2. «Сладкая ключевая вода»: Замужем за маньчжурским врачом (1933–1938)

2. «Сладкая ключевая вода»: Замужем за маньчжурским врачом (1933–1938)

В письме жены генерала Сюэ содержалась просьба к бабушкиным родителям забрать дочь к себе. Хотя она была выражена в традиционно–уклончивой манере, бабушка понимала, что это приказ освободить дом.

Отец встретил дочь с явной неохотой. Он давно перестал притворяться добрым семьянином. Породнившись с генералом Сюэ, он резко пошел наверх. Заняв должность заместителя начальника полиции и войдя в круг людей со связями, он приобрел довольно значительное состояние, купил землю и пристрастился к опиуму.

Едва получив новое назначение, он тут же завел наложницу–монголку, которую ему подарил его непосредственный начальник. То был обычный подарок коллеге, восходящему по служебной лестнице, и начальник местной полиции был только рад сделать приятное протеже генерала Сюэ. Однако прадед вскоре стал подумывать о новой наложнице, ибо такому человеку, как он, подобало иметь их как можно больше — то было свидетельство высокого статуса. Долго искать не пришлось: у наложницы была сестра.

Когда бабушка вернулась к родителям, обстановка в доме сильно отличалась от той, что была десять лет назад. У одной из наложниц родилась дочь — ровесница моей матери. Бабушкина сестра Лань еще не вышла замуж, несмотря на «солидный» возраст (шестнадцать лет), что выводило Яна из себя.

Из одного змеиного гнезда бабушка угодила в другое. И сама она, и ее мать вызывали у отца раздражение. Жена раздражала его самим своим присутствием, а после того, как он завел привлекательных наложниц, он стал еще нетерпимее. За стол он садился с наложницами, а жену отсылал есть отдельно. Дочь же раздражала его потому, что, вернувшись, нарушила порядок в выстроенном им домашнем мирке.

Кроме того, отец боялся, что она наведет на него порчу (кэ), потому что у нее умер муж. В те дни вдова внушала суеверный страх: ее считали ответственной за смерть мужа. Прадед опасался, что дочь сглазит его, спугнет удачу, и хотел, чтобы она поскорее убралась подальше.

Да и наложницы его подзуживали. Ведь они заправляли в доме по–своему. Прабабушка была человеком мягким, даже слабым. Хотя теоретически у нее был более высокий статус, чем у наложниц, на деле она всецело зависела от их капризов. В 1930 году у нее родился сын Юйлинь. Это лишило наложниц уверенности в завтрашнем дне: после смерти главы семьи все имущество автоматически наследовал сын. Они выходили из себя, если Ян выказывал хоть какую–то приязнь к собственному ребенку. С тех пор, как родился Юйлинь, они усилили психологическую войну против прабабушки и выживали ее из собственного дома. С ней разговаривали подчеркнуто холодно, с каменным выражением лица, да и поводом для общения служили лишь придирки и жалобы. От мужа, который не стал презирать ее меньше после рождения сына, она не получала никакой поддержки. Он нашел новые поводы для недовольства.

Характером бабушка была сильнее своей матери, а пережитые за десять лет несчастья лишь закалили его. Ее побаивался даже собственный отец. Она сказала себе, что больше никогда не покорится ему и будет бороться за себя и за мать. В ее присутствии наложницам приходилось вести себя осторожнее и даже порой услужливо улыбаться.

В такой атмосфере жила моя мама с двух до четырех лет — в годы, когда формируется человеческая личность. Даже материнская любовь не могла полностью оградить ее от напряжения, царившего в доме.

Бабушка была теперь красивой молодой женщиной чуть старше двадцати. Она обладала многими достоинствами, и несколько человек сватались к ней. Но так как она побывала в наложницах, жениться по–настоящему готовы были только бедняки, которые никак не устраивали господина Яна.

Бабушка вдоволь насмотрелась на мир наложниц, полный злобы и мелочной мстительности, где существовал только выбор между тем, чтобы стать жертвой или сделать своими жертвами других. Единственное, чего она желала, — спокойно растить дочь.

Отец надоедал ей требованиями выйти замуж, иногда намекая, иногда прямо заявляя, что она должна слезть с его шеи. Но идти ей было некуда. Негде было жить, негде работать. Через какое–то время от постоянного перенапряжения у бабушки случился нервный срыв. Позвали врача. Пришел доктор Ся, в чьем доме три года назад после побега из особняка генерала Сюэ прятали мою мать. В соответствии с господствовавшим тогда строгим разделением полов, доктор Ся никогда не видел мою бабушку, хотя она была подругой его невестки. Войдя в комнату, он был так потрясен бабушкиной красотой, что в смущении вышел обратно и пробормотал служанке, что плохо себя чувствует. Постепенно к нему вернулось самообладание, он вернулся и обстоятельно поговорил с ней. Это был первый мужчина, с которым бабушка смогла поделиться мыслями и чувствами, и она поведала ему все свои горести и надежды •— правда, сдержанно, как и подобает женщине, говорящей с посторонним. Доктор отнесся к ней сердечно и тепло: бабушка впервые ощутила, что ее понимают. Вскоре они полюбили друг друга, и доктор Ся сделал ей предложение. Вдобавок он сказал бабушке, что хотел бы жениться на ней по–настоящему, а мою мать вырастить как собственную дочь. Бабушка дала согласие, плача от радости. Ее отец тоже был доволен, хотя не преминул сообщить доктору Ся, что не может дать за ней приданого. Доктор Ся ответил, что это не имеет значения.

У доктора Ся — традиционного китайского медика — была в Исяне обширная практика и прекрасная профессиональная репутация. По национальности он был не ханьцем, как семья Ян и большинство жителей Китая, а маньчжуром, представителем народа, исконно населявшего эти места. Его предки служили лекарями при дворах маньчжурских императоров и не раз удостаивались почестей за свои услуги.

Доктор Ся пользовался славой не только замечательного врача, но и очень доброго человека, часто лечившего бедняков бесплатно. Это был крупный человек, больше метра восьмидесяти ростом, но, несмотря на внушительные размеры, изящный в движениях. Он всегда носил традиционные длинные одежды. У него были добрые карие глаза, бородка и длинные свисающие усы. И лицо, и вся его фигура излучали спокойствие.

Доктор сделал бабушке предложение будучи человеком преклонного возраста. Ему исполнилось шестьдесят пять лет, он был вдовцом с тремя взрослыми женатыми сыновьями и замужней дочерью. Сыновья жили вместе с ним. Старший управлял домом и семейной фермой, средний — врач — работал с отцом, а третий, муж бабушкиной одноклассницы, учительствовал. У сыновей было восемь человек детей, один из которых уже женился и сам имел сына.

Доктор Ся позвал сыновей к себе в кабинет и сообщил о своих планах. Они слушали с недоверием, обмениваясь украдкой недобрыми взглядами. Повисло тяжелое молчание. Затем старший сказал: «Полагаю, отец, ты хочешь взять ее в наложницы». Доктор возразил, что собирается жениться. Это имело огромное значение, потому что бабушка стала бы мачехой его сыновьям, представительницей старшего поколения, окруженной не меньшим почетом, чем ее супруг. В китайской семье младшее поколение обязано было смотреть на старших снизу вверх и подчеркивать разницу в положении соответствующим поведением; доктор же придерживался еще более строгого этикета — маньчжурского. Младшим надлежало выражать старшим свое почтение утром и вечером: мужчины становились на колени, а женщины делали нечто вроде реверанса. По праздникам мужчины били полные поклоны. То, что бабушка некогда была наложницей, а также разница в возрасте, означало, что им придется повиноваться женщине намного моложе и ниже их по статусу, и сыновья не могли с этим смириться.

Они собрались всей семьей и довели себя до состояния крайнего негодования. Даже невестка, бабушкина школьная подруга, расстроилась, потому что женитьба свекра кардинально изменила бы ее отношения с бывшей одноклассницей. Она уже не смогла бы есть с ней за одним столом или даже сидеть вместе с ней; ей пришлось бы выполнять малейшие бабушкины желания и даже отбивать перед ней поклоны.

Все члены семьи — сыновья, невестки, внуки, даже правнук — по очереди ходили к доктору Ся, чтобы умолить его «пощадить чувства близких». Они падали на колени, простирались в земном поклоне, плакали и рыдали.

Они умоляли доктора Ся вспомнить, что он маньчжур и, согласно древнему маньчжурскому обычаю, человек его положения не должен жениться на китаянке. Доктор Ся заметил, что правило давно отменили. Дети отвечали: если он настоящий маньчжур, то все равно должен ему следовать. Они не переставали напоминать ему о разнице в возрасте. Один из членов семьи привел древнее изречение: «Молодая жена старого мужа принадлежит другому мужчине».

Еще тяжелее доктор Ся переживал эмоциональный шантаж — особенно слова о том, что, если он возьмет в жены бывшую наложницу, это отразится на положении его детей. Он понимал — дети действительно «потеряют лицо» («Потеря лица» — одно из основополагающих понятий китайской этики, означающее крайнюю степень позора), и чувствовал себя виноватым. Но доктор Ся считал, что на первое место он должен ставить счастье бабушки. Если бы он взял ее в наложницы, она не только потеряла бы лицо, но превратилась бы в рабыню всей семьи. Чтобы его любовь служила ей защитой, она должна была стать его полноправной женой.

Доктор Ся просил семью уважить желание старика. Но и семья и общество считали, что безответственным желаниям потакать нельзя. Некоторые намекали, что он впал в старческое слабоумие. Другие говорили: «У вас уже есть сыновья, внуки и даже правнук — большая, благополучная семья. Чего вам не хватает? Зачем на ней жениться?»

Доводов становилось все больше. На сцене появлялись все новые и новые родственники и друзья, приглашаемые сыновьями. Они единогласно утверждали: женитьба — безумная затея. Затем набрасывались на бабушку: «Вновь собираться замуж, когда еще не остыл труп покойного мужа!» «Эта женщина все рассчитала: не хочет быть наложницей — ей нужно быть полноправной женой! Если она в самом деле любит вас, почему ее не устраивает положение наложницы?» Бабушке приписывали коварные замыслы: она интригами хочет заставить доктора Ся взять ее в жены, а потом захватит власть в семье и будет дурно обращаться с его детьми и внуками. Распускали слухи, будто бабушка покушается на деньги доктора Ся. За всеми этими разговорами о пристойности, нравственности и подлинном благе для доктора скрывалось одно — тревога о том, кому достанется его имущество. Родственники боялись, что бабушка завладеет его богатством, потому что, будучи женой, станет хозяйкой дома.

Доктор Ся был состоятельным человеком. Ему принадлежало восемьсот гектаров земли в уезде Исянь, а также несколько участков к югу от Великой стены. Он построил в городе просторный дом из серого кирпича с изящной белой каемкой. Беленые потолки и обои на стенах, закрывавшие балки и стыки, служили немаловажным признаком благосостояния. Кроме того, он владел аптечной лавкой, имел обширную медицинскую практику.

Увидев, что уговоры безрезультатны, семья решила оказать давление на бабушку. Однажды ей нанесла визит невестка, ее школьная подруга. После чая и легкой болтовни подруга заговорила наконец о том, ради чего пришла. Бабушка залилась слезами и, как было между ними принято, взяла ее за руку. «Что бы ты сделала на моем месте?» — спросила она. Не получив ответа, она поспешно продолжала: «Ты знаешь, что такое наложница. Ты ведь не хотела бы для себя такой судьбы? Знаешь, есть изречение Конфуция: «Цзян синь би синь — представь, что мое сердце — твое?!»» Иногда лучше воззвать к высоким чувствам собеседника и напомнить заповедь Учителя, чем ответить прямым отказом.

Подруга вернулась домой с чувством вины и сообщила о своей неудаче. Она намекнула, что ей не хватило духа сильнее надавить на бабушку. Она обрела единомышленника в лице Дэгуя, среднего сына доктора Ся. Дэгуй работал врачом вместе с отцом и был к нему ближе, чем братья. Он сказал, что они не должны мешать этому браку. Младший сын тоже пошел было на попятный, когда жена описала ему бабушкино отчаяние. Более всех негодовали старший сын с женой. Увидев, что остальные дрогнули, жена сказала мужу: «Конечно, им все равно. У них есть ремесло. Эта женщина его не отнимет. Но что есть у тебя? Ты всего лишь управляешь состоянием старика — а оно отойдет ей и ее дочери. Что станется со мной, бедной, что станется с нашими бедными детьми? Нам негде будет голову преклонить. Может быть, нам всем умереть? Может быть, твой отец этого и хочет? Может быть, мне нужно покончить с собой, чтобы они успокоились?!» Все это сопровождалось горестными воплями и потоками слез. Муж взволнованно ответил: «Дай мне сроку до завтра».

Проснувшись на следующее утро, доктор Ся обнаружил у дверей спальни пятнадцать человек — всю свою семью, кроме Дэгуя. Как только старик появился, старший сын выкрикнул: «Поклоны!» — и все разом пали ниц; затем дрожащим от волнения голосом он провозгласил: «Отец, ваши дети и вся ваша семья останутся здесь и будут кланяться, пока не умрут, если вы не задумаетесь о нас, ваших родственниках, и более всего — о себе самом».

Доктор Ся затрясся от ярости. Он велел им встать, но прежде чем кто–либо успел пошевельнуться, старший сын воскликнул: «Нет, отец, мы не встанем, если вы не отмените свадьбу!» Доктор Ся попробовал вразумить его, но тот продолжал возражать дрожащим голосом, выводя старика из себя. Наконец доктор сказал: «Я знаю, о чем вы думаете. Мне недолго осталось. Вы боитесь вашей будущей мачехи, но у меня нет ни малейшего сомнения, что она будет обходиться с вами очень хорошо. Я знаю — у нее доброе сердце. Вы понимаете, что я не могу предложить вам никакого другого доказательства, кроме ее достоинств...»

При слове «достоинства» старший сын громко фыркнул: «Какие «достоинства» могут быть у наложницы? Начнем с того, что хорошая женщина в наложницы бы не пошла!» Затем он стал оскорблять бабушку. Тут доктор Ся не выдержал. Он поднял палку и принялся колотить ею сына.

Всю свою жизнь доктор Ся был воплощением спокойствия и самообладания. Семья, продолжавшая стоять на коленях, была потрясена. Правнук истерически заголосил. Старший сын на мгновение потерял дар речи, но тут же вновь закричал, уже не только от физической боли, но и от раненной гордости, уязвленный побоями в присутствии своей семьи. Доктор Ся остановился, запыхавшись от гнева и изнеможения. Сын тут же продолжил выкрикивать оскорбления в бабушкин адрес. Отец, вне себя, приказал ему замолчать и так его ударил, что сломал палку.

Сын на мгновение замер от унижения и боли. Потом выхватил пистолет и посмотрел доктору Ся прямо в глаза.

«Верный подданный увещевает императора своей смертью. Почтительный сын так же ведет себя с отцом. Я могу убедить вас, лишь распрощавшись с жизнью!» Прогремел выстрел. Сын покачнулся и рухнул на пол — он пустил себе пулю в живот.

Его тут же отправили на повозке в ближайшую больницу, где он на следующий день умер. Возможно, он не собирался накладывать на себя руки, а просто хотел сделать театральный жест, чтобы поколебать сопротивление отца.

Смерть сына сломила доктора Ся. Хотя внешне он держался спокойно, как и прежде, люди, его знавшие, видели, что это спокойствие омрачено глубокой печалью. С тех пор он стал подвержен приступам меланхолии, нисколько не похожей на его былую невозмутимость.

Исянь бурлил негодованием, слухами, обвинениями. Доктору Ся и особенно бабушке давали понять, что вина за происшедшее лежит на них. Но доктор решил показать, что его ничто не остановит. Вскоре после похорон он назначил день свадьбы. Он предупредил детей, что им предстоит воздавать надлежащие почести своей новой матери, и послал приглашения первым людям в городе. Обычай предписывал им явиться и преподнести подарки. Он также велел бабушке приготовиться к пышной церемонии. Ее пугали обвинения и их непредсказуемое влияние на доктора Ся, и она отчаянно пыталась убедить себя, что не виновата. Однако главным из владевших ею чувств была дерзкая неустрашимость. Она дала согласие на торжественный ритуал. В день свадьбы она покинула отцовский дом в роскошном паланкине, сопровождаемом процессией музыкантов. По маньчжурскому обычаю ее семья наняла паланкин, который вез невесту первую половину дороги к новому дому, а жених послал другой паланкин, в котором ее несли вторую половину пути. В месте пересадки Юйлинь, ее пятилетний брат, встал у дверцы паланкина, согнув спину, чтобы показать таким образом, что вносит сестру на себе в паланкин доктора Ся. Он снова принял эту позу, когда они прибыли к жилищу доктора. Женщина не могла просто войти в дом мужчины — это означало бы «потерю лица». Нужно было, чтобы люди видели: ее туда вносят, а следовательно, она, как и полагается, выходит замуж неохотно.

Две подружки невесты ввели ее в комнату, где должна была состояться церемония. Доктор Ся стоял перед покрытым тяжелой красной парчой столом, на котором лежали таблички Неба, Земли, Императора, Предков и Учителя. На женихе была богато украшенная шапка, похожая на корону, с плюмажем сзади, напоминавшим хвост, и длинный широкий вышитый халат с рукавами в форме колоколов — традиционное одеяние маньчжур, предназначавшееся для верховой езды и стрельбы из лука и существовавшее еще со времен кочевой жизни. Он опустился на колени, пять раз поклонился табличкам и прошел в брачные покои.

Затем бабушка, все еще сопровождаемая двумя служанками, сделала пять реверансов, каждый раз касаясь волос правой рукой, словно отдавая салют. Она не могла отбивать поклоны из–за высокого тяжелого головного убора. Потом она последовала за доктором Ся в брачные покои, где он снял с нее красное покрывало. Подруги невесты вручили им по вазе в форме тыквы–горлянки, они обменялись сосудами, и подруги удалились. Доктор Ся и бабушка побыли вместе в полном молчании, и доктор вышел к родственникам и гостям. Бабушке пришлось неподвижно просидеть на кане несколько часов в полном одиночестве, не отрывая глаз от окна с наклеенным на него большим красным бумажным иероглифом «двойного счастья». Это называлось «высиживать счастье» и символизировало спокойствие, которое считалось важнейшим достоинством женщины. Когда гости разошлись, вошел молодой родственник доктора Ся и трижды потянул ее за рукав. Только теперь она могла встать с кана. С помощью двух прислужниц она сменила свой богато расшитый наряд на простое красное платье и красные штаны. Она сняла огромный головной убор, звеневший драгоценными камнями, и уложила волосы над ушами двумя корзинками. Итак, в 1935 году моя четырехлетняя мама и бабушка, которой исполнилось двадцать шесть, переехали в удобный дом доктора Ся. То был целый архитектурный комплекс: собственно жилые помещения занимали внутреннюю его часть, а на улицу смотрели амбулатория и аптечная лавка. У преуспевающих врачей обычно были свои аптеки. Здесь доктор Ся продавал традиционные китайские лекарства, травы и вытяжки из тканей животных — все это приготовлялось в мастерской тремя учениками.

Фасад дома был украшен множеством красных и золотистых карнизов. В центре висела прямоугольная табличка с золочеными иероглифами «Семья Ся». Позади лавки располагался дворик с выходившими туда комнатами для слуг и поваров. Затем следовало несколько двориков поменьше с помещениями, где обитали члены семьи. Далее шел большой сад с кипарисами и зимними сливами мэйхуа. Во двориках — из–за сурового климата — не росла трава, всюду простиралась лишь голая твердая коричневая земля, которая летом превращалась в песок, а короткой весной, когда таял снег, — в грязь. Доктор Ся любил птиц, у него был птичий сад, и каждое утро в любую погоду он под птичье пение и щебет делал цигун — одну из разновидностей медленной, грациозной китайской гимнастики, часто называемой тайцзи.

После смерти сына доктор Ся постоянно читал молчаливый упрек в глазах родных. Он никогда не говорил с бабушкой о своей боли: китайский мужчина не должен был жаловаться. Конечно, бабушка знала, что он переживает, и молча страдала вместе с ним. Она относилась к нему очень нежно и всей душой стремилась выполнять любые его желания.

Она всегда улыбалась, встречаясь с членами семьи, которые в ответ демонстрировали ей свое презрение, едва прикрытое вежливостью. Даже невестка, бывшая школьная подруга, избегала ее. Бабушка мучилась сознанием того, что ее считают виновной в смерти старшего сына.

Весь ее образ жизни стал маньчжурским. Она спала в одной комнате с моей мамой, а доктор Ся — отдельно. Каждое утро, проснувшись очень рано и еще не встав с постели, она прислушивалась, не раздаются ли шаги домочадцев, и ощущала, как у нее до предела напрягаются нервы. Она спешила умыться и приветствовать каждого согласно строго расписанному ритуалу. К тому же нужно было успеть соорудить очень сложную прическу, способную выдержать огромный головной убор, под который надевался еще и парик. От домашних же она слышала только ледяное «доброе утро», и это были, в сущности, единственные слова, с которыми они к ней обращались. Наблюдая, как расшаркиваются перед ней родственники, она понимала, что в душе они ее ненавидят. Церемония, и без того тяжелая, раздражала ее еще больше своей фальшью.

По праздникам и в других торжественных случаях вся семья обязана была отбивать ей поклоны и делать реверансы, ей же — в ответ на эти знаки почтения — следовало вскочить со стула и встать рядом, показывая тем самым, что она освобождает место их покойной матери. Маньчжурские обычаи словно нарочно были созданы для того, чтобы держать их с доктором Ся подальше друг от друга. Им нельзя было даже еду вкушать вместе, а во время трапезы за бабушкиной спиной всегда стояла какая–нибудь из прислуживавших ей невесток. Но у всех были такие каменные лица, что бабушка редко когда доедала до конца то, что лежало на тарелке, и уж тем более не испытывала от еды удовольствия.

Однажды — это случилось вскоре после того, как она переехала в дом доктора — мама устроилась было в уютном, теплом местечке на кане, как вдруг доктор Ся изменился в лице и грубо столкнул ее оттуда: она села на его особое место. Это был первый и последний раз, когда он поднял на нее руку. По маньчжурским обычаям, место его было священно.

Жизнь в докторском доме впервые подарила бабушке толику свободы, но в то же время наложила новые путы. Для моей матери эти перемены тоже оказались двойственными. Доктор Ся был к ней очень добр и растил как собственную дочь. Она называла его «отец», и он дал ей свою фамилию — Ся, которую она носит по сей день, а также имя Дэхун, составленное из двух знаков: хун, то есть «дикий лебедь», и дэ, имя ее поколения, означающее «добродетель».

Семья доктора Ся не решалась открыто оскорблять бабушку — это было бы предательством собственной «матери». Другое дело — ее дочь. Среди первых детских воспоминаний моей мамы — не только бабушкина ласка, но и обиды, которые ей наносили дети в семье Ся. Она старалась не плакать, прятала от бабушки ссадины и синяки, но та понимала, что происходит. Бабушка ничего не говорила доктору, не желая расстраивать его и быть причиной новых раздоров между ним и его детьми. Но мама страдала и часто просила, чтобы ее отправили обратно к дедушке с бабушкой или в дом, купленный когда–то генералом Сюэ, где все обращались с ней как с принцессой. Однако вскоре она поняла, что проситься «домой» бесполезно — ее мать лишь плакала в ответ.

Лучшими мамиными друзьями были домашние животные и птицы: сова, скворец, умевший говорить несколько простых фраз, сокол, кошка, белые мыши, а еще кузнечики и сверчки, которых мама держала в бутылках. Из людей, кроме собственной матери, близким ей человеком был только кучер доктора Ся — Большой Ли. Крепкий, с дубленой от ветра кожей, он был родом с Хинганских гор, с самого севера, где сходятся границы Китая, Монголии и Советского Союза. Смуглое лицо, жесткие волосы, толстые губы, вздернутый нос — необычная для китайца внешность. Он был высок, худ и жилист. Отец вырастил его охотником и следопытом. В горах они вдвоем копали корни женьшеня, охотились на медведей, лис и оленей. Какое–то время они успешно торговали шкурами животных, но потом их выжили бандиты, худшие из которых работали на Старого Маршала — Чжан Цзолиня. Большой Ли называл его «разбойничьим отродьем». Позднее, когда маме говорили, что Старый Маршал — пламенный патриот, боровшийся против японцев, она вспоминала, как Большой Ли смеялся над «героем Северо–Востока».

Большой Ли ухаживал за мамиными зверями и брал ее с собой на природу. Зимой он научил ее кататься на коньках. Весной, когда сходил снег, они вместе наблюдали, как люди совершают важный ежегодный ритуал «подметания гробниц» и сажают цветы на могилах предков. Летом они ходили на рыбалку и за грибами, осенью выезжали на окраину города стрелять зайцев.

Долгими маньчжурскими вечерами, когда в степи выл ветер и окна покрывались изморозью, Большой Ли устраивался на теплом кане, сажал маму на одно колено и рассказывал ей чудесные истории о горах Севера. Она засыпала, мечтая о загадочных высоких деревьях, небывалых цветах, сладкоголосых ярких птицах и корешках женьшеня, которые на самом деле были маленькими девочками: выкопав, их следовало обвязать красной веревочкой, чтобы не убежали.

Большой Ли рассказывал маме и о повадках зверей. Тигры, бродившие тогда по горам северной Маньчжурии, добродушны и не трогают человека, если не ощущают опасности. Тигров он любил. Медведи — совсем другое дело: они свирепые, от них следует держаться подальше. Если все–таки встретишь медведя, нужно замереть, пока он не опустит голову: на лбу у медведя челка, которая, когда он опускает голову, закрывает ему глаза и мешает смотреть. При виде волка нельзя поворачиваться и бежать, потому что убежать невозможно. Нужно остановиться и глядеть ему прямо в глаза, будто тебе не страшно, а потом начать медленно–медленно отходить назад. Годы спустя уроки Большого Ли спасли маме жизнь.

Однажды, когда маме было пять лет и она играла в саду со своими животными, ее окружили внуки доктора Ся, стали толкать, обзывать, а потом бить и швырять из стороны в сторону. Они загнали ее в угол сада, где был засохший колодец, и спихнули туда. Колодец был глубокий, и она больно ударилась о камни на дне. В конце концов кто–то услышал ее крики и позвал Большого Ли, который прибежал с лестницей. Он полез вниз. Повар держал лестницу. Одновременно с ними, сама не своя, прибежала бабушка. Через несколько минут Большой Ли вытащил маму в полубессознательном состоянии, всю в ссадинах и ушибах, наверх и передал бабушке. Маму отнесли в дом, где доктор Ся осмотрел ее и обнаружил перелом одной из тазовых костей. Годы спустя эта кость иногда смещалась — на всю жизнь осталась легкая хромота.

Когда доктор Ся спросил маму, что случилось, она сказала, что ее толкнул Шестой (внук). Бабушка, всегда чуткая к настроению доктора Ся, поскорее оборвала дочь, потому что Шестой был его любимцем. Когда доктор Ся вышел из комнаты, бабушка велела маме не жаловаться на Шестого, чтобы не огорчать доктора. Потом некоторое время мама не могла выходить на улицу из–за перелома. Дети окончательно отвернулись от нее.

Сразу после этого происшествия доктор Ся стал отлучаться из дому — его не бывало по нескольку дней. Он ездил в местный центр, город Цзиньчжоу, находившийся в сорока километрах к югу, в поисках работы. Обстановка в доме была невыносимой, и случай с мамой, который легко мог оказаться смертельным, убедил его в необходимости переезда.

Это было серьезное решение. В Китае великой честью считалось иметь семью, где несколько поколений живет вместе, из уважения к таким семьям даже улицам давали названия вроде «Пять поколений под одной крышей». Распад большой семьи воспринимался как трагедия, которой следует избегать любой ценой, но доктор Ся с веселым лицом сказал бабушке, что только рад хотя бы частично снять с себя груз ответственности.

У бабушки словно камень с души свалился, хотя она и старалась этого не показывать. В сущности, она уже давно мягко подталкивала доктора Ся к этой мысли, особенно после того, что случилось с мамой. Довольно она натерпелась от большой семьи, от ее постоянного леденящего присутствия, от ее тихой ненависти и молчаливого злопыхательства — от семьи, где у нее не было друзей, и от дома, где она ни на минуту не могла уединиться.

Доктор Ся разделил свое имущество между родственниками. Себе он оставил лишь вещи, пожалованные его предкам маньчжурскими императорами. Вдове старшего сына он отдал все земли. Средний сын унаследовал аптечную лавку, а младшему достался дом.

Доктор позаботился, чтобы с Большим Ли и другими слугами обращались хорошо. На вопрос, не боится ли она бедности, бабушка ответила, что для счастья ей нужны лишь ее дочь и сам доктор Ся: «С любовью даже простая ключевая вода станет сладкой».

Морозным декабрьским днем 1936 года семья собралась у главных ворот проводить их. У всех, кроме Дэгуя, единственного сына, который не возражал против женитьбы отца, были сухие глаза. Большой Ли отвез их на станцию, и мама, плача, попрощалась с ним. Но поезд привел ее в восхищение. Единственный раз она ехала на поезде в годовалом возрасте, и сейчас прыгала от радости и не могла оторваться от окна.

Цзиньчжоу, большой город с почти десятью тысячами жителей, был столицей одной из девяти провинций Маньчжоу–го. Расположен он примерно в пятнадцати километрах от моря, там, где Маньчжурия подходит к Великой стене. Подобно Исяню окруженный крепостной стеной, он быстро рос и далеко вышел за ее пределы. Город мог похвастать несколькими текстильными фабриками и двумя нефтеперегонными заводами; он находился на пересечении больших железнодорожных магистралей и даже располагал собственным аэропортом.

Японцы заняли его в начале января 1932 года после тяжелых боев. Захват этого стратегически важного населенного пункта сыграл решающую роль в поражении Маньчжурии и, породив серьезный дипломатический конфликт между Японией и Соединенными Штатами, вызвал к жизни цепь событий, которые десять лет спустя привели к Пёрл–Харбору.

Когда в сентябре 1931 года японцы начали наступление на Маньчжурию, Молодой Маршал, Чжан Сюэлян принужден был сдать им свою столицу Мукден (Ныне Шэньян.). Вместе с двухсоттысячным войском он вошел в Цзиньчжоу, где и учредил свою штаб–квартиру. Разбомбив город с воздуха — то была одна из первых бомбовых атак в истории, — японцы заняли его и стали там зверствовать.

Именно в Цзиньчжоу доктору Ся, которому уже исполнилось шестьдесят шесть лет, пришлось начинать все сначала. Средства позволили ему снять лишь глиняную хижину размером три на два с половиной метра в одном из беднейших кварталов — в речной низине, под дамбой. Большинству владельцев здешних лачуг не хватало денег, чтобы справить настоящую крышу — они клали на четыре стены куски искореженного железа, а сверху прижимали их тяжелыми булыжниками, чтобы кровлю не сорвало частыми сильными ветрами. То была самая окраина — по другую сторону реки расстилались гаоляновые поля. В декабре, когда супруги Ся только приехали сюда, бурая земля заледенела так же, как и река, которая доходила здесь почти до тридцати метров в ширину. Весной, когда таял лед, земля вокруг хижины превращалась в трясину, и в ноздри шибала вонь от нечистот, не чувствовавшаяся зимой, когда они замерзали. Летом эту местность осаждали комары. Жизнь постоянно осложнялась наводнениями: река затапливала дома, а за состоянием набережной никто не следил.

Главное мамино впечатление тех лет — ощущение почти невыносимого холода. И спать, и что–либо делать можно было только на кане, занимавшем большую часть хижины; в углу помещалась еще маленькая печка. Спали втроем тоже на кане. Не было ни электричества, ни водопровода. Уборной служила глиняная лачуга с общей выгребной ямой.

Прямо напротив дома стоял ярко расписанный храм, посвященный богу Огня. Желавшие помолиться привязывали лошадей перед самой хижиной семьи Ся. Когда становилось теплей, доктор Ся по вечерам брал маму на прогулки вдоль берега реки и читал ей классические стихи на фоне величественных закатов. Бабушка к ним не присоединялась: не принято было, чтобы супруги прогуливались вместе, к тому же бинтованные ножки навеки лишили ее возможности испытывать удовольствие от ходьбы.

Они почти умирали с голоду. В Исяне семье давала пропитание земля доктора Ся, и в доме всегда был рис, даже после того, как японцы забирали свою долю. Теперь доход резко упал, а японцы присваивали себе гораздо больше прежнего. Многое из того, что производилось в этих местах, насильственно вывозилось в Японию, огромная японская армия в Маньчжурии забирала рис и пшеницу почти подчистую. Местному населению иногда доставались кукуруза или гаолян, но их не хватало. Основной пищей служила желудевая мука, омерзительная на вкус и ужасно пахнувшая.

Бабушка никогда не знала такой бедности, но все же это было самое счастливое время в ее жизни. Доктор Ся любил ее, и дочь всегда была при ней. Больше не нужно было выполнять изнурительные маньчжурские ритуалы, и в крошечной глинобитной хижине часто звучал смех. Иногда они с доктором Ся коротали вечера за картами. Если проигрывал доктор, бабушка давала ему три щелчка, а если проигрывала она, то доктор Ся награждал жену тремя поцелуями.

У бабушки завелись подруги среди соседок, что также было внове. Ее уважали как жену врача, пусть и бедного. После многолетних унижений и помыканий бабушка впервые чувствовала себя свободной.

Они с подругами часто устраивали выступления: пели старинные маньчжурские песни, танцевали, били в бубны. Мотивы и ритмы были просты и однообразны, а слова женщины сочиняли на ходу. Замужние пели о своем супружеском опыте, девушки задавали им вопросы. Для женщин, в основном неграмотных, это было способом узнать что–то новое о человеческих отношениях. В песнях также говорилось об их житье–бытье, о мужьях, а то и передавались последние сплетни.

Бабушка любила эти вечера и часто готовилась к ним заранее. Сидя на кане, она ударяла в бубен, который держала в левой руке, и пела, на ходу придумывая слова. Порой слова подсказывал доктор Ся. Мама была слишком мала, чтобы сопровождать родителей, но могла наблюдать за бабушкиными репетициями. Ей было страшно интересно и особенно хотелось узнать, какие строчки принадлежали доктору Ся. Она знала, что они наверняка очень смешные, потому что ее мать и доктор Ся хохотали над ними. Но когда ей повторяли эти слова, она «плавала в облаках и тумане» — не могла понять, что они означают.

Однако жизнь вокруг была суровой. Каждый день превращался в борьбу за выживание. Рис и пшеницу можно было раздобыть только на черном рынке, и бабушка начала продавать кое–что из подаренных ей генералом Сюэ драгоценностей. Она почти ничего не брала в рот — говорила, что уже поела или что сейчас не голодна и поест позже. Когда доктор Ся обнаружил, что она продает драгоценности, он запретил ей это делать. «Я старик, — сказал он. — Когда меня не станет, драгоценности не дадут тебе умереть с голоду».

Доктор служил в аптечной лавке у другого врача и не имел особых возможностей проявить свои таланты. Но он трудился не покладая рук и постепенно завоевывал себе репутацию. Вскоре его пригласили к первому пациенту. В тот вечер он вернулся домой с чем–то, завернутым в материю. Он подмигнул маме и бабушке и попросил их отгадать, что у него в узелке. Мама не могла оторвать глаз от гостинца, и, не успев выкрикнуть: «Пампушки!», принялась разрывать ткань. Уплетая их за обе щеки, она подняла голову и встретилась с сияющим взором доктора Ся. С тех пор прошло более пятидесяти лет, но она и сейчас помнит этот счастливый взгляд и даже сегодня говорит, что в жизни не едала ничего вкуснее тех простых пшеничных пампушек.

Приглашения на дом много значили для докторов, потому что пациенты обычно платили навестившему их врачу, а не его хозяину. Если пациент был доволен или просто богат, врач получал солидный гонорар. Благодарные пациенты также подносили врачам подарки на Новый год и по другим особенным случаям. После нескольких визитов на дом дела доктора Ся пошли веселее.

Известность его росла. Однажды жена губернатора провинции впала в кому, и тот пригласил доктора Ся, которому удалось привести ее в сознание. Это сочли чуть ли не воскрешением из мертвых. Губернатор заказал табличку и собственноручно написал на ней: «Доктор Ся, дарующий людям жизнь». Он повелел пронести табличку через весь город в сопровождении процессии.

Вскоре губернатор обратился к доктору Ся за иного рода помощью. У него была жена и двенадцать наложниц, но никто из них не родил ему наследника. Губернатор слышал, что доктор Ся особенно сведущ в лечении бесплодия. Доктор Ся предписал губернатору и его тринадцати дамам принимать настойки, и несколько женщин забеременели. В сущности, дело было в самом губернаторе, но дипломатичный доктор Ся одновременно лечил и жену с наложницами. Губернатор ошалел от радости и написал еще больших размеров табличку о докторе Ся: «Воплощение Гуаньинь» (Гуаньинь — буддийское божество милосердия, дарующее детей.). Эту новую табличку к дому доктора Ся перенесла процессия еще более пышная, чем прежде. После этого люди шли к нему из самого Харбина, лежавшего в шестистах сорока километpax к северу. Доктор прославился как одно из четырех «медицинских светил» Маньчжоу–го.

К концу 1937 года, через год после переезда в Цзиньчжоу, доктор Ся смог перебраться в более просторное жилье, находившееся непосредственно за старыми северными городскими воротами. Дом был намного лучше лачуги у реки: не из глины, а из красного кирпича, и вместо одной комнаты там было целых три спальни. У доктора Ся вновь появилась возможность завести собственную практику. Пациентов он принимал в гостиной.

Дом стоял на южной стороне большого двора, где жили еще две семьи, но лишь у доктора Ся имелась собственная дверь, которая выходила прямо во двор. Два других дома смотрели окнами на улицу и во двор были обращены глухой стеной без единого окна. Чтобы попасть во двор, нужно было идти в обход — с улицы через калитку. С севера двор также замыкала глухая стена. Во дворе росли кипарисы, падубы, к которым жильцы привязывали бельевые веревки, да еще китайские розы, достаточно стойкие, чтобы вынести суровую зиму. На лето бабушка выставляла во двор свои любимые однолетники: белые ипомеи, хризантемы, георгины и садовый бальзамин.

У бабушки и доктора Ся не было общих детей. Он придерживался теории, что мужчина старше шестидесяти пяти лет не должен извергать семя, в котором, как считалось, заключена его жизненная сила. Годы спустя бабушка с таинственным видом поведала маме, что с помощью цигуна доктор Ся научился достигать оргазма без семяизвержения. Он был на редкость здоровым человеком для своих лет, никогда не болел и каждый день принимал холодный душ, даже когда температура опускалась ниже двадцати градусов мороза. Он не прикасался ни к табаку, ни к спиртному, соблюдая запреты своей квазирелигиозной секты — Общества разума.

Несмотря на профессию, доктор Ся прохладно относился к лекарствам, утверждая, что путь к здоровью лежит через крепкий организм. Он категорически возражал против методов лечения, которые исцеляют одно, нанося вред другому, и не прибегал к сильнодействующим средствам из–за возможных побочных эффектов. Маме и бабушке часто приходилось принимать лекарства тайком от него. Но если они все–таки заболевали, доктор Ся приглашал другого врача — не только знатока традиционной китайской медицины, но еще и шамана, — он верил, что некоторые недуги происходят от злых духов, которых следует умиротворить или изгнать с помощью особых религиозных обрядов.

Мама была счастлива. Впервые в жизни ее окружали радость и спокойствие. В прошлом остались и напряженная атмосфера, в которой прошли два года в доме дедушки и бабушки, и обиды, которые она целый год терпела от внуков доктора Ся.

Особенно ей нравились праздники, а они случались чуть не каждый месяц. У простых китайцев отсутствовало понятие рабочей недели. Только правительственные учреждения, школы и японские фабрики закрывались по воскресеньям. Все остальные отдыхали от повседневного труда лишь по праздникам.

В двадцать третий день двенадцатой луны, за семь дней до китайского Нового года, начиналась череда зимних праздников. Согласно легенде, в этот день бог Кухни, живший вместе со своей женой над очагом (где висели их изображения), отправлялся на небо, чтобы рассказать Небесному Императору, как семья вела себя весь год. Хвалебное донесение означало, что в будущем году кухня будет ломиться от еды, и в этот день в каждом доме отбивали поклоны перед портретами божественной четы, после чего предавали их огню, что символизировало вознесение на небо. Бабушка всегда просила маму смазать им рот медом. Она также сжигала миниатюрные фигурки лошадей и слуг, которых делала из гаоляна, чтобы царственные супруги ни в чем не нуждались, были всем довольны и рассказали Небесному Императору как можно больше хорошего о семье Ся.

Следующие несколько дней посвящались приготовлению всевозможной еды. Особым образом нарезалось мясо; рис и соевые бобы перемалывались в муку, из которой делали пампушки, хлебцы и пельмени. До Нового года пищу оставляли в погребе — при тридцатиградусном морозе он служил естественным холодильником.

В полночь накануне Нового года раздавался гром фейерверков, доставлявший маме несказанное удовольствие. Она вместе с бабушкой и доктором Ся выходила из дома и кланялась в ту сторону, откуда должен был появиться бог Богатства. Все люди на улице делали то же самое. Затем поздравляли друг друга со словами: «Желаю вам разбогатеть».

На Новый год принято было дарить подарки. Едва белая бумага на восточных окнах озарялась лучами, мама вскакивала с кровати и спешила надеть новый наряд: новую куртку, новые штаны, новые носки и новые ботинки. Потом они вместе с бабушкой отправлялись к соседям и знакомым, и она отбивала поклоны перед старшими. За каждый удар головой о землю она получала «красный сверток» с деньгами. Это были ее карманные деньги на целый год.

В течение следующих пятнадцати дней взрослые ходили друг к другу с поздравлениями и пожеланиями удачи. Удача, то есть деньги, была заветной мечтой большинства простых китайцев. Люди жили бедно, и в доме Ся, как и во многих других, мяса можно было наесться вдоволь только по праздникам.

Кульминация празднества — карнавальное шествие и вечерняя выставка фонарей — наступала на пятнадцатый день. Поводом для шествия служила «инспекционная поездка» бога Огня по всей его вотчине. Бога носили по округе, чтобы предохранить ее от пожаров. Поскольку большинство домов частично строилось из дерева, в здешнем сухом и ветреном климате страшный пожар мог начаться в любую минуту, и статуя получала пожертвования круглый год. Шествие начиналось у храма бога Огня, перед глиняной хижиной, где семья Ся жила первое время после переезда в Цзиньчжоу. Копию статуи, великана с красными волосами, бородой и бровями, облаченного в красный плащ, несли в открытом паланкине восемь мужчин. За ними следовали львы и извивающиеся драконы — каждый из нескольких человек, — украшенные повозки, акробаты на ходулях и танцоры янгэ, игравшие длинными кусками яркого шелка, обвязанными вокруг пояса. Оглушительно гремели фейерверки, барабаны и тарелки. Мама вприпрыжку бежала за процессией. Почти каждый дом выставлял богу соблазнительную снедь, но мама заметила, что божество ни к чему не притрагивается. «Рвение для богов, еда для людей!» — объясняла ей бабушка. В те дни лишений мама с нетерпением ждала только тех праздников, когда могла порадовать свой желудок. Ее оставляли равнодушной события, имевшие скорее поэтическую, чем гастрономическую окраску; она изнывала от нетерпения, пока бабушка отгадывала загадки, прикрепленные к изящным фонарям у дверей домов во время Праздника фонарей, или любовалась хризантемами в садах соседей на девятый день девятой луны.

Однажды во время ярмарки в храме бога города бабушка показала ей ряд глиняных скульптур, подновленных и покрашенных к празднику. То были сцены ада, где людей наказывали за грехи. Бабушка указала на глиняную фигуру, у которой изо рта вытягивали язык длиной сантиметров в тридцать и одновременно резали его два демона со стоявшими торчком, словно ежовые колючки, волосами и с глазами, выпученными, как у лягушек. Бабушка пояснила, что они пытают лжеца и то же случится с мамой, если она будет врать.

Среди жужжащей толпы и лотков с едой, от одного взгляда на которую слюнки текли, стояло не меньше дюжины аллегорических скульптурных композиций, имевших целью нравственное наставление. Бабушка бодро показывала маме одну страшную сцену за другой, но мимо некоей скульптурной группы она протащила ее молча. Только несколько лет спустя мама узнала, что то было изображение женщины–вдовы, которая снова вышла замуж, Ее распиливали пополам двое мужчин — первый и второй муж, — потому что она принадлежала им обоим. В те дни многие вдовы боялись такой судьбы и оставались верны покойным мужьям, чего бы это ни стоило. Некоторые даже кончали с собой, если семья заставляла их вновь выйти замуж. Мама поняла, что решение стать женой доктора Ся далось бабушке нелегко.