VI. Происхождение нравственности

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

VI. Происхождение нравственности

ще Спиноза жаловался, что философы смотрят на волнующие людей аффекты как на пороки и потому высмеивают их, порицают или клянут. Подобные философы рассматривали людей, какими те должны быть, а не такими, каковы они в действительности. «В результате этого вместо этики они по большей части писали сатиру и никогда не создавали политики, которая могла бы найти приложение; их политика может с успехом сойти за химеру или осуществиться в Утопии, или в том золотом веке поэтов, где она менее всего необходима»,— писал Спиноза (26, 2, 287). Выпускник Лейденского университета, видимо, хорошо усвоил это назидание. Он уже написал свою сатиру, где показал, какой золотой век уготован людям, если они лишатся своих пороков. Теперь он опубликовал трактат по этике, в котором решил показать, как искусная политика, умело используя аффекты людей, может создать систему нравственных ценностей.

В истории новой философии Томас Гоббс первым попытался объяснить нравственность как превращенную форму эгоистических устремлений. Правда, у Гоббса эта мысль изложена в самых общих чертах. Из его концепции ясно, что институт морали возникает лишь в условиях политической организации общества и верховная власть устанавливает основания ее общеобязательных норм. В «Исследовании о происхождении моральной добродетели» Мандевиль набросал схему того, как могло произойти такое установление. Вот в главных чертах мандевилевская модель происхождения нравственности.

Поскольку человек является исключительно эгоистичным, упрямым и хитрым созданием, то одним принуждением его нельзя сделать послушным и добиться от него того совершенствования, на которое он способен. Перед политиками, законодателями и мудрецами, трудившимися над установлением общества, поэтому возникла задача заставить людей поверить в то, что для каждого из них выгоднее сдерживать свои эгоистические устремления, чем следовать им, и гораздно лучше принимать во внимание не личные, а общественные интересы. В качестве компенсации за такое самоотречение они изобрели воображаемое, идеальное вознаграждение, пригодное во всех случаях, ничего им не стоящее и наиболее приемлемое для всех.

Эти политики, законодатели и мудрецы, изучив все сильные и слабые стороны человеческой природы и обнаружив, что ни один человек не был ни настолько черств, чтобы не поддаться чарам похвалы, ни настолько испорчен, чтобы сносить презрение окружающих, сделали вывод, что самое лучшее средство, которое может быть здесь использовано,— это лесть. Они всячески льстили человеку, восхваляя его превосходство над другими живыми существами, проницательность его ума и величие души, способное подвигнуть его на самые благородные деяния. Незаметно вкравшись лестью в сердца людей, они внушили им понятия стыда и чести. А затем стали внушать им, насколько не соответствует их достоинству удовлетворение тех желаний, которые роднят их с дикими животными, и забвение тех высоких способностей, которые обеспечивают им превосходство над ними.

Людям постоянно твердили, что только те из них станут достойными представителями человечества, кто сможет обуздать свои низменные наклонности и, совершенствуя свой дух, возвысится до того, чтобы содействие общественному благу предпочесть собственным интересам. Те же, кто, не заботясь о благе других, думает лишь о себе, о своих вожделениях и выгодах и употребляет способности разума лишь на то, чтобы умножать свои удовольствия, объявлялись отбросами рода человеческого, которые ничем не отличаются от диких зверей, кроме внешности. Так, льстя одним и угрожая другим, творцы морали стремились вызвать у людей дух соперничества, возбудить у них желание попасть в число достойных и избежать того, чтобы их считали презренными существами.

Приобщая людей к нравственности, делали ставку на их гордость и тщеславие. Именно чувство гордости побудило самых решительных и лучших из людей переносить множество неудобств и лишений ради честолюбивого удовлетворения от того, что их признают достойными представителями человеческого рода. Тем же, которым не хватало гордости или силы духа, чтобы подавить свои низменные инстинкты, было стыдно считаться презренными существами. И поэтому, оправдывая самих себя, они говорили то же, что и все другие, и, скрывая свои несовершенства, восхваляли самоотречение и заботу об общем благе так же, как и остальные люди. Тем более что они не могли не получать выгод от тех действий, которые предпринимались на благо всего общества, и пожинать плоды трудов и самоотречения других.

Так был или мог быть сломлен дикарь в человеке, и в обществе утвердились моральные добродетели — «плоды политики, которые лесть породила из гордости» (2, 71). Будучи полезными для общежития людей, они одновременно сделали их послушными, и честолюбцы отныне могли извлекать для себя больше выгоды и управлять людьми более легко и безопасно. Отныне все то, что делал человек для удовлетворения своего желания, если в его действиях обнаруживался хотя бы малейший намек на то, что они могли нанести вред другим людям или сделать его самого менее способным оказывать им услуги, называлось пороком; а всякое действие, «при помощи которого человек вопреки природной склонности стремился к благу других или к обузданию своих собственных аффектов, исходя из разумного желания быть добрым», называлось добродетелью (2, 70).

Совершенно очевидно, что Мандевиль был далек от того, чтобы видеть источник нравственности в божественном откровении, равно как и от какой бы то ни было теологической точки зрения на мораль. В трактате «Исследование о происхождении моральной добродетели» он прямо отвергает мнение о том, что понятие добра и зла и различие между добродетелью и пороком явились результатом религиозных воззрений. Он обращается к примеру языческих религий Древней Греции и Римской империи, чтобы показать, что древние приобщились к морали не благодаря, а вопреки своим верованиям, ибо «их религия не только не учила людей обуздывать свои аффекты и находить путь к добродетели, но, кажется, была задумана скорее для оправдания их вожделений и поощрения пороков» (2, 71). Не религия, а искусная политика, использовавшая самые различные средства, чтобы польстить человеческой гордости, тщеславию и честолюбию, утвердили в сознании древних моральные добродетели. Этой цели служили триумфы, устраиваемые в честь победителей, воздвигаемые монументы и статуи, венки, которыми награждали выдающихся граждан, почести, оказываемые мертвым, и публичные панегирики живым. И хотя Мандевиль предупреждает, что, говоря о происхождении нравственности, он имеет в виду не иудеев, не христиан, а человека в естественном состоянии, не познавшего «истинного бога», его «ирония слишком очевидна, чтобы кого бы ни было ввести в заблуждение» (13, 144).

Чтобы обосновать свою умозрительную модель происхождения морали, сделать ее более правдоподобной, Мандевиль всюду ищет подтверждение тому, что существует такой механизм «порождения посредством лести из гордости», которому он приписал решающую роль в формировании морали. И он действительно находит его, например в тех способах, которыми родители, льстя самолюбию детей, прививают им навыки хороших манер. Намеренно расхваливая ребенка, когда тот поступает так, как от него требуют взрослые, они добиваются того, что, побуждаемый похвалой, он привыкает к соблюдению правил приличного поведения. Мандевиль приводит еще ряд примеров, от подвигов Александра Македонского до спасения ребенка из огня, чтобы подтвердить свой тезис о том, что в основе всех благородных, самоотверженных, великодушных или просто добрых, сострадательных поступков всегда лежит стремление удовлетворить собственную гордость, тщеславие или по меньшей мере избежать неудовольствия, противного нашей эгоистической натуре. И даже в самом бескорыстии, творящем добро только из любви к нему, он  обнаруживает след гордости, усматривая ее в том удовлетворении от сознания своей собственной ценности, которое люди получают в награду за свои добрые дела.

Все это напоминает этику Ларошфуко, печально констатировавшего: «Своекорыстие говорит на всех языках и разыгрывает любые роли — даже роль бескорыстия» (16, 153). Этические представления автора «Максим и моральных размышлений», не раз отмечавшего, что честолюбие, стыд и тщеславие являются главными мотивами человеческой деятельности, что в эгоистических аффектах людей коренятся их самые возвышенные побуждения, тоже послужили одним из источников мандевилевской концепции морали. Однако стержневая идея «Исследования о происхождении моральной добродетели» иная, чем у Ларошфуко. Это та же идея, что и идея «Возроптавшего улья». И в том и в другом случае Мандевиль обращал внимание на политику, «с помощью которой из самых презренных частей создан такой великолепный механизм» (2, 46—47).

Историки этических учений по-разному оценивали этику Мандевиля. Ф. Иодль, считая, что Мандевиль рассматривал добродетель как фикцию, писал о пессимизме и крайнем номинализме его концепции (см. 13, 144), Напротив, современный исследователь Дж. Колмэн доказывает, что Мандевиль отрицал не реальность добродетели а лишь ее врожденный характер (см. 34). Автор же вступительной статьи к русскому изданию «Басни о пчелах» Б. В. Мееровский усмотрел в Мандевиле сторонника гедонизма и гедонистического истолкования морали (см. 2, 18). Я думаю, недалек от истины П. Сакман, отмечавший, что в понимании этики эгоизма Мандевиль обнаружил такую остроту и проницательность, до которых не возвысился ни один мыслитель его века (см. об этом 10, 181). Рассматривая человеческую чувственность и естественное стремление людей к наслаждению как основу их поведения, он считал, что нравственность состоит в обуздании эгоистических аффектов, в преодолении человеком самого себя и является определенной обязанностью людей по отношению друг к другу. Изыскание оснований нравственности в скрытых тайниках себялюбия совмещалось в его концепции с ясным пониманием общественного характера морали. А попытка представить ее как продукт искусства политики свидетельствовала о том, что он придавал ей значение идеального социального института.