„Слава мудреного физиолога“
„Слава мудреного физиолога“
Под руководством Николая Александровича работали две лаборатории — биофизики в Институте охраны труда (ИОТ) и биомеханическая — Государственного института музыкальных наук (ГИМН).
Командировка во Францию и Германию должна была продолжаться три месяца. Предстояло заказать в Берлине необходимую аппаратуру. В Париже задача ставилась поначалу довольно скромная: закрепление связей с французскими учеными. А в Дортмунде, центре изучения физиологии труда, возглавляемом профессором Е. Атцлером, уже знакомым с Н. А. Бернштейном по публикациям и личной переписке, предстояло прочесть курс лекций по биомеханике и обучить сотрудников института циклограмметрической методике.
В поездку он взял комплект циклоаппаратуры, кустарно изготовленной в мастерских ИОТа, для демонстрации в действии и для проведения опытов на месте. Перед тем как отправиться в командировку, Бернштейн вычертил атлас графиков ходьбы взрослого человека. Его он тоже захватил с собой.
Следует учесть, что еще в прошлом столетии первые исследования по механике движений человека были осуществлены французом Е. Мареем, чьим именем назван институт в Париже. Имена Брауне и Фишера, разумеется, были достаточно известны французским, а тем более немецким ученым. Поэтому все, кто был связан с изучением движений человека — врачи, психологи, исследователи в области рационализации труда,— живо интересовались молодым русским ученым, известным по многочисленным публикациям и так заметно продвинувшим исследования в этой области.
В командировке была одна любопытная деталь. За три месяца, заполненных встречами, лекциями, опытами, Николай Александрович ухитрился послать домой 365 писем и открыток, не считая бандеролей с книгами и каталогами научных приборов, фотоаппаратов и фотопринадлежностей, проспектами автомобильных фирм и пароходных компаний. Кроме того, Николай Александрович взял с собою кинокамеру «Патэ-Бэби», прозванную «бэбкой», и неустанно снимал всю дорогу.
* * *
Первые дни в Париже оказались вынужденно пустыми. Бернштейн просто не знал, что такое «каникулы по-французски». Это значит, что никого в нужных тебе учреждениях застать нельзя. Все или вернулись из отпусков, но не приступили к делам или еще находились где-нибудь в пути.
Николай Александрович занялся изучением Парижа.
«И повсюду, где могу, пускаю «бэбку», чтобы он, чертенок, запоминал побольше, чтобы потом мог все это вам пересказать». Он снимает быт и повседневную жизнь города, улиц, больших и малых, блистательную Плас де ля Конкорд и провинциальную Рю Де Пасси... «Венера Милосская не выигрывает от личного знакомства. Она почтенная, по ассоциациям, да затем и красива очень, но, на мой вкус, и московская копия не хуже. А зато от Леонардо у меня захватило дух, да так, что я потом уже ни на что не мог смотреть. Никак этого не ожидал...»
* * *
Но вот наконец вынужденный «антракт» кончился. И как только он прослышал, что ученые мужи заняли свои места в кабинетах и лабораториях, отправился в институт Марея вместе со своей объемистой «визитной карточкой» — атласом.
Атлас произвел настолько большое впечатление на одного из ведущих сотрудников института — Бюлля, что тот заявил:
— Мне очень бы хотелось стать сотрудником вашей лаборатории, если бы это не было так далеко.
Если учесть, что институт Марея был тогда на Западе крупнейшим учреждением, занимающимся изучением движений человека, а сам Бюлль в свое время ассистировал у Марея, занимался проблемами скоростной киносъемки для исследования движений, то даже шутливое желание работать у Николая Александровича выражало чрезвычайно высокую оценку работ лабораторий, которыми тот руководил в Москве.
Встречи следуют одна за другой. Особенно важной и интересной была беседа с Полем Ланжевеном. Основатель оригинальной школы физики и химии, впоследствии герой французского Сопротивления, руководитель общества друзей СССР, он являлся в то время одним из виднейших теоретиков, влияние которого во многих областях физики было весьма значительно не только во Франции, но и во всем мире. Поэтому вполне понятно, что его мнение о методике, принципах расчета, которые применял Н. А. Бернштейн в работе, были очень интересны.
И вот... «утром я поехал к старцу Ланжевену на прием. Живет он при институте на улице Воклен, директором которого состоит. Старец был очень внимателен и мил. Я не стеснялся его и поэтому очень свободно выложил ему по-французски все. что мне нужно было. Показал атлас, в котором он, как физик, быстро сориентировался, а затем рассказал ему о трудностях (принципиальных), которые встречаются у нас на пути математического анализа и интерпретации. Он очень быстро и верно понимает, что ему говоришь... но, как и следовало ожидать, по этой чисто теоретической части он не сделал мне никаких указаний (невозможно с одного раза). Зато, что уж очень важно, и возражений не сделал, все одобрил, все принял... Мы проболтали с Ланжевеном около часа, даже больше: он разрешил прямо ему писать в случае серьезных трудностей, очень одобрил всю нашу деятельность вообще («даже если пока не удается дать теорию и формулы, собирайте и уточняйте, насколько возможно, опытный материал») и дал принципиальное согласие прийти на мой доклад, если сможет».
Н. А. Бернштейна, по всей видимости, беспокоила справедливость и допустимость его чисто физических выкладок, связанных с техникой обработки материалов и особенно с вычислением ускорений и мышечных моментов. Ведь он довольно основательно механизировал весь процесс, применив сложную систему номограмм, графиков и т. п. Все это нуждалось если не в уточнении, то уж непременно в подтверждении. Потому он и обратился к одному из самых авторитетных ученых своего времени.
* * *
В организации доклада Н. А. Бернштейна принял участие ряд ученых, в том числе управляющий Институтом прикладной психологии и психиатрической профилактики профессор Тулуз, профессор этого же института А. Ложье (специалист по проблемам утомления и восстановления нервно-мышечной системы человека при длительной работе).
Уже при первом посещении этого института Н. А. Бернштейну не пришлось долго представляться. «Оказалось, что здесь меня и обо мне знают и главная моя математическая слава «мудреного физиолога» сюда дошла. А Ложье повел меня к старому классику Тулузу. В очень изящном и комфортабельном кабинете сего мудреца не оказалось, и Ложье пошел его искать. Вернулся, ведя с собой старого плюгавого Плюшкина в каком-то засаленном шлафроке и шапчонке. Это был не водопроводчик, а сам Тулуз. По-моему, он уже дряхлый, но мы с ним все-таки чуточку поговорили и условились, что я сделаю в их аудитории публичный доклад на тему о биомеханическом методе и его применениях. Доклад будет 31 октября, утром. О докладе будет оповещено в газетах, разосланы приглашения, вывешаны объявления в Сорбонне и Консерватории — одним словом, шик!»
Несмотря на столь бодрый и храбрый тон писем, Николай Александрович все-таки волновался. За три дня до лекции повез в институт чемоданы с аппаратурой, чтобы заранее все подготовить. И вот уж в письме, отправленном за два дня до доклада, с удивлением и радостью пишет:
«Можете меня поздравить: заражение произошло. Здесь устраивается циклографический кабинет». И он просит Т. С. Попову срочно выслать по одному экземпляру еще находившихся в рукописи глав «Руководства».
«Возможно, мне придется из-за этого застрять лишний день-два в Париже, но вы понимаете — раз здешние «сотоварищи» хотят работать даже в праздник «Всех святых» (все равно, как бы мы на Пасху), то уж грех мне было бы не пойти им навстречу.
Ношусь с горделивыми мыслями и думаю, что если немцы примут меня так же, как приняли парижане, то, значит, моя поездка не пропадет даром. Тогда наша «экспансия» научная за границу будет обеспечена. И о нас будут хорошо знать».
Да, конечно, волновался Николай Александрович перед докладом. «Завтра мой доклад... что касается предмета, то вы сами понимаете, что меня не только что разбудить среди ночи, но, кажется, вытащить из воды или из землетрясения, и я начну, как ни в чем не бывало, докладывать о циклографии, но я не совсем был спокоен насчет языка...»
Однако же он выкроил время для беготни по институтам и лабораториям, для обучения сестер милосердия «шить шлейки» и кроить обтюраторы, для того, чтобы отправиться в музей Истории техники, подробнее познакомиться с фотоотделом и с международной выставкой коллекции первых аэропланов.
Но вот наступило 31 октября. Предоставим же самому Н. А. Бернштейну подробно рассказать о событиях этого дня.
«Разбудили меня сегодня ранехонько, в половине восьмого. Я не спеша встал (а выспался хорошо и снов никаких не видел) и оделся в свою визитку. Воображаете: черная, обшитая шелковой тесьмой, черный жилет, белая сорочка, стоячий воротник и серые полосатые брюки — как на картинке. Франт франтом.
Приехал в институт, конечно, загодя. Аппаратуру разложил, рисунки подобрал, на доске оглавление доклада написал. Понемногу стала собираться публика. Ну, публика у меня была отличная! Были из знакомых вам Тулуз, Пьерон, Лейи, Ложье, их сотрудники. Всего — человек 60, как на наших больших советах в Институте охраны труда; по преимуществу врачи-невропатологи, физиологи и психодоги. Из молодежи Фессар, Швейцер и т. д...
Старый Тулуз очень мило открыл заседание, сообщив, что такой-то, московский приват-доцент и прочее, делает нам большую любезность сообщением о своих крайне интересных работах, которые он и его сотрудники ведут в Москве; что сей приват-доцент есть сын выдающегося ученого-психиатра и в качестве такового изучал и психиатрию с неврологией, а потому все это в особенности интересно. Тут похлопали немного, ему и мне.
Я начал после «месье и мадам» с извинения за возможные ошибки в чужом для меня языке, а дальше поехал очень уверенно и свободно. Рассказывал больше часу без перерыва.
По существу же я спланировал доклад так:
1. Биомеханический метод: а) принципиально существенное, б) технически существенное.
2. Основные законы движения: а) сложный маятник, б) вынужденные колебания, в) дифференциальные уравнения движения (динамическое уравнение, невромеханическое уравнение).
3. Приложение к клинике: а) изменение тонуса, б) треморы, в) атаксии, г) патологические походки, д) разное (рефлексы, симуляции и т. д.), е) комбинации с электродинамическими методами.
Я боялся, что будет скучно, но публика утверждает обратное.
А результаты такие. Тулуз очень доволен. Зовет приезжать еще, очень занят приложением нашего метода к психопрофилактике и хочет устроить циклокабинет.
Пьерон вообще впервые удостоил прийти на конференцию в этот институт.
Ложье решил обязательно делать биомеханический кабинет и не так, чтобы только снимать, а чтобы обязательно анализировать, и уверен, что получит для этого штатную единицу.
Лейи очень доволен шикарными словами вроде «дифференциальные уравнения» или «моменты», которых он не понимает, и эффектностью кривых.
Ложье и Лейи — два заведующих лабораториями в одном институте, и каждый хочет, чтобы «цикло» было у него и не было у другого».
Молодежь, т. е. Ноэль, Швейцер, стараются вовсю, чтобы из ничего соорудить первую циклоустановку и сделать хоть один снимок. Завтра утром еще пойду им помогать.
Таковы результаты, которые сами за себя говорят».
Это письмо не нуждается ни в каких комментариях. Охватив в одном докладе почти всю биомеханику своего времени, Николай Александрович добился полного триумфа.
Интересно, что во втором письме, посланном из Парижа в тот же день, он приводит высказывание одного из участников доклада — Пьерона: «Он, говорят, сказал: «Эти русские, они вечно изобретают поразительные вещи». И заканчивает это письмо такой знаменательной фразой: «Поехала моя работа, и поначалу хорошо. «Цикло» наше пробивает себе путь в Европу, и реклама для науки Советского Союза получается неплохая».
* * *
В Дортмунде Н. А. Бернштейна также встретили с большим вниманием и почетом. Называли его не иначе как «господин профессор». Если французские ученые ограничились докладами и консультациями, то немецкие требовали большего — непосредственного выполнения нескольких анализов, чтения курса циклографии для сотрудников института и даже небольшой совместной работы.
«Если к нам применимо такое ультрабуржуазное сопоставление, то меня принимают в этом физиологическом замке как владетельную особу. Поэтому «герцог» ко мне очень дружествен, а свита его весьма почтительна и даже искательна».
«Герцог» — это, конечно, сам доктор Эдгар Атцлер, директор дортмундского Института физиологии труда, редактор журнала «Арбайтерсфизиологи», где неоднократно печатались работы Николая Александровича Бернштейна и его сотрудников.
Серьезный разговор с Атцлером тоже начался с демонстрации атласа. Тот был так увлечен этой научной работой, что загорелся желанием рекомендовать атлас одному из лучших берлинских издателей, тут же продиктовал весьма лестное для Николая Александровича письмо. Правда, издатели протянули с ответом до самого отъезда, в конце концов, побоялись дороговизны книги. И Бернштейн оставил атлас дортмундскому институту в память о своем пребывании.
Лекции Н. А. Бернштейна пользовались большой популярностью. Через некоторое время состоялся и большой практикум по циклографической методике. «Так весело было видеть, как все эти... профессора и просто сотрудники сидели и пыхтели у стола, врали, друг друга проверяли, школьничали. Старались вовсю и так были заинтересованы, что не отпускали меня до 8 вечера». Сотрудники атцлеровского института с прилежанием школьников слушали лекции, посещали практические работы по методике циклограмметрии.
«Это ничего, что я учу больше, чем учусь. Заниматься мне приятно, и время идет быстро. Пока везет вашему доктору! А он, можно сказать, усердно вывозит в свет дочку своих лабораторий — циклометодику, но можно уже сказать, что дочка не засидится: уже два жениха есть, в Париже и в Дортмунде. Дортмундский пока ухаживает. Женится ли? Вот в чем вопрос».
И здесь, в Дортмунде, так сказать, экспромтом, Н. А. Бернштейн находит для циклометодики все новые области применения.
Оказалось, что с помощью циклометодики можно разобраться в таком тонком вопросе, как явление нистагма — непроизвольное движение глазного яблока. Бернштейн предложил зарегистрировать нистагм циклографическим путем. Разумеется, на глазное яблоко лампочку не повесишь.
И было найдено остроумное решение. Мощная лампа помещалась сбоку от лица. В глазу она отражалась в виде яркой точки. След этой точки фиксировался на пластинке.
Теперь чуть ли не каждый вечер, после лекций и практических занятий, они вместе с Атцлером совершенствовали методику.
И добились очень интересных результатов.
Лишь в конце ноября Н. А. Бернштейну удалось на пару дней вырваться во Франкфурт-на-Майне, чтобы встретиться с крупным физиологом своего времени Бетэ. Бетэ «оказался не только не генералом, но обворожительным красавцем с седыми волосами — Дорианом Греем». Он водил ученого из России по всему институту, посвящал в свои мысли и идеи.
В Берлине предстояло заказать аппаратуру для лабораторий. Эта кропотливая работа, требовавшая не только специальных знаний, но и хозяйской сметки, заняла все время. Для некоторых аппаратов приходилось самому разрабатывать чертежи и схемы, по которым мастера брались их изготовить.
Во второй день января 1930 года Н. А. Бернштейн вернулся на родину.