Еще один, последний поворот

Еще один, последний поворот

Семья профессора А. Н. Бернштейна относилась к той части интеллигенции, которая сразу и безоговорочно приняла Великую Октябрьскую социалистическую революцию. Вскоре после переезда Совнаркома в Москву Александра Николаевича пригласили в Наркомпрос и предложили пост заместителя председателя Главнауки. Александр Николаевич с энтузиазмом взялся за новое дело.

Старшему сыну теперь было не до паровозов. В университете объявили, что медицинский факультет будет заниматься по ускоренной программе. Кольцо фронтов сжималось вокруг молодой Советской Республики. И чем напряженнее было положение на фронтах, тем больше были потери красных полков. Фронту нужны были врачи.

Разумеется, пользуясь своим авторитетом в Наркомпросе, Александр Николаевич мог добиться, чтобы сына по окончании факультета оставили в одной из московских клиник, которыми он руководил.

Но... как непохож был семейный совет, состоявшийся однажды холодным вечером за столом с пустым чаем и картошкой в мундире, на тот бурный разговор весною пятнадцатого года, который раз и навсегда пресек стремление Николая добровольно отправиться на фронт империалистической войны! На этот раз мать и отец были единодушны: сын должен отправиться туда, куда его пошлет молодая Республика Советов, должен пойти на самый «горячий фронт».

И молодой врач отправился на восток, туда, где Красная Армия сражалась с Колчаком. Редкие, скупые письма приходили с фронта. Они сообщали, что все в порядке, что практика большая и за три месяца он приобрел познаний и опыта больше, чем за три с лишним года в университете. Это означало, что бои идут без передышки, врачу полкового госпиталя приходится работать днем и ночью, спасая жизни, искалеченные колчаковскими пулями, саблями и снарядами, лечить тиф, лихорадку и дизентерию.

В конце каждого письма обязательно была коротенькая приписка для Сергея: «По дороге туда-то увидел паровоз «К^а», он отличался от «К^у» тем-то и тем-то». Для родителей эти строчки были как бы дозой успокаивающих капель. Если сын в этом тифозном аду (Александр Николаевич прекрасно представлял, что за работа сейчас у Николая) не забывал о своем «хобби», значит, он не теряет ни бодрости, ни оптимизма.

Заместителю председателя Главнауки попадали на стол многие постановления и распоряжения Совнаркома. Из этих постановлений, распоряжений, стенограмм вырисовывалась грозная опасность: вот-вот мог остановиться транспорт. А это было бы подобно прогрессирующему параличу, в результате которого могла наступить гибель организма. 8 марта 1919 прекратилось пассажирское движение. 6 мая он прочитал Декрет о снятии рельс со второстепенных дорог во имя спасения основных артерий, по которым двигались армии, хлеб, топливо...

От сына долго не было писем. Наверное, они ползли где-то с черепашьей скоростью или лежали неделями в почтовых вагонах на каком-нибудь забытом богом полустанке. Но два документа, которые однажды принес курьер, подсказывали, где его сын и что он делает.

Один из них требовал срочного восстановления железной дороги Москва — Екатеринбург, особенно участка восточнее Казани. Все запасы хлеба, находящиеся на линии Казань — Екатеринбург, должны были быть продвинуты к центру любыми средствами.

Второе постановление говорило о начавшемся наконец спаде напряжения на фронте. 3-я армия Восточного фронта преобразовывалась в 1-ю революционную армию труда. Красные бойцы брали в руки кирки, лопаты. Но винтовка оставалась за плечами. Сохранялась вся структура крупного воинского соединения. Батальоны, полки, бригады брались за восстановление железнодорожных путей, подвижного состава, заготовку дров, фуража, хлеба. Реввоенсовету армии было поручено общее руководство работой по восстановлению нормальной жизни на Урале.

Так это же та самая армия, в которой был сын! Письмо, полученное из старого уральского города Ревда, подтвердило это. Сын писал о том, что теперь их полк восстанавливает старый металлургический завод, основанный еще Демидовыми в XVIII веке, достраивает железную! дорогу от Казани к Екатеринбургу.

А он сражается с тифом...

* * *

В начале 1921 года врач Николай Бернштейн демобилизовался из армии.

...Несколько долгих и холодных недель двигался эшелон от Екатеринбурга (Свердловска) до Москвы. Состав тащил некогда сверкавший зелено-красным нарядом и медным свистком, а теперь грязный и одряхлевший «отставной генерал Лосяков-Уров». Пассажиры и паровоз были на голодном пайке. Очень часто «отставной генерал» выдыхался, останавливался. Тогда пассажиры отправлялись на поиски дров — пропитания для паровоза, а машинисты на морозе наспех чинили его. И снова ползли в сторону Москвы.

В одной из расхлябанных, набитых мешочниками и демобилизованными красноармейцами теплушек возвращался домой военврач Николай Бернштейн. Колчак и Деникин были разбиты. Гражданская война подходила к концу.

Поезд прибыл к Казанскому вокзалу поздно ночью. Дома Николая не ждали. Письмо, в котором он сообщал о своем возвращении, отстало где-то в пути.

Конечно, следовало бы отдохнуть с дороги, «откормиться». Но откормиться было нечем, а сидеть сложа руки в такое трудное время было просто невозможно. Николай сразу же определился в две клиники — психиатрическую и ушную. Год службы в армии сделал из него практика широкого профиля, и потому удивляться столь различному направлению лечебных учреждений, избранных молодым врачом, не следует.

Может быть, Н. А. Бернштейн вырос бы в крупного специалиста-психиатра — ведь помощником ему был огромный опыт отца! А то, что это рассуждение не беспочвенно, подтверждают первые научные работы его, опубликованные уже в 1922 году в журнале «Психология, неврология и психиатрия».

Но в 1922 году произошел резкий поворот в судьбе молодого врача, который и определил путь, каким он будет следовать до конца дней своих.

* * *

Пока Николай Александрович на Урале трудился попеременно то скальпелем, то киркой, отец был занят новым своим детищем — организацией психоневрологического института. Сам профессор вошел в состав коллегии отдела психофизиологии труда. Это было направление, которым в дореволюционной России почти никто не занимался.

Ученым секретарем и заведующим отделением психофизиологии назначили молодого врача-физиолога К. X. Кекчеева, который в свое время учился вместе с Николаем Бернштейном на одном курсе медицинского факультета.

В 1921 году в Москве родилось еще одно научное учреждение — Центральный институт труда. Кекчеева пригласили туда вести по совместительству физиологическую лабораторию.

Кекчеев не раз заглядывал на огонек к члену коллегии, основателю психоневрологического института Александру Николаевичу Бернштейну и его сыну. Он подолгу и с увлечением рассказывал о своей работе в двух учреждениях, как бы дополнявших друг друга. Особенно было интересно работать в ЦИТе, деятельностью которого с первых шагов пристально интересовался В. И. Ленин.

Однажды Владимир Ильич пригласил к себе директора ЦИТа А. К. Гастева. Первое, что увидел Гастев в приемной Председателя Совнаркома,— это напечатанную в виде плаката памятку, составленную в его институте, «Как надо работать». Ленин подробно расспрашивал Гастева о работе, отметил, что дело, которым был занят институт, одно из самых главных для страны, выходящей из войны и разрухи.

Дело в том, что Гастева увлекли идеи научной организации труда. Он задумал создать методику краткосрочной, эффективной подготовки рабочих разных специальностей. А это было очень важно для молодой Советской Республики.

...С Дальнего Востока доносились последние отзвуки гражданской войны. Теперь нужно было все силы бросить на ликвидацию разрухи. Требовались рабочие руки, умелые, сноровистые. А было их ровно в два раза меньше, чем накануне первой мировой войны.

Институту пришлось начинать «со стола, двух стульев, директора и машинистки». Для решения столь сложной задачи в стране не было ни опыта, ни кадров ученых, педагогов. Правда, можно было обратиться к опыту зарубежному. Он был. Имя ему — «тейлоризм».

Но...

Тейлор, выходец из рядов американского рабочего класса, занялся на рубеже XIX—XX веков рационализацией рабочих операций. Хронометраж, кинофотосъемка дали толчок к огромной интенсификации труда, усилению эксплуатации, росту безработицы. Ленин гневно назвал тейлоризм «научной системой выжимания пота». Бывший рабочий Тейлор объективно оказался предателем интересов своего класса.

Русский интеллигент Алексей Гастев, связавший свою судьбу с революционной борьбой пролетариата, поэт, прошедший школу слесаря и профсоюзного деятеля, в науке о труде видел «жажду обновления проклятой работы и превращения ее в подлинный мир производственного мятежа и силы».

В центре внимания ЦИТа с первых же дней оказался человек, бережное, разумное использование его энергии, совершенствование производственного мастерства. Разница в подходе к проблемам научной организации труда у Тейлора и его последователей и только зарождавшейся науки о труде в молодой Советской Республике была принципиальная.

Ленин резко критиковал тейлоризм в канун первой мировой войны, когда идеи Тейлора и его последователей пытались использовать русские капиталисты. Тогда это сулило пролетариату только усиление эксплуатации.

Но уже в 1918 году, когда революционная Россия получила временную передышку, В. И. Ленин, излагая в работе «Очередные задачи советской власти» план строительства социалистической экономики, рассматривает и вопросы организации социалистического соревнования, трудовой дисциплины, повышения производительности труда. Он снова возвращается к работам Тейлора и приходит к выводу о том, что победивший пролетариат может использовать в своих интересах все рациональное, что несет в себе его система, ибо повышение интенсификации труда в условиях диктатуры пролетариата уже не является эксплуатацией рабочего класса, а лишь его усилием в деле отстаивания завоеванных у буржуазии экономических позиций.

Да, недаром В. И. Ленин уделял такое большое внимание Центральному институту труда, следил за его работой, помогал.

— Я всегда чувствовал, что дело, за которое я взялся, находится в поле зрения этого беспримерного человека, и это настроение давало силы, уже не встречаясь с ним, даже не ища этих встреч, знать, что этим делом нельзя шутить, а его нужно делать,— говорил А. К. Гастев.

В одной из своих статей, пропагандировавших ЦИТ и его идеи, написанных с полемическим задором, ибо у нового научного учреждения были не только друзья, но и враги, А. К. Гастев писал:

«Первая наша задача состоит в том, чтобы заняться той великолепной машиной, которая нам близка,— человеческим организмом. Эта машина обладает роскошью механики — автоматизмом и быстротой включения. Ее ли не изучать? В человеческом организме есть мотор, есть «передача», есть амортизаторы, есть тончайшие регуляторы, даже есть манометры. Все это требует изучения и использования. Должна быть особая наука — биомеханика... Эта наука может и не быть узко «трудовой», она должна граничить со спортом, где движения сильны, ловки и в то же время воздушно легки, механически артистичны».

Статья называлась «Народная выправка» и была опубликована в «Правде» 11 июля 1922 года. В этой статье биомеханика, по-видимому, впервые названа своим именем. Примечательно, что эти слова впервые прозвучали со страниц «Правды».

Ныне без биомеханики немыслимо изучение любой двигательной структуры. Эта наука участвует в разработке систем тренировок людей самых разных специальностей, от шофера до космонавта. И немыслимо представить тренера, который бы не знал теперь биомеханических деталей того движения — в любом виде спорта,— которому он обучает.

Еще интереснее для нас следующие строки той же статьи:

«..Но вот где настоящая целина, где не ступала нога ученого и практика. Хоть родить, да надо сделать эту науку о трудовых учебных тренировках. Есть тренировка скрипача, танцора, акробата, фехтовальщика, но нет самой главной тренировки — настоящего труда. Надо распространить на все наши крестьянские и рабочие миллионы особые тренировочные рецепты: как тренировать, воспитывать, обучаться правильному удару, как обучаться быстрому нажиму, как научиться распределять давление».

Нетрудно увидеть, что здесь заключен призыв к перестройке всей двигательной педагогики. В то время это могло быть лишь смелым предвидением. Подобная перестройка могла быть осуществлена только при условии глубокого знания структуры осваиваемого движения. Все это должно было пройти соответствующие стадии научного поиска: накопление достаточного количества экспериментальных данных для того, чтобы создать четкую теорию управления движениями человека.

* * *

У Николая Александровича еще свежи были воспоминания о недавнем прошлом. О том, какими беспомощными перед простейшим рабочим инструментом оказывались вчерашние мастера штыка и сабли в 1-й революционной армии труда. У одних руки отвыкли от работы, другие пошли в армию почти мальчишками, еще ничему не научившись в жизни. Сколько же ему пришлось лечить травм, вызванных неумелым обращением с инструментом!

Конечно же, это было очень интересно — окунуться в проблемы, которые волновали Центральный институт труда. Тем более что общие вопросы биомеханики, изучение рабочих движений были близки ему. Это было прямо связано с работой центральной нервной системы, предметом его занятий в психиатрической клинике.

Однажды Кекчеев предложил Николаю Александровичу занять вакантную должность в отделе научных изысканий ЦИТа.

У директора института труда А. К. Гастева было правило — лично знакомиться с каждым новым человеком, так как он считал, что «знать досконально личный состав организации так же необходимо, как в предприятии знать каждое орудие производства».

Молодой врач ему понравился. Кроме медицины он обнаруживал серьезные знания физики и математики. Этот потомственный интеллигент, оказывается, неплохо управлялся с токарным, слесарным инструментом. Фотографией занимался на уровне профессионала.

В общем, такой человек вполне годился для разработки вопросов, стоящих на стыке биологии и механики, ибо отдел, в котором ему предстояло работать, так и назывался — «биомеханический».

Это произошло в середине 1922 года, вскоре после того, как неожиданно скончался отец Николая...

...Ореолом романтики окружены имена знаменитых путешественников, первооткрывателей новых земель. Они уходили в неизведанное, не зная, сколько верст, сколько лет пути их ждет. Ведет ли этот путь к открытию сказочных Индий или окажется роковой ошибкой? Ждет ли в конце пути признание и слава или неверие сомневающихся, и хватит ли жизни, чтобы пройти весь путь?..

А ученый, вторгающийся в новую область науки? У него ведь тоже только одна жизнь, хватит ли ее, чтобы прийти к намеченной цели? Станет ли твое дело ветвью науки, которая даст множество новых побегов, а может быть, все окажется горькой ошибкой? И разве послужат тогда утешением слова о том, что ошибка в науке тоже полезна, ибо она сокращает другому путь к истине?

А. К. Гастев образно назвал область исследований, которой начинала заниматься биомеханическая лаборатория, целиной. Молодой ученый стал в ряды пионеров ее освоения. Что сулила исследователю эта целина, за какими горизонтами скрывалась финишная черта, достигнув которой можно было бы передохнуть и подвести итоги?

Биомеханическая лаборатория уже вела исследования трудовых движений, но как — пусть об этом лучше расскажет сам инспектор научных изысканий К. X. Кекчеев:

«К сожалению, кинематограф, давая быструю смену отдельных моментов, не давал представления обо всем пути движения в целом, кинозапись не обладала достаточной для измерения точностью. Снимая подвижную точку на неподвижной пластинке, лампочку на руке, голове, мы получали белую световую линию. Для отсчета длины линии фотопечать производили через специальную сетку. Затем пустили в лампочку не постоянный, а прерывистый ток. Теперь уж получалась не сплошная, а пунктирная линия. Там, где движения медленны, точки находились почти рядом друг с другом, там, где быстрее,— растягивались в тире, отделенные друг от друга черными промежутками. Если известна частота перерывов, то легко определить скорость движения в любой момент».

Легко-то легко, но способ был далек от совершенства! Частоту включения и выключения тока нельзя было увеличивать до бесконечности: нить накаливания не успевала остывать. Можно было анализировать только простейшие и довольно неспешные движения.

Первых приличных снимков добились только через полгода после начала работы, хотя методику вместе с физиологами разрабатывал директор института научной съемки, блестящий специалист своего дела, профессор Н. П. Тихонов.

И Бернштейн мог спокойно включиться в эту работу. Но какой неспешной показалась молодому ученому эта фотосъемка! Как медленно накапливался экспериментальный материал, на основании которого можно было делать хоть какие-то выводы! Нужно было искать пути для коренного пересмотра методики самих исследований. Но немедленно возник и другой вопрос: в каком направлении вести эксперимент? Ведь изучить, допустим, рубку зубилом и на основании собранных материалов составить рекомендации для педагогов — это была, по-военному говоря, чисто тактическая задача. Нужна стратегия поиска. Если уж пользоваться гастевским образом целины, требовалось сделать общую картографию всей предстоящей зоны исследований, произвести глубинный разрез, став одновременно и геологом и палеонтологом. Попытаться проникнуть в историю движений, проследить за теми техническими переворотами, которые приводили к побеждающему развитию того или иного класса животных в разные эпохи. Разобраться, как любое из таких усовершенствований подвигало мир животных в направлении большей двигательной способности, слаженности, быстроты, находчивости, точности, короче говоря, в направлении возрастающей двигательной ловкости.

Это означало ни много ни мало, как разработать общие основы биомеханики. На русском языке подобной литературы в то время не было. Скажем больше, фундаментального, обобщающего исследования не было и в мировой литературе.

Молодой ученый выбрал путь наибольшего сопротивления. С поразительным упорством и работоспособностью он перерыл литературу на всех известных ему языках. Одновременно погрузился в курсы дифференциального исчисления и теоретической механики. Человек, начинающий работать на стыке биологии и механики, должен ориентироваться достаточно свободно в областях науки, стоящих по обе стороны водораздела.

Кроме того, Н. А. Бернштейна теперь частенько можно было видеть в лавках нэпманов, расплодившихся совсем рядом с институтом, на Петровке. Никакого «главснаба» при ЦИТе не существовало, все приходилось закупать самому. А закупались довольно странные вещи. Его, например, интересовали резинки для дамских подвязок, пробки, лампочки для электрического фонарика, провод, электромоторчики, камертон, сирена, кроме всего прочего, разумеется, фотоматериалы. У Николая Александровича Бернштейна явилась идея механизации экспериментальной работы.

Сторонний наблюдатель мог бы воскликнуть: «Явная переоценка сил! Самоуверенность молодости!»

Ведь для такой скептической оценки, казалось, были все основания. За спиной у молодого ученого всего-навсего ускоренный выпуск медицинского факультета, фронтовой госпиталь и год практической работы в области физиологии, не столь уж близкой биомеханике.

Но тут уместно еще раз оглянуться в юность Николая Александровича, еще раз пристально всмотреться в некоторые черты его характера.

Несколько странной нам казалась трансформация прочитанных книг в литературные пародии. Но ведь если вдуматься серьезно, то именно во время этих литературных опытов формировался мозг аналитика, который в данном случае анатомировал манеру, стиль писателя.

«Паровозное хобби», игра, превратившаяся в дотошное изучение истории паровозостроения и конструкций локомотивов. Именно здесь тренировалась так пригодившаяся теперь способность чрезвычайно быстро накапливать и систематизировать знания в новой для себя области.

В ряду многочисленных увлечений гимназиста, а потом студента Николая Бернштейна была фотография. И это «хобби» он довел в свое время до грани профессионализма. И оно теперь было готово заработать на науку.

Да, был запас энергии, знаний, навыка исследовательской работы, чтобы всего за два года обобщить сведения, разбросанные во многих трудах. Наконец, было в руках перо, отточенное работой над стихом. Короче говоря, уже к 1924 году был подготовлен к изданию пятисотстраничный труд «Общая биомеханика».

В первые же месяцы работы в биомеханической лаборатории он решил ряд чисто конструкторских задач, которые привели к качественному усовершенствованию методики работы. Именно тогда он предложил «кинокамеру наоборот».

...Пусть пленка в фотоаппарате остается неподвижной. И пусть себе ровным светом горят лампочки на сочленениях человека, производящего то или иное движение. Перед камерой можно поставить диск с прорезями, обтюратор, тот самый обтюратор, который запрятан внутри кинокамеры и на доли секунды открывает движущуюся пленку, снимая тот или иной кадр. Обтюратор как бы рассечет движение на множество фрагментов, и каждый такой фрагмент отразится на пластинке. С помощью обтюратора можно было получить шестьдесят, восемьдесят кадров в секунду и выделить детали движения микроскопически мелкие, причем в их последовательности.

По такому циклографическому снимку можно определять амплитуды движения, скорости и ускорения, силы инерции и их моменты, то есть точно проводить измерения и облекать их в математические формулы.

Этот метод циклограмметрии тут же был применен для решения прикладных задач о рациональных рабочих движениях — рубке зубилом, ударе молотом.

Если в конце прошлого века немецкие ученые Брауне и Фишер за шесть-семь лет смогли проанализировать всего три двойных шага одного испытуемого, то Н. А. Бернштейн за какие-нибудь полтора года исследовал 50 человек и обработал триста циклограмм. Это дало возможность накопить достаточный материал для того, чтобы разработать схему признаков, позволяющих даже по видимым на глаз деталям циклограммы удара определить характер деятельности основных мышечных групп и приложения усилий, перемещающих звенья тела. Это позволяло построить шкалу оценки биомеханической рациональности ударного движения при разных скоростях удара. То был прямой путь к выработке наиболее оптимальных движений.

На основании этих работ ЦИТ строил ряды постепенно усложняющихся рациональных приемов обучения: сначала отрабатывались самые элементарные движения с помощью специальной аппаратуры, затем более и более сложные движения рук с рабочим инструментом. Так воспитывалась высокая трудовая культура.

Сейчас вряд ли кто будет отрицать роль правильно построенных тренировок. Мы видим, каких замечательных успехов достигают с помощью продуманных тренировок спортсмены, летчики, космонавты.

Но в начале двадцатых годов ЦИТу приходилось выдерживать критические атаки от самых различных сторон.

ЦИТ критиковали за возведение в культ системы тренажа, за изучение простейших мускульных движений, за слишком большое внимание к ручному труду, который с приходом машин утратит свое значение.

Н. А. Бернштейн быстро выдвинулся не только в первую шеренгу специалистов ЦИТа. Он стал одним из активных бойцов, защищающих, пропагандирующих работы института в стране и за ее рубежами.

* * *

В марте 1924 года состоялась Всесоюзная конференция по научной организации труда, на которой единым фронтом выступили критики ЦИТа.

Одним из «боевых слонов» института на этой конференции был Н. А. Бернштейн. Он выступил с большим докладом о трудовых движениях. Готовясь к этому выступлению, он призвал на помощь и свои способности рисовальщика. Несколько десятков выполненных им диапозитивов наглядно иллюстрировали анализ истории науки о трудовых движениях. Он показал, что работы зарубежных ученых — американца Гильберта, немца Фишера и других — лишь наметили пути исследований, а ЦИТ в чрезвычайно короткий срок смог дать законченную методику исследований для изучения движений, создал точную и совершенную систему записи и вплотную подошел к установлению основных законов, определяющих трудовые движения.

Этот доклад фактически подводил первые итоги работы самого Н. А. Бернштейна и сотрудников биомеханической лаборатории, которой он теперь руководил.

Итоги оживленной и порою ожесточенной дискуссии сторонников и противников ЦИТа подвел В. В. Куйбышев. Он дал резкий отпор критике, оторванной от реальной действительности первой половины двадцатых годов. Он прямо заявил, что при существующей экономической и политической ситуации отрицать огромное значение работ Центрального института труда было бы просто ребячеством, непониманием задач рабочего класса или замаскированной борьбой с пролетарской диктатурой, пренебрежением к вопросам продуктивности живого человеческого труда в стране, где этот живой труд играет колоссальную роль в силу слабого развития техники.

— Главное, что было нами учтено и что является, мне кажется, огромным достижением нашей конференции и определенным этапом в нашей работе,— это достижения, доложенные от имени Центрального института труда,— говорил он. — Я думаю, что с настоящей конференции Центральный институт труда, абсолютно всеми признанный и достижения которого отрицаться не могут, выйдет с еще большими силами, еще с большей возможностью работать в области научной организации труда.

Сравнительно молодое научно-исследовательское учреждение — ЦИТу не исполнилось еще и четырех лет — приковало к себе внимание многочисленных организаций по НОТ как внутри страны, так и за ее рубежами — в Англии, Америке, Франции, Германии, Чехословакии.

Вскоре после окончания конференции по НОТ Центральный институт труда получил приглашение принять участие в первой международной конференции по научной организации труда. На эту конференцию было решено представить от ЦИТа два основных доклада, отражающих два главных направления в работе института.

Один должен был прочитать директор института Гастев — о методике работы, а второй — Бернштейн — об изысканиях научного отдела в области физиологии труда. Основное внимание Николай Александрович собирался уделить тому, как в институте изучаются рабочие движения и на основе этого создаются нормали.

То, что именно Н. А. Бернштейну было поручено выступать на столь представительном собрании (Бернштейну было тогда всего двадцать восемь лет), говорит о том, что он стал ведущим специалистом института в данной области.

Это был первый выход ЦИТа на международную арену. Делегация, понятно, готовилась с особой тщательностью. Все отдавали ясный отчет в том, что приглашение на конференцию со стороны ее организаторов было вынужденным: просто нельзя было игнорировать столь крупный научно-исследовательский центр.

Понимали, что предстоит столкновение двух принципов, двух идеологий, совершенно разных подходов к проблемам научной организации труда.

В середине мая отправились в путь, в Прагу, через Варшаву, Берлин...