Без гнева и пристрастия

Без гнева и пристрастия

Петр Владимирович Долгоруков одновременно – или почти одновременно – прожил три разных жизни Крупнейшего знатока генеалогии, составителя «Российской родословной книги» уважают, к его трудам постоянно обращаются. Зарубежные печатные выступления соратника Герцена, противомонархического публициста изредка цитируют.

А то, чего не было, а прилипшую напраслину – это знают все, это помнят все, и многие принимают за бесспорный, давно установленный факт. «Ну, как же! Ведь причастность князя Долгорукова к присланному Пушкину пасквильному диплому подтвердила графологическая экспертиза!»

Экспертиза была, но не одна. Последняя, ее выполнила С. А. Ципенюк, категорически отвергла утверждения предыдущего эксперта, усмотревшего сходство почерков П. В. Долгорукова и анонимных пасквильных писем. Интересующихся технологией экспертизы отсылаю к сборнику «Криминалистика и судебная медицина», выпуск двенадцатый (Киев, 1976).

Отложим графологию, займемся хронологией.

В марте 1860-го в Париже на французском языке выходит в свет «Правда о России, высказанная князем Петром Долгоруковым».

В 1861-м тот же памфлет печатается на русском и на немецком.

В июне 1861-го Долгоруков заочно лишается княжеского титула, прав состояния и приговаривается к вечному изгнанию.

Дальше начинается травля.

В конце 1861 года парижский суд на основаниях весьма сомнительных объявляет Долгорукова виновным в попытке шантажировать М. С. Воронцова, умершего… пять лет назад!

В январе 1862-го Герцен откликается в «Колоколе»:

«До нас доходят крики радости русской аристократической сволочи, живущей в Париже, о том, что, натянувши всевозможные влияния, им удалось получить какое-то бессмысленное осуждение князя Долгорукова».

В феврале 1862-го Долгоруков печатает нашумевшее открытое письмо Александру II.

Ответный ход был сделан в январе 1863-го. В России появилась брошюра А. Аммосова. Неизвестно, являлся ли Аммосов подлинным автором. Возможно, что это подставная фигура либо псевдоним. Так или иначе, Аммосов впервые в печати через двадцать шесть лет после гибели Пушкина выдвигает обвинение: пасквильный диплом сочинял и распространял Долгоруков. Об этом якобы рассказал соучастник, другой эмигрант, князь И. С. Гагарин.

Гагарин прислал опровержение. О Пушкине он пишет с максимально возможной ясностью:

«Я высоко ценил его гениальный талант и никакой причины вражды к нему не имел».

Иначе говоря, ищите того, кто а) не ценил, б) имел «причину вражды».

Однако издатель «Русского архива» П. И. Бартенев позволил себе в одном из примечаний процитировать наветы Аммосова.

П. Долгоруков отсылает в Москву письмо М. П. Погодину:

«В 8-м и 11-м №№ Русского Архива подлец Петрушка Бартенев уверяет, что или я или Гагарин писали безымянное письмо Пушкину.

Ведь знает меня этот подлец, знает, что это вещь невозможная, но клевещет в угоду моим врагам….Обвинение на Гагарина – также клевета».

С Гагариным подробно беседует Н. С. Лесков и приходит к твердому убеждению: Гагарин – безвинная жертва клеветы.

Двинув в печать версию о двух эмигрантах, власти нашли на кого свалить ответственность за гибель поэта, и свели счеты, не опасаясь несбыточной возможности обращения Долгорукова в суды Российской империи.

Между тем в 1874 году в одной из брошюр, изданных в Лейпциге, мелькнула здравая мысль:

«То, что подозрение в этих гнусностях открыто было высказано… в такое время, когда оба заподозренных жили в качестве политических изгнанников за границей, является обстоятельством, на которое нельзя не обратить внимания».

Почему же шитая гнилыми нитками версия по сию пору имеет хождение? Потому что наше сознание пустоты и неустойчивости не терпит. Нам куда удобнее самоуспокоенно твердить: «Скорее всего все-таки Долгоруков», – чем признавать, что истинный виновник не изобличен[6].

Печатая в издаваемом им журнале «Веридик» убийственные характеристики членам Государственного совета, Долгоруков о Киселеве отозвался относительно благоприятно:

«Здесь он ярко выделялся своими заслугами среди большинства ничтожных людей, которыми было переполнено это учреждение, самое высшее в России… Очень трудно управлять страной, где во всех официальных сферах сверху и донизу идут кражи, а ложь процветает снизу доверху, в которой правосудие, когда оно не служит орудием гнета в руках правительства, продается тому, кто дороже платит. Бюрократы… считают воровство своим неотъемлемым правом, своей священной собственностью, защищают эту собственность с ожесточением и считают государственными преступниками всех тех, которые требуют нового порядка вещей.

Подобная борьба, борьба ожесточенная, ежедневная, представляла громадные трудности даже для одаренного величайшей энергией человека: но у графа Киселева этой энергии нет; она заменяется у него очень ясным и тонким умом.

…Этот деятель, который, несмотря на свое звание генерал-адъютанта Николая I, хотел и сумел дать конституцию дунайским провинциям, сохранит почетное имя в истории этих провинций, а также в истории своей собственной страны».

После освобождения от турецкого владычества двух княжеств – Молдавии и Валахии – Киселев на протяжении пяти лет, с 1829 по 1834 год, был там наместником и ввел конституцию, именовавшуюся «Органический регламент».

Реформы Киселева высоко оценил Пушкин. Перед тем как записать в дневнике от 3 июня 1834 года, что Киселев «может, самый замечательный из наших государственных людей», Пушкин упомянул о совместном обеде: «Много говорили об его правлении в Валахии».

Что же касается П. Долгорукова – давно пора отрешиться от пренебрежения, подкрепленного сенсационными, но несерьезными экспертизами почерка. Куда весомее тот факт, что В. И. Ленин в статье «Гонители земства и Аннибалы либерализма» одобрительно приводит его прозорливые отзывы о земских учреждениях.

Вернемся к оценке, данной Долгоруковым Киселеву:

«И вот в продолжении 18-ти лет можно было наблюдать странную и любопытную картину: честный министр стоял во главе воровского министерства….Без конституционного управления и свободы печати могут быть честные министры, но честное министерство быть не может. Он представлял собой странную смесь либерала и царедворца».

В последнем определении Долгоруков лишь перефразировал пушкинские стихи, которые тут же приводил. Строки поэта, написанные в 1819 году, наперед угадали, что в решительные минуты Киселев не возглавит революционные действия.

На генерала Киселева

Не положу своих надежд,

Он очень мил, о том ни слова,

Он враг Коварства и невежд…

…Но он придворный: обещанья

Ему не стоят ничего.

Мы умышленно опустили три строки, с тем чтобы представить их отдельно:

За шумным, медленным обедом

Я рад сидеть его соседом,

До ночи слушать рад его…

А ведь было что послушать! И в 1819 году, и в 1834-м.

Позднее Пушкин кое-что пересказал своему другу и наставнику Александру Ивановичу Тургеневу. Вот запись в дневнике Тургенева, сделанная за двадцать дней до гибели поэта:

«Я зашел к Пушкину….Потом он был у меня, мы рассматривали французские бумаги и заболтались до 4-х часов. Ермолов, Орлов, Киселев всё знали и ожидали: без нас дело не обойдется».

Декабристы действительно рассчитывали на Киселева. В двенадцатом томе собрания документов «Восстание декабристов» на 174 странице из показаний А. В. Поджио выясняется, что в случае успеха переворота Киселева предполагалось назначить московским генерал-губернатором.

Еще раньше в собственноручной памятной заметке о тайных обществах (которую Александр I держал у себя в столе, не давая делу ход) были перечислены генералы Ермолов, Раевский, Киселев, Мих. Орлов, Дм. Столыпин.

Известный юрист и писатель А. Ф. Кони сказал о Киселеве:

«Павел Дмитриевич Киселев… по справедливости должен быть признан выдающимся во всех отношениях русским государственным человеком… Подобно воспетому Пушкиным Ганнибалу, он был “усерден, неподкупен, царю наперсник, а не раб”».

На строках Пушкина из «Моей родословной» мы намеревались завершить эту главу. Но требует внимания одна из современниц Киселева, одна из придворных дам.

«Генерал Киселев был исключительно умен, у него была обаятельная внешность и золотое сердце. Я была хорошо осведомлена об этой замечательной семье. Я знала от Пушкина, что у него был брат, по имени Сергей, который был женат на хорошенькой барышне из Москвы, по фамилии Ушакова».

Так рассказывала Александра Осиповна Смирнова, она же девица Сашенька Россет, она же фрейлина по прозвищу Черненька.

Ей, Александре Смирновой, Софья Станиславовна Киселева, урожденная Потоцкая, говорила о своем бывшем супруге, что Павел Дмитриевич Киселев – «человек высоких нравственных качеств».

После Крымской войны и воцарения Александра II Павел Дмитриевич был назначен послом во Францию. Шесть лет находился в должности. Уйдя в отставку, продолжал жить в Париже. Там он и скончался в 1872 году на восемьдесят пятом году жизни.

Состояние унаследовали племянники, в том числе сын Елизаветы Ушаковой Николай Сергеевич Киселев. Другой племянник, Д. А. Милютин, которому был завещан личный архив, перевез бумаги в Петербург и предоставил Андрею Парфентьевичу Заблоцкому-Десятовскому возможность с ними знакомиться.

В результате многолетних прилежных разысканий явился в свет четырехтомный труд А. П. Заблоцкого-Десятовского «Граф П. Д. Киселев и его время».

На последней странице четвертого тома воспроизведено заблаговременно написанное прощальное письмо:

«Почтеннейший и много мною любимый Андрей Парфенович!

Собираясь в долгий путь, мне желательно было вам припомнить о себе и просить о принятии картины… Да будет этот загробный подарок воспоминанием о сослуживце, умевшем вас ценить, а потому любить и уважать. Живите долго, а на досуге вспомните об отсутствующем П. Киселеве.

Париж, июня 18(30) дня 1865».

Далее в монографии следуют три слова: «Конецъ четвертаго тома». А на предыдущих страницах размещены документы по делу о безымянном денежном приношении.

Изложение «странного происшествия» Заблоцкий-Десятовский заключил весьма неопределенно:

«Вопрос о том, кто и с какою целию сделал это приношение….для нас остается не разрешенным».

Почему биограф не решился назвать имя похитителя хотя бы предположительно?

Не потому ли, что приходилось считаться с тогдашним уложением о наказаниях? Особенная часть русского уголовного права содержала статью, карающую за разглашение сведений, пусть даже и отвечающих истине, но неудобных, порочащих чье-либо имя.

Можно было писать правду, только правду. Но всю правду запрещала статья закона, посвященная оскорблению чести.

Эти юридические тонкости были в числе обстоятельств, обрекающих на умолчания и недомолвки, на недогадливость и на «умышленное непрочтение».