляя детей навестить его. Прабабушка отказала ему, но он продолжал слать письма, заклиная дочерей и сына приехать.

В конце концов она смягчилась, и бабушка, Лань и Юйлинь отправились в Исянь на поезде. Дочь десять лет не видела отца, выглядевшего теперь жалкой тенью себя прежнего. При появлении детей по щекам у него потекли слезы. Но они не могли простить ему того, как он обошелся с их матерью и с ними самими, и обращались к нему как к чужому. Он умолял Юйлиня назвать его отцом, но тот не соглашался. На лице Яна отразилось такое беспредельное отчаяние, что бабушка попросила брата уступить. В конце концов он сдался. Отец взял его за руку и проговорил: «Будь ученым или открой небольшое дело. Никогда не пытайся стать чиновником. Это разрушит твою жизнь, как разрушило мою». То были его последние слова.

Когда он умер, рядом находилась лишь одна из его наложниц. По бедности он не смог обеспечить себе даже покупку гроба. Тело положили в старый рваный чемодан и похоронили без всякой церемонии. Никого из членов семьи при этом не было.

Для борьбы с вездесущей коррупцией Чан Кайши учредил особую организацию. Называлась она «истребители тигров», потому что народ сравнивал чиновников–взяточников со свирепыми тиграми. Население призывали обращаться с жалобами. Однако вскоре стало ясно, что таким образом сильные вымогали деньги у богатых. «Истребление тигров» оказалось доходным ремеслом.

Но еще хуже было неприкрытое мародерство. К доктору Ся один за другим являлись солдаты, салютовали по всем правилам и говорили с деланным подобострастием: «Ваша честь доктор Ся, некоторым из наших соратников очень нужны деньги. Не могли бы вы нам одолжить?» Отказывать было неразумно. Ссора с Гоминьданом легко приводила к обвинению в коммунизме, аресту, а часто и пыткам. Нередко в кабинет развязной походкой заходил солдат и требовал лечения и медикаментов, не платя за это ни копейки. Доктор Ся, в общем, был готов лечить их бесплатно — он считал это врачебным долгом, — но солдаты обычно просто брали лекарства и сбывали их на черном рынке. Лекарств отчаянно не хватало.

Гражданская война разгоралась, число солдат в Цзиньчжоу росло. Войска центрального командования, подчинявшиеся напрямую Чан Кайши, еще соблюдали какую–то дисциплину, но другим правительство не платило, они должны были «кормиться» сами.

Во время учебы на педагогическом отделении мама близко подружилась с красивой живой семнадцатилетней девушкой по фамилии Бай. Мама ее любила и уважала. Когда она рассказала Бай, как разочарована в Гоминьдане, та ответила, что это значит «за деревьями не видеть леса»: у любой власти есть недостатки. Бай так увлеклась Гоминьданом, что вступила в одну из тайных служб. В ходе обучения ей прозрачно намекнули, что она должна доносить на одноклассниц. Бай отказалась. Как–то вечером в ее комнате раздался выстрел. Открыв дверь, ученицы увидели ее на кровати смертельно бледную, при последним издыхании. С подушки капала кровь. Она не смогла сказать ни слова. В газетах эту историю подали как «персиковое убийство», то есть преступление страсти. Утверждалось, что девушку из ревности застрелил любовник. Но никто не поверил. Бай вела себя с мужчинами очень сдержанно. Мама слышала, что ее убили за попытку уйти из разведки.

Но это не стало финалом трагедии. Мать Бай работала домашней прислугой в богатой семье, владевшей небольшой ювелирной мастерской. Смерть единственной дочери сломила ее. Дело довершили непристойные предположения журналистов, что ее дочь крутила любовь с несколькими мужчинами одновременно, в связи с чем и получила пулю. Главным сокровищем женщины, которое следовало защищать даже ценой жизни, была ее честь. Через несколько дней после смерти Бай ее мать повесилась. К ее хозяину явились бандиты и обвинили его в ее смерти — хороший предлог для вымогательства, и вскоре семья потеряла мастерскую.

Как–то в дверь Ся постучали и вошел человек тридцати с небольшим лет в гоминьдановской форме. Он поклонился бабушке и назвал ее «старшей сестрой», а доктора Ся — «старшим шурином». Не сразу они поняли, что этот нарядный, здоровый, сытый человек — Ханьчэнь, которого они спасли от удавки, а потом три месяца прятали и выхаживали. С ним вместе пришел юноша, тоже в форме, высокий, стройный, больше похожий на студента, чем на военного. Ханьчэнь представил: его друг, Чжугэ. Маме он сразу пришелся по сердцу.

Со времени последней их встречи Ханьчэнь стал старшим чином гоминьдановской разведки и руководил одним из ее отделений на уровне всего Цзиньчжоу. Уходя, он сказал: «Старшая сестра, ваша семья вернула мне жизнь. Если вам что–нибудь понадобится, — что угодно, — скажите только слово, и это будет сделано».

Ханьчэнь и Чжугэ часто приходили в гости. Короткое время спустя Ханьчэнь подыскал работу в разведке для Дуна, бывшего палача, который спас ему жизнь, и бабушкиного шурина Пэй–о, бывшего тюремщика.

Семья полюбила Чжугэ. Раньше он изучал естественные науки в Тяньцзиньском университете, но убежал в армию Гоминьдана, когда город попал в руки японцев. Однажды мама познакомила его с госпожой Танака, которая все еще у них жила. Они сошлись, поженились и поселились в меблированных комнатах. Как–то Чжугэ чистил револьвер и задел курок. Раздался выстрел. Пуля прошла сквозь пол и убила младшего сына домохозяина, прямо в кроватке. Семейство не осмелилось обратиться в полицию, из страха перед разведкой, которая любого могла обвинить в связях с коммунистами. Слово людей из разведки было законом, они решали, жить человеку или умереть. Мать Чжугэ дала семье в качестве компенсации много денег. Чжугэ обезумел от горя, но семья мальчика не решалась даже упрекнуть его. Наоборот, они выражали преувеличенную благодарность, боясь, что он может им навредить. Не в силах это вынести, он переехал.

Муж Лань, дядя Пэй–о, преуспел в разведке и был так доволен своими новыми работодателями, что изменил имя на Сяоши («Верный Чан Кайши»). Он входил в тройку под началом Чжугэ. Поначалу их задача состояла в выслеживании сторонников японцев, но вскоре это переросло в надзор за студентами, сочувствующими коммунистам. Какое–то время «Верный» Пэй–о делал, что ему говорили, но вскоре почувствовал угрызения совести; он не хотел ни отправлять людей за решетку, ни высматривать жертвы для вымогательств. Пэй–о попросил о переводе на другую должность и стал охранником на одном из контрольно–пропускных пунктов. Коммунисты ушли из Цзиньчжоу, но не особенно далеко. Вокруг города постоянно происходили стычки между ними и Гоминьданом. Цзиньчжоуские власти стремились строго контролировать торговлю важнейшими товарами, чтобы они не попали к коммунистам.

Работа в разведке давала «Верному» власть, а власть означала деньги. Понемногу он начал меняться: пристрастился к опиуму, вину, стал играть, посещать бордели и заразился дурной болезнью. Бабушка даже предложила заплатить ему, если он исправится, но он продолжал в том же духе. Тем не менее он видел, что семье Ся все труднее доставать продукты, и часто приглашал их к себе домой, где можно было хорошо поесть. Доктор Ся не пускал бабушку: «Это грязные деньги, они нам не нужны». Но порой мысль о вкусной кормежке оказывалась для бабушки слишком сильным искушением, и она тайком шла в дом Пэй–о с Юйлинем и моей мамой.

Когда в Цзиньчжоу вступил Гоминьдан, Юйлиню было пятнадцать лет. Он учился медицине у доктора Ся и обещал стать хорошим врачом. К тому времени бабушка стала хозяйкой дома, так как ее мать, сестра и брат зависели от ее мужа. Бабушка решила женить Юйлиня. Она подыскала невесту тремя годами старше его, из бедных, что обещало трудолюбие и смекалку. Мама ходила с бабушкой на смотрины. Их с поклонами приветствовала девушка в зеленом бархатном платье, позаимствованном специально для этого случая. Бракосочетание состоялось в 1946 году, в бюро записей актов гражданского состояния. Невеста была во взятой напрокат белой шелковой фате в европейском стиле. Юйлиню исполнилось шестнадцать, его супруге — девятнадцать.

Мама попросила Ханьчэня найти Юйлиню работу. К важнейшим товарам относилась соль, которую запрещалось продавать в деревню. Конечно, власти занимались солевым рэкетом. Ханьчэнь подыскал Юйлиню должность по охране соли. Последний несколько раз попадал в стычки с другими гоминьдановскими группировками и с коммунистами; все они охотились за солью. Многие погибали. Юйлиня мучили страх и угрызения совести и через несколько месяцев он оставил эту работу.

Гоминьдан постепенно терял свою власть в деревне; труднее становилось и вербовать новобранцев. Молодые люди не хотели становиться «пушечным пеплом» (паоху–эй). Гражданская война заливала страну кровью и требовала все новых жертв. Росла опасность, что Юйлиня призовут или просто насильно запишут в армию. Единственным спасением была работа в разведке. К бабушкиному удивлению, Ханьчэнь отказался поспособствовать, заявив, что это не место для приличного молодого человека.

Бабушка не понимала, что Ханьчэнь пребывал в глубочайшем отчаянии от своей профессии. Как и «Верный» Пэй–о, он подсел на опиум и алкоголь, ходил по проституткам. Он явно пытался сократить себе жизнь. Ханьчэнь всегда отличался умеренностью, чтил нравственность, а теперь словно преобразился. Бабушка подумала, что ему поможет старое лекарство — женитьба, но он ответил, что не хочет жениться, потому что не хочет жить. Потрясенная бабушка спросила почему, но он только горько заплакал и сказал, что не имеет права говорить об этом, да и в любом случае она не сможет ему помочь.

Ханьчэнь вступил в Гоминьдан, потому что ненавидел японцев. Но все закончилось совсем не так, как он ожидал. Работа в разведке означала, что его руки почти наверняка обагрит кровь невинных соотечественников. Но пути назад не было. Все, кто пытался уйти из разведки, кончали, как мамина подруга Бай. Очевидно, Ханьчэнь понял, что единственный выход — убить себя. Однако самоубийство издревле символизировало протест и могло погубить его семью. Должно быть, он решил умереть «естественной» смертью, вот почему он так глумился над собственным телом и уклонялся от лечения.

В 1947 году, накануне Праздника весны, он вернулся на родину, в Исянь, чтобы отметить его с братом и пожилым отцом. Словно чувствуя, что это их последняя встреча, он остался погостить, тяжело заболел и летом умер. По его собственному признанию бабушке, Ханьчэнь жалел лишь о том, что не сможет выполнить свой сыновний долг и устроить отцу пышные похороны.

Однако он выполнил свой долг перед бабушкиной семьей. Хотя он отказался взять Юйлиня на службу в разведку, но достал ему соответствующее удостоверение. Юйлинь никогда не работал на разведку, но удостоверение избавляло его от призыва, и он продолжал помогать в аптеке доктору Ся.

В маминой школе работал молодой учитель Кан, преподававший китайскую литературу. Он отличался большим умом и обширными знаниями, и мама очень его уважала. Он рассказал ей и двум другим девушкам, что участвовал в антигоминьдановском движении в Куньмине, городе на юго–западе Китая, и его подругу убило гранатой во время демонстрации. Его лекции, имевшие явную прокоммунистическую направленность, производили на маму сильное впечатление.

Однажды утром в начале 1947 года маму остановил у школьных ворот старый смотритель. Он вручил ей записку и сказал, что Кан уехал. Мама не знала, что Кана предупредили об опасности — некоторые агенты гоминьдановской разведки тайно работали на коммунистов. Тогда мама имела слабое представление о коммунистах и уж тем более не подозревала, что Кан — один из них. Она поняла только, что ее любимый учитель скрылся, чтобы избежать ареста. Записка была от него и состояла из одного слова: «Молчание». Понять это можно было двояко. Либо то был намек на строчку из стихотворения, написанного Каном в память о своей подруге: «Молчание, в котором зреет наша сила», — в этом случае записку следовало понимать как призыв сохранять мужество; либо это было предостережение от опрометчивых поступков. К тому времени мама заслужила репутацию бесстрашной личности и приобрела авторитет среди учеников. Почти тотчас ей стало известно, что в школу прислали новую директрису, делегатку Национального съезда Гоминьдана, по слухам, связанную с тайными службами. Она привезла с собой группу сотрудников разведки, в число которых входил Яохань, ставший политическим руководителем школы и следивший за учащимися.

Ближайшим маминым другом в то время был ее дальний родственник, которого она называла Брат Ху. Его отец владел сетью универмагов в Цзиньчжоу, Мукдене и Харбине, имел жену и двух наложниц. Жена родила ему сына, тогда как у наложниц детей не было, и поэтому они ее возненавидели. Однажды в отсутствие мужа наложницы подмешали какого–то зелья в еду хозяйке и молодому слуге, а затем положили их в одну кровать. Когда господин Ху вернулся и нашел свою жену, по видимости пьяную до беспамятства, в постели со слугой, он пришел в неистовство, запер ее в каморке в дальнем углу дома и запретил сыну видеться с матерью. У него было смутное подозрение, что все это подстроили наложницы, поэтому он не отказался от жены и не выбросил ее на улицу, что считалось наивысшим позором (не только для нее, но и для него самого). Он боялся, что наложницы причинят вред сыну, и отослал его в пансион в Цзиньчжоу. Там моя мама познакомилась с ним, когда ей было семь, а ему двенадцать лет. Его мать в своем одиночном заключении вскоре сошла с ума.

Брат Ху вырос и стал скрытным, чувствительным юношей. Он не мог оправиться от случившегося и иногда говорил о прошлом с моей мамой. Эта история напоминала маме о загубленных женских судьбах в ее собственной семье и об известных ей бесчисленных трагедиях матерей, дочерей, жен и наложниц. Бесправие женщин, варварство вековых обычаев, задрапированных под «традицию» и даже «нравственность», выводили ее из себя. Незначительные перемены к лучшему тонули в море всесильных предрассудков. Мама жаждала более решительных перемен.

В школе она узнала, что лишь одна политическая сила — коммунисты — обещает в корне преобразовать жизнь. Так ей сказала близкая подруга, восемнадцатилетняя Шу, которая порвала с семьей и жила в школе, потому что отец заставлял ее выйти замуж за двенадцатилетнего мальчика. Однажды Шу попрощалась с мамой: вместе со своим тайным возлюбленным она бежала к коммунистам. Ее прощальные слова были: «Они наша надежда».

Примерно тогда мама очень сблизилась с Братом Ху. Он понял, что любит ее, ощутив жгучую ревность к молодому Лю, которого считал фатом, страшно обрадовался, когда мама порвала с женихом, и стал навещать ее почти ежедневно.

Однажды вечером в марте 1947 года они вместе пошли в кино. Существовало два вида билетов: сидячие и гораздо более дешевые стоячие. Брат Ху купил маме сидячий билет, а себе — стоячий, объяснив, что не хватило денег. Маме это показалось странным, и время от времени она украдкой поглядывала в его сторону. Посреди фильма она увидела, как к нему приближается нарядная молодая женщина, скользит мимо него и руки их на долю секунды соприкасаются. Мама тут же встала и сказала, что они уходят, а на улице потребовала объяснений. Вначале Брат Ху пытался все отрицать. Когда же мама заявила, что отговорки звучат неубедительно, он пообещал ей рассказать обо всем позже: она слишком молода, чтобы понять некоторые вещи. Они подошли к маминому дому, но она не впустила его. Несколько дней подряд он являлся с визитами — мама отказывалась от встреч.

Через некоторое время она уже была готова принять извинения и забыть о случившемся и то и дело посматривала, не появится ли он в воротах. Однажды, в сильный снегопад, она увидела, как он вошел во двор вместе с каким–то человеком, но направился не к ней, а к двери их жильца по имени Юй–у. Вскоре Брат Ху вышел наружу и быстро зашагал к ее комнате. Он торопливо рассказал ей, что должен немедленно покинуть Цзиньчжоу, так как по его следам идет полиция. Когда она спросила почему, он ответил только: «Я коммунист» — и исчез в ночной метели.

Мама вдруг поняла, что в кино Брат Ху, должно быть, выполнял секретное задание. Сердце у нее разрывалось на части, потому что мириться было поздно. Она догадалась, что их жилец Юй–у тоже коммунист–подпольщик. Брата Ху привели в дом Юй–у, чтобы спрятать. До этого вечера они не встречались. Оба поняли, что Брату Ху никак нельзя тут оставаться: его отношения с мамой слишком известны, и если гоминьдановцы станут искать его в доме, то заодно обнаружат и Юй–у. Той же ночью Брат Ху попытался перебраться в район, который контролировался коммунистами и находился в тридцати километрах от города. Но через какое–то время, когда на деревьях распускались первые весенние почки, Юй–у сообщили, что Ху схватили, а его провожатого застрелили. Позднее пришло сообщение, что казнили и Брата Ху.

Мама испытывала все большую ненависть к Гоминьдану. Единственной известной ей альтернативой были коммунисты, и особенно ее привлекали их обещания положить конец несправедливому обращению с женщинами. До сих пор (ей исполнилось пятнадцать лет) она не чувствовала в себе готовности отдаться делу целиком. Известие о смерти Брата Ху прекратило всякие сомнения. Она решилась стать коммунисткой.