СЕКСУАЛЬНЫЕ КОЛЛИЗИИ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

СЕКСУАЛЬНЫЕ КОЛЛИЗИИ

Лето принесло Ван Гогу унизительное переживание, глубоко запавшее ему в душу. Это была зарождавшаяся любовь к его кузине Кее, которая была старше его на семь лет и уже три года как овдовела, и все это время она со своим сыном приезжала в Эттен навестить семью пастора. Ее «нет, никогда, нигде», которые она грубо бросала в ответ на объяснения в любви Винсента, заставили его во второй раз в его жизни пережить глубоко ранящий отказ и высокомерное невнимание холодной, жестокосердной и исключительно материалистичной женщины. Он воспринял этот почти оскорбительный отказ как наказание. Но никак не хотел оставить в покое Кее. Возвратившись в Амстердам, она пожаловалась своему отцу пастору Стриккеру, который недвусмысленно заявил брату Теодору, что пора положить конец домогательствам. В ходе серьезного обмена мнениями между отцом и сыном, отец, угрожая, указал Винсенту на дверь. Трещина, которая образовалась, существовала «уже долгое время и принципиально усугублялась непониманием друг друга», как объяснил это Винсент брату Тео.

Забыв о предосторожности и ни капли не сомневаясь в своих действиях, Винсент отправился в Амстердам, чтобы еще раз встретиться с Кее. Там произошел случай, в очередной раз доказавший склонность Ван Гога к самоистязанию и мазохистским действиям. Когда дядя Стриккер ответил ему, что Кее нет дома, Винсент, подражая знаменитому римскому герою Муцию Сцеволе, сунул «палец в пламя лампы и сказал: позвольте видеть ее столько, как долго я смогу держать мою руку в пламени!». Это театральное представление не имело успеха.

За разговорами с Кее, спором с дядей и отцом последовала неудачная попытка сближения. После этого Винсент осуществил давно задуманную поездку к кузену Антону Мауве, авторитетному и признанному художнику, который работал в Гааге. Он надеялся получить у него творческий совет. Во время пребывания в Гааге его уверенность в себе усилилась. Там он встретился с женщиной (этот вопрос до сих пор остается открытым), с которой и пережил свой первый сексуальный опыт.

Он написал брату, что не долго испытывал угрызения совести. Он выразил свои чувства следующим образом: «Я хотел бы еще раз быть с этой женщиной; я не могу жить без любви, без женщины. О боже, мне не очень много нужно… Я нашел женщину, и пусть она даже немолода, и пусть даже некрасива, и пусть даже в ней нет ничего особенного. Она очень заботлива, у нее есть ребенок. Мое увядающее существование превратилось в бесконечный шарм. И это уже не в первый раз, когда я могу добиться симпатии женщин, не испытывая их сопротивления. Пасторы их проклинают, а проповедники их презирают и осуждают… Но я не проклинаю ее, я не презираю ее. Пасторы называют это грехом, но разве не грех не иметь потребностей в любви? Я долго жил без любви, чтобы считать это обстоятельство грехом. И если я когда-нибудь в чем-нибудь раскаюсь, то только в том, что раньше было в моей жизни, потому что я был соблазнен мистической и теологической меланхолией и очень сильно увлекался собой. Но теперь это мало-помалу проходит».

Снова с нем вспыхнуло чувство солидарности с бедными и обиженными и его сострадательность выразилась в том, что он, встречаясь с проститутками в Гааге, пытался понять своего брата. Его намечающаяся эмансипация и освобождение от авторитета отца происходили таким образом, как он вел себя во время рождественского спора с отцом, который закончился для Винсента тем, что он был выброшен вон. Правда, он пытался допустить, что реагировал на него слишком горячо, но своего брата все-таки упрекал, потому что возражал против жизни своих родителей и был убежден в правильности своих поступков: «Бороться с человеком, который старше тебя, — это не искусство. Отец уже стар и я много раз ему льстил и терпел вещи, которые для меня были невыносимы. И только в этот раз не было борьбы, потому что я сказал просто „баста“, и так как разум и здоровое человеческое понимание не были услышаны, я с непринужденным видом сказал, что все хорошо, и на этот раз отец приоткрылся и выболтал, что другие иногда об этом думают». Когда он упрекал своих родителей в том, что они бесчеловечны, нечутки и недостаточно порядочны, в нем возникала душевная борьба, что еще раз доказывало ему, что он здесь чужой.

Усиливавшееся чувство собственной самооценки дало ему право признать это и в отношении брата Тео. Он думал, что обязан ему всей жизнью за оказанную финансовую поддержку, хотя порой приходилось требовать ее. Но Тео вынужден был выполнять свой братский долг и поддерживать его, потому что Ван Гог был полон творческих стремлений и решил посвятить себя искусству. Чтобы не стать попросту попрошайкой и поберушкой, Винсент несколько позже предложил брату своеобразный договор. Тео должен был присылать ему деньги, но не даром, а как плату за его картины, которые он будет передавать. Одобрения Тео было достаточно, чтобы предложение вступило в силу, но самому Ван Гогу вследствие их расхождений во мнениях это нужно было для того, чтобы остро настроиться против своего братца-любимчика.

Его связь с проституткой Христиной Хорник была необходима, в первую очередь, для того, чтобы открыто возражать Тео. Но Винсент не догадывался о том, какова будет расплата. В конце января 1882 года он сообщал брату: «Сегодня утром я был настолько жалок, что еле-еле дошел до своей кровати; у меня болела голова и накануне была температура… Но потом я встал и опять свалился в постель, а сейчас и температура прошла». Так как Ван Гог спустя несколько месяцев лечился от гонореи и упоминавшаяся температура поднялась через шесть недель после его первого интимного контакта, то можно предположить, что в конце января речь могла идти о первых симптомах его болезни, которая проявилась в «недомогании, сопровождающемся болью и температурой». Но вначале мая все было уже позади, и Винсент признался Тео: «Этой зимой я познакомился с беременной женщиной, брошенной мужчиной с ребенком, которого она носила в себе. Эта беременная женщина бродила по зимним улицам и зарабатывала себе на хлеб, — как, ты уже знаешь. Я пригласил ее к себе работать моделью и стал оплачивать ее сеансы, и до сих пор она и ее ребенок спасаются от голода и холода, потому что я с ней делю свой собственный кусок хлеба… Эта женщина зависит от меня, словно ручной голубь; я могу жениться только один раз и каким образом я могу сделать это лучше, чем в случае с ней: я остаюсь один и продолжаю ей помогать дальше. Мой хлеб в наших руках, но вдруг она лишит его меня, развернется и уйдет?»

Ответное письмо Тео не выражало ясного отношения к этому. Он с уравновешенной и спокойной манерой держаться не принял окончательного решения по этому поводу. Но в начале июля Тео вместе с деньгами отдал письмо, содержание которого неизвестно, но из возражений Винсента, можно частично восстановить: «Тебе кажется, что я должен опасаться, что семья предпримет некоторые шаги, которые объявят меня недееспособным… Это взятие под опеку, которое часто постыдными злоупотреблениями загоняет человека в угол с тем, чтобы убрать его со своего пути, не очень приятно и неудобно, и сегодня у меня все идет слишком гладко. Даже обвиняемому закон предоставляет возможность предъявлять свои возражения и получить разнообразную помощь… В сущности, мне не верится, что семья может совершить нечто подобное; но ты говоришь об этом так, будто речь идет о Gheel, куда они уже хотели один раз меня отправить». Сегодня известно, что пастор Теодор, претерпев ущерб от Винсента, оказавшегося неспособным к деятельности в Боринаже, угрожал отправить его в клинику для душевнобольных в Gheel. Письмо Винсента, рассказывающее о тех событиях, свидетельствует, насколько далеко тогда зашли его разногласия с отцом: «Отец был очень зол, он выгнал меня из комнаты и убежал. Это принесло мне много боли и беспокойства, но я не могу поверить, что отец действительно это сделает, проклянет собственного сына и отошлет его (думаю, это желание появилось у него в прошлом году) в сумасшедший дом».

Из всего сказанного становится ясно, что Винсент ожидал помощи и покровительства брата Тео, потому что Тео однажды своим вмешательством уберег его от отправки на лечение в Gheel. В связи с этим Арнольд предполагал, что Ван Гог определял свой выбор женщины, исходя из детского чувства безопасности, и это проявилось во всех трех случаях отношений с женщинами, которые отражали отношение к матери: «Вначале он жаждал Евгению, которая питала проникновенные чувства к своей матери. Затем была кузина Кее, мать в печали; она определенным образом отождествлялась с его матерью, которая однажды соприкоснулась с горем от рождения первого мертвого Винсента. И встреча с Христиной или Син ознаменовалась тем, что она была уже матерью и брошенной женщиной. Таким образом, его симпатии определялись ролью воспринимаемой им необходимой или отсутствующей безопасности».

В январе, когда появились клинические симптомы в виде болей и температуры, возникли всего лишь подозрения на заражение гонореей, но 8 июня 1882 года в письме к Тео он с уверенностью сообщал: «Сейчас я нахожусь в больнице и в общей сложности здесь уже 14 дней. На протяжении трех последних недель у меня была бессонница, изнуряющая лихорадка и боли при мочеиспускании. Теперь уже выяснилось, что я пока еще в легкой степени поражен недугом, который называют „триппер“. Поэтому я должен спокойно лежать в постели и глотать хининовые пилюли, иногда со мной случаются казусы: либо жидкие выделения, либо квасцовые. Тебя, может, быть, это не успокоит. Ты ведь знаешь, что к таким вещам нельзя легкомысленно относиться, все в конце концов должно остаться позади, но могут случиться и обострения». В те времена лечение гонореи у мужчин сопровождалось особенно сильными болями, потому что промывание мочеиспускательного канала осуществлялось при помощи специального гонорейного шприца, который предотвращал сужение канала. Последовательное осуществление зондирования металлическим зондом приводило к тому, что постепенно восстанавливался его диаметр и нормализовался отток мочи. То, что введение металлического зонда в воспаленный канал было очень болезненно, подтверждают врачи, практиковавшие до появления антибиотиков. Ван Гог покорился этим мукам, и в письме от 1 июля можно прочитать следующее: «Мочеиспускательный канал должен постепенно расширяться, но этот процесс никому неподвластен и его нельзя ускорить… Зонд немного толстоват и каждый раз, когда его вводят, все больше, кажется, удлиняется, и это все сопровождается болью, что особенно ужасно, потому что этот предмет на некоторое время должен оставаться внутри. Если это делать быстро, то сразу появляется кровь, и тогда в течение нескольких дней делают паузу и боль потихоньку исчезает». Винсент находился в больнице около двух недель, но затем пришлось продолжить стационарное лечение: «Эти четырнадцать дней, которые я здесь нахожусь, недостаточны для моего лечения и я должен еще предварительно оплатить дополнительное двухнедельное лечение, хотя я надеюсь, если все будет хорошо, выйти отсюда через 8 или 10 дней».

В эти дни он не только получил от родителей большой пакет и деньги, но и отец посетил его в больнице. Когда пастор проходил по коридору, он увидел Син, находившуюся здесь среди других рожениц. Это покажется странным, но у пастора Теодоруса появились мрачные предположения, потому что после своего возвращения он написал Тео: «Винсент все такой же странный и мои ожидания не оправдались; если бы он не опускался все больше и больше, если бы не занимался ненужным расточительством для недостойных существ… У него постоянное пристрастие к людям низшего класса, и из этого чувства единения получается, что он впутывается в рискованные отношения».

1 июля Ван Гог покинул больницу, а днем позже Син родила сына. Винсент во время своего первого визита к роженице и мальчику в момент встречи расплакался, и это несмотря на то, что не он был настоящим отцом. Чтобы создать необходимые для ребенка и матери условия, он переехал на новую, лучшую квартиру, находившуюся недалеко от их дома. Перемена жилья принесла Ван Гогу беспокойство, и поэтому Тео дал понять, что гарантирует материальную поддержку и содержание жилища, но в том случае, если он будет продолжать заниматься искусством. Винсент прекрасно понимал, что без помощи брата ему придется голодать, и это касается женщины с ее ребенком. Впервые после наступившего в августе 1882 года улучшения, Тео посетил Винсента, чтобы заверить его в финансовой помощи на следующий год, но при условии, что он временно отложит свое бракосочетание. Кроме этого, брат предложил ему создать что-нибудь для продажи и настаивал на серьезных занятиях живописью, купив ему все необходимые для этого принадлежности.

Визит брата в развитии творчества Ван Гога сыграл решающую роль. Осенью этого года он сообщал, что намерен зарабатывать себе искусством на жизнь и в будущем не зависеть от финансовых ассигнований Тео. Он стал посещать выставки и мастерские художников в Гааге, но вскоре вынужден был написать своему другу Раппарду: «Я нахожусь в центре борьбы и знаю, чего я хочу, а эта болтовня об „иллюстративном“ не собьет меня с пути. Мое соприкосновение с кругом художников в целом закончилось, потому что я не могу себе точно объяснить: зачем и почему мне это нужно. Можно говорить о всякого рода особенностях, но получается так, что я иногда считаю себя правым».

Эта духовная изоляция очень угнетала его, но он не мог пересмотреть свои взгляды на искусство в угоду жалким вкусам публики, и об этот он писал Раппарду: «Иногда мне хотелось, чтобы мой друг пришел в мастерскую и посмотрел на мои дела, что очень редко случается, но я ни разу не хотел, чтобы мои вещи увидела публика. Мне небезразлично понимание моих работ, но в любом случае я должен следовать своему стилю и меньше всего думать о популярности». Из этих строк совершенно ясно, что он убежден в необходимости посвятить себя полностью искусству. Он нашел этот путь, хотя еще точно не знал, каким образом выполнить свое предназначение: «Я чувствую в себе силы, которые должны во что-то дальше вылиться, огонь, который во мне не гаснет, а разгорается, но я не знаю, чем все это для меня закончится».

В марте 1883 года, невзирая на трудности, которые ожидал, он писал своему брату: «Мне кажется, что я страшно богат, но не деньгами, а тем, что я нашел свою работу, что у меня есть что-то, чему я отдаюсь сердцем и душою, что наполняет мою жизнь содержанием и смыслом. Мое настроение переменчиво, но я в основном пребываю в радостном спокойствии».

В январе того же года Тео случайно поменялся ролью со своим братом Винсентом, потому что в Париже он принял на работу больную молодую женщину, в которую вскоре влюбился. Когда об этом узнал Винсент, то после долгого молчания смело заявил о своих отношениях с Син, указывая на то, что его любовная связь оставалась тайной, но продолжалась: «Желательно, чтобы знакомство между нами состоялось предварительно, это было бы верно и предусмотрительно. Я все сделал бы для того, чтобы это как можно лучше устроилось, но для этого вряд ли найдется другой дом, более подходящий, чем мой». Последнее, разумеется, не соответствовало истине, потому что Син жила у своей матери. Кроме того, Ван Гог представил ситуацию таким образом, что ему и Син необходимо избавиться от неопределенного положения, кроме того, Син была ему необходима как домохозяйка и сексуальная партнерша. Поэтому он пытался оправдать поведение брата, завуалировав его поступки своим братским милосердием. Тем временем его совместная жизнь с Син все больше и больше усложнялась, и он, зная о таких же проблемах у Тео, начал рассказывать ему о них откровенно и без утайки.

Его отношения с Син омрачились, как он объяснял, пагубным влиянием матери и брата. Он понимал ту «большую опасность, которая могла повториться в виде ее прежних ошибок», и его опасения были не беспочвенны. Син часто приходила домой пьяной, врала ему и встречалась с другими мужчинами. С самого начала было понятно, что женщина, которая для Ван Гога стала девушкой, нуждающейся в помощи, едва ли нуждалась в ней. Кроме того, трудно предположить, что она полностью удовлетворяла его эротические потребности, тем более если посмотреть на ее изображение на картине Sorrow и других — грубая женщина с безобразной и сильно обвисшей грудью.

Тем не менее, он с пылом защищал эту женщину: «Из всех старых чашек и блюдец, я желал бы только одну единственную ту, что пометила моя бедная, слабая, маленькая и любимая женщина, и я заботился бы о ней так хорошо, что, переживая мою бедность, и шага не сделал бы к тому, что разлучило бы нас, что помешало бы нам или причинило страдание». Да, в первое время их совместной жизни он беспокоился о состоянии ее здоровья и тратил значительные средства на профессора, который тогда занимался ею, потому что «она могла бы погибнуть, если бы вновь оказалась на улице, был разгар зимы, когда я с ней познакомился, и ей нужна была помощь».

Со временем это беспокойство о ней и материальная поддержка заметно уменьшились. С одной стороны, это было связано с постоянными спорами с ней и ее семьей, с другой — Тео мягко намекал, что его финансовая помощь, включая лечение самого Винсента, будет ограничена. Беспокоясь о будущем, Винсент впадал в депрессию: «Я думал, что было бы лучше, если б я в Боринаже вместо того, чтобы рисовать, заболел какой-нибудь болезнью и умер. Я тебе только в тягость и ничего с этим не могу поделать. Мне во всем видится черное… я не знаю, сколько я могу еще выдержать. Мне очень трудно, я чувствую, что скоро все вокруг меня рухнет. Я был бы здоровее, если бы так долго не голодал».

Психические перегрузки и постоянное недоедание привели его к физическим недугам, которые преимущественно отразились на желудке. В одном письме к брату он сообщал: «Из денег, которые ты мне прислал, я купил некоторые подкрепляющие средства, но аппетита у меня по-прежнему нет, потому что мой желудок плохо работает. Временами у меня бывают головокружения и болит голова, но это от бессилия… Сейчас это особенно обременительно, мой желудок больше не выносит обычной пищи, и аппетит возникает после того, как я съем кислое яблоко».

Среди бед, которые выпали на долю Ван Гога в начале 1883 года, было медленно проходившее «воспаление глаз», сопровождавшееся болями. Это началось в первые февральские дни и проявилось сильной утомляемостью. Через несколько дней проблемы с глазами прошли, но это его не успокоило: «Мальчик, мне хочется тебя предостеречь от опасности, которая происходит со мной, мои глаза иногда устают, но я не хочу что-либо воображать себе. Сегодня, особенно ночью, они сильно слезились; ресницы постоянно слипались, зрение ухудшилось, и в глазах помутнело. Сейчас я выгляжу так ужасно, как когда шатался без дела». К концу месяца воспаление глаз стало стихать. Примирившись с судьбой, Ван Гог в день своего тридцатилетия сказал: «Иногда я не могу понять, мне только тридцать, а я чувствую себя стариком».

С большой вероятностью можно предположить, что когда речь шла о «воспалении глаз», то это был гонорейный конъюнктивит, который быстро лечится антибиотиками. Острый конъюнктивит возникает при инфицировании гонококком или при половом контакте с зараженным. Так как Син, очевидно, не была вылечена от гонореи, то она, возможно, могла перенести гоноккок на его глаза. Потому что гонорейный конъюнктивит как позднее осложнение его заболевания в январе 1882 года исключается. Это подтверждается тем, что гонорейный конъюнктивит возникает через несколько часов после контакта с инфицированным, а самое позднее — через три дня и проявляется покраснением, отечностью и опуханием век, и больной не может открыть глаза. При этом возникает гнойное воспаление, которое склеивает веки. Как правило, этот конъюнктивит проходит через несколько недель, не нанеся глазам пациента особого ущерба.

1 августа 1883 года между Тео и Винсентом состоялся серьезный разговор, в котором Тео как представитель семьи принуждал своего брата принять решение относительно Син. И он его принял, судя по письму от 18 августа, с тяжелым сердцем, потому что говорил в нем, что должен расстаться с Син: «Сейчас я вынужден уйти от себя самого в окружение людей, для которых важно определенное положение, и они всегда его поддерживают. Я твердо намерен бросить все и уйти в работу. Борьба между любовью и долгом больше не существует для меня. Я говорю тебе, что выбираю долг, и этим все сказано».

Эта тяжелая покорность, связанная с жизнью семьи, освободила в нем те внутренние силы, которые сделали из него величайшего художника своего столетия. Расставшись с Син, 2 сентября 1883 года он покинул Гаагу и отправился в убогую болотистую местность провинции Дренте. Но разлука с Син и ее маленьким сыном была тяжела для него, и после прибытия на новую квартиру он захотел вернуться к ним, о чем признался брату: «Если я вижу где-нибудь бедную женщину с ребенком на руках или у груди, то мои глаза сразу же увлажняются». Впрочем, вообще он не ориентировался в своем новом окружении, потому что через несколько дней спрашивал себя: «Зачем я сюда необдуманно приехал… что я могу здесь делать? Мне невыносимо грустно оттого, что здесь меня никто не отвлекает от работы, я должен работать и забыться, иначе я буду сражен».