ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой рассказывается об эмиграции и бурной юности в ритме танго под знойным небом Аргентины

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой рассказывается об эмиграции и бурной юности в ритме танго под знойным небом Аргентины

1

«Нигде кроме, как в Моссельпроме!..» На определённое время источником информации о Кристине Онассис для меня стала мастерская художника Ильи Глазунова в двухэтажной башне над бывшим Домом Моссельпрома на углу Калашного, Нижнего Кисловского и Малого Кисловского переулков, окнами смотрящая на Арбатскую площадь и Новый Арбат (тогда Калининский проспект).

С Ильёй Сергеевичем дружил мой отец, поэт Алексей Марков, и с некоторых пор я стал захаживать в знаменитую мастерскую, благо от нашего журфака в старом здании МГУ дворами было десять минут ходьбы. Порой заходил и с подругами, что народным художником СССР неизменно поощрялось, а избранные приглашались в натурщицы, как для его эпохальных полотен, так и в Суриковский институт, где он преподавал.

Впрочем, в ту пору недостатка в представительницах прекрасного пола в мастерской не было. Предпочтение отдавалось дочерям дипломатов, красивым девушкам подчёркнуто славянской модельной внешности, молоденьким миловидным певицам, балеринам, драматическим актрисам (например, мэтр познакомил меня с Ириной Алфёровой, тогда ещё студенткой, только снявшейся в одном из первых советских сериалов «Хождение по мукам», а в мастерской Глазунова грациозно протиравшей огромные старинные иконы фланелевой тряпочкой).

Практически невозможно было не подпасть под обаяние и неукротимую энергетику этого художника. И теперь, спустя годы, с щемящей ностальгией вспоминается, как в этой надстройке над бывшим Моссельпромом всё было изысканно, дефицитно, красиво, кипуче, масштабно, свободно. Порой возникало ощущение, что не в «застойном» Кремле, рубиновые звёзды которого виднелись из окон, а именно здесь, в мастерской, наполненной прекрасно-возвышенными ликами икон в сияющих окладах, крестами, самоварами, картинами, скульптурами, классической музыкой, непрестанными телефонными звонками со всего света, свободолюбивыми диссидентскими речами, завораживающим иностранным говором, благоуханиями французского парфюма, сигар и фирменных сигарет, решаются судьбы страны и мира.

— Здесь витает дух свободной прекрасной древней Эллады! — восклицала Наталия Анненкова, дочь чрезвычайного и полномочного посла, художница, керамистка, некоторое время жившая в Греции. — Изумительно! А Илюша и сам вылитый грек в профиль! Греция — моя вечная любовь!

В прошлом чемпионка по художественной гимнастике, абрисом фигуры напоминающая амфору (пролежавшую, правда, на дне морском несколько тысячелетий и благодаря ракушкам и водорослям обретшую более смелые формы, чем задумывал мастер), с благородной посадкой головы на красивой длинной шее, с прямым классическим профилем, большими миндалевидными серо-голубыми глазами, Наталия походила на древнюю гречанку — как мы себе их представляли по иллюстрациям и изваяниям в Эрмитаже и Пушкинском музее. Я слушал её восторженно-захлёбывающиеся излияния об Олимпе, Парфеноне, Плаке, мусаке, сиртаки, сногсшибательных романах с невероятно пылкими, могучими, неистощимыми и прекрасными, как боги, греками и пытался представить заданную (для меня — как домашнее задание по наивысшей математике) гречанку-миллиардершу.

— Это просто чудеса, фантастика — острова Эллады! — точно средиземноморская бабочка, порхала по просторной трапезной Глазунова Наталия. — Я была на Родосе, Крите, Санторини, Лесбосе! Была на Скорпиосе, острове Онассиса, действительно напоминающем с вертолёта, на котором мы летали с Кристинкой, силуэт скорпиона! Кипарисы, оливки, ореховые деревья, пляжи, белоснежные яхты, бассейны, дворец! Восхитительно! Рай, истинный рай на земле, хотя, конечно, Элладу нельзя назвать землёй в обычном понимании, это земля богов!

— Вы летали на вертолёте с Кристиной Онассис? — ошарашенно уточнил я.

— А с кем же? Это её остров! — отвечала художница. — Давала по её просьбе уроки рисования с высоты птичьего полёта! Она способная, но непростой человечек! Если уж про меня некоторые говорят, что крыша съехала, то о ней и говорить нечего — безумица, хотя порой даже более чем прагматична, даже страшно, как она там, в голове, всё моментально просчитывает и подсчитывает, но это редко с ней случается, всполохами молний!

— Вы подруги?

— Не знаю, есть ли у неё вообще подруги… ну, подружки, пусть так. Мы и внешне похожи, за сестёр принимали, одного роста, у Кристинки, правда, глаза тёмно-оливковые, и она, конечно, гораздо менее обширна, чем я стала теперь! Но в отличие от меня ей не нравятся греки, она считает их слишком примитивными и провинциальными.

— А отец?

— Отец для неё — настоящий Зевс! В этом мы тоже с ней едины!

— А ваши отцы были знакомы?

— Конечно! Но это надо у мамули спросить, наша общая подруга, знаменитая модельерша Ирочка Голицына их познакомила, кажется, в Швейцарии, мамуля всё помнит, а у меня в голове не удерживается то, что не впитала всеми фибрами душа!..

Очарованный безумно-восторженной Наталией, я попросил подарить мне одну из её греческих фотографий и выбрал ту, где она запечатлена почти обнажённой в позе прекрасно-беспечной богини на Ареопаге перед Акрополем. И, вглядываясь, вообразил на том же валуне, но полувеком ранее сидящим в позе роденовского «Мыслителя», сосредоточенного, обдумывающего свой жизненный путь молодого Аристотеля Сократеса.

Мы гуляли с Наталией по завьюженной старой Москве, она рассказывала о своих «папуле и мамулечке», о детстве, первой любви, а мне чудилось, что это та, другая, такого же роста, но более сдержанных форм и с тёмно-оливковыми глазами рассказывает. Мы ходили на театральные и кинопремьеры, вернисажи, в гости к многочисленным друзьям Наталии. Исподволь я расспрашивал её об Онассисе, мотивируя это тем, что молодые люди всегда интересуются, как стать миллионером. Она, по её словам, лично знакомая со многими миллионерами, весело и загадочно смеялась…

Однажды, на старый Новый год, из мастерской Глазунова она привела меня к пожилой испанке, жившей рядом, в Малом Кисловском переулке в огромной квартире. Испанку звали Долорес Б. К., она была ровесницей века и походила на Пассионарию, свою знаменитую пламенную соотечественницу и тёзку Долорес Ибаррури.

Эта Долорес много лет дружила с родителями Наталии. Куря одну за другой папиросы «Беломорканал», она рассказывала мне, что в первый раз эмигрировала из Испании с родителями в Аргентину, в Буэнос-Айресе работала телефонисткой в большой телефонной компании и близко знала тогда ещё совсем мальчишку Аристотеля Онассиса, не пропускавшего ни одной юбки и из-под полы приторговывавшего кокаином. Ухаживал ли он за ней? «О-ла-ла, какая же женщина, тем более испанка в этом признается, карахо! Он был дико темпераментным, но нежным, от его взгляда кружилась голова…»

В 1930-х годах она вернулась в Испанию, но при диктатуре генерала Франко вновь была вынуждена эмигрировать, уже с детьми — в Советский Союз, которому по гроб жизни будет благодарна, несмотря на нюансы (избежать ГУЛАГа ей не удалось, но знакомство с ним благодаря развенчанию культа личности было краткосрочным). С Аристотелем, конечно, никаких связей у неё больше не было, хотя ей сообщали, что он её разыскивал в Европе. И забыть его она также не сможет по гроб жизни, потому что был он неподражаем, ей думается, ни одна женщина, хоть раз с ним побывавшая, не сможет его забыть, но «Аристо сам себе подписал смертный приговор, предав богиню»…

Долорес Б. К. ставила на проигрыватель пластинки с танго, курила «беломорины», заходясь в хриплом кашле, попивала из фужера коньяк, ностальгически улыбаясь, пританцовывая, подпевая почему-то на баскском…

Когда мы с Наталией вышли под снегопад на Арбатскую площадь, я спросил, не от Онассиса ли, случайно, у Долорес Б. К. дети, уж больно шикарная квартира, антикварная мебель, посуда, картины, коллекция навах, которыми во время гражданской войны республиканцы резали франкистов, некоторые клинки даже со следами запёкшейся крови (как они попали в СССР?), говорящие о многом дорогие, музейного уровня, безделушки… Но Наталия лишь звонко рассмеялась и сказала, что некоторых испанских эмигрантов товарищ Сталин жаловал, особенно тех, которые вкупе с Пассионарней способствовали перемещению золотого запаса Испании в Советский Союз, что, впрочем, для некоторых не стало оберегом от репрессий.

— Но в Аристотеля невозможно было не влюбиться! — добавила она убеждённо.

— А вы с ним были близки? — наивно осведомился я.

— О-ла-ла, какая же женщина, карахо!.. — повторила Наталия слова Долорес Б. К., и бисер её уклончивого смеха смешался со снежинками, летящими, казалось, в тёмно-лиловое небо. — Скажу тебе, дружочек мой, одно: Онассис мог явиться только в Греции!

— Но миллионеры и миллиардеры рождались и в Англии, и во Франции, и в Штатах, и в Японии…

— Всё так. Но Аристотель Сократес Онассис другой, он — уникален. И мог явиться только в Элладе, поверь мне!

И с Наталией, и с шумными компаниями, и с чекистом Андреем X., и в одиночку я часто заглядывал в ту пору в мастерскую Глазунова, где звучал божественный голос Марии Каллас. Я переписал на портативный магнитофон две пластинки и слушал, слушал, слушал десятки, сотни раз, как когда-то записи Высоцкого и «Битлз», становясь фанатом, фаном, как стали потом говорить, великой гречанки. В западных журналах, коих в мастерской разбросано было множество, я прочитал, что дети Онассиса — Александр и Кристина — ненавидят Каллас. Для меня это было равносильно тому, как если бы кто-нибудь сообщил, что ненавидит… святую Марию.

Прочитав очерк о том, как Пьер Паоло Пазолини ставил фильм «Медея» с Каллас в главной роли (которая, теряя голос, уже брошенная Онассисом, почти уходящая, в картине не пела и вообще не произнесла почти ни слова), я принялся перечитывать древнегреческую литературу, которую на первом курсе с лёту сдал на «отлично», но теперь воспринимал многое не отстранённо, а чувствуя, что сам становлюсь едва ли не персонажем некоей древнегреческой трагедии.

Так или иначе, но визиты к Глазунову исподволь всё больше ассоциировались то ли с заграницей, красивой жизнью, роскошью и свободой вообще, то ли с темой Каллас — Онассис, а значит, и с его единственной бедовой дочерью… Порой возникало ощущение, возгоняемое амбициями и не в меру употребляемыми с друзьями-однокашниками горячительными напитками, что сама судьба влечёт меня к красивым гречанкам.

Как-то, будучи изрядно подшофе, я попытался ненароком выведать у Ильи Сергеевича, не с его ли подачи запутываюсь я в незримых таинственных сетях и не сулят ли они мне погибель. Но изъяснялся я, должно быть, настолько витиевато, что маэстро не понял или не захотел понять и заклял, перекрестившись на икону Пресвятой Девы Марии, полагаться не на судьбу, а на Бога. После чего улетел на этюды — в Ханой, на Соловки или в Буэнос-Айрес.

2

На Ареопаге Аристотель действительно задумчиво восседал. Он сам будет рассказывать об этом Марии Каллас во время круиза на яхте «Кристина». Он тогда ей всю свою жизнь будет рассказывать. А она, зачарованно глядя на звёзды и их отражения, волнующе покачивающиеся на густых чёрных волнах вместе с далёкими мерцающими огоньками шхун, — будет слушать, как «Одиссею».

Но это произойдёт через много лет.

«Я точно не из тех, кого надо подталкивать, — говорил Уинстон Черчилль, у которого Онассис многому научился и с которым, на склоне лет легендарного британского политика, даже подружился (если в принципе возможна была такая дружба). — На самом деле я сам — толкач».

Остаётся загадкой, как шестнадцатилетнему юнцу-греку удалось в Стамбуле, логове заклятого врага в то время — Турции, договориться с иноверцами и вызволить отца. (Подобных загадок в жизни нашего героя будет в избытке, и поныне кажется совершенно невероятным, что он смог договориться по той или иной теме, вопросу, — но иначе не стал бы Онассис тем самым Онассисом.) Юноша утверждал, что сумма выкупа составила 20 тысяч долларов. Отец не поверил. Кричал, что если это так, то сын явно переплатил за его свободу (чувство юмора, порой чёрного, Аристотель унаследовал от отца). Сократ подозревал, что Ари просто-напросто прикарманил львиную долю их семейных сбережений. Уже в Афинах, где у Онассисов по сути не было ни кола ни двора, напившись узо или раки (анисовой, виноградной водки), а после турецкой тюрьмы он здорово стал закладывать за воротник, отец оскорблял сына, грозил (подобно Тарасу Бульбе) прикончить его, которого породил.

— Денег я не крал, отец! — уверял Ари. — Простите, если что не так, но вас уже приговорили к расстрелу!

Но отец в ответ лишь матерился…

«Во время семейных ссор меня охватывало странное чувство собственной ничтожности, — скажет потом наш герой Марии Каллас. — Я пришёл к выводу, что найду своё счастье в далёкой стране».

Перебиваясь случайными заработками, Аристотель часами бродил по Афинам, вспоминая весёлые дни и ночи в Смирне, размышляя, как жить дальше. Однажды под вечер на Плаке, в старинном районе у подножия Акрополя, он зашёл в лавку древностей и разговорился с седобородым стариком-хозяином, которого звали Христосом.

Христос многое на своём веку повидал и пережил, бывал на Востоке, в Америке, в Австралии, матросом на торговых судах трижды обошёл вокруг света.

— Я бы ни за что не вернулся в Элладу, — говорил Христос Аристотелю, угощая юношу крепким кофе. — Здесь всё в прошлом — ни настоящего, ни будущего у Греции нет, поверь. Но здесь я родился, здесь, на Керамикосе и на городском кладбище кости моих предков, моего отца. А каждый должен стремиться замкнуть жизненный круг, возвратиться на родину предков. Будь я молодым, как ты, я бы не раздумывая пустился в плавание. Во всех нас, эллинах, течёт кровь Одиссея. Ты наделён даром слушать людей. Беды людские от того, что люди не умеют или не хотят слушать и слышать. Я туговат на ухо и не расслышал твоего имени, юноша.

— Аристотель.

— О, у меня для тебя есть прекрасная вещь! Сочинения твоего великого тёзки, учителя Александра Македонского, изданное ещё в XVIII веке! В этой книге много мудрости.

— Мне нечем заплатить, — отвечал Аристо.

— Это подарок. Особое внимание обрати на трактат «О душе». — Он полистал, нашёл нужную страницу, снял и снова надел очки с треснутыми стёклами и перемотанными изолентой дужками. — Вот послушай: «Надежда — это сон наяву…» — После каждой мудрости Христос погружался в долгое задумчивое молчание, будто по-новому и сам осмысливал высказывание философа. — «Мудрец не стремится к удовольствию, он стремится к отсутствию страданий… Счастье есть смысл и назначение жизни, единственная цель человеческого существования… Уничтожение одного есть рождение другого…» Ступай, мой юный Аристотель. А мне пора закрывать лавку. И пусть сопутствует тебе Господь Бог наш Иисус Христос! — Христос перекрестил Аристотеля Сократа на прощание и вручил ему вдобавок бутылку рицины, жареных семечек и половину цыплёнка, что было весьма кстати.

Простившись, выйдя и оглянувшись, чтобы запомнить адрес лавки Христоса, Онассис поднялся по улице Адриана к Акрополю и по ступеням юго-западного склона взошёл на Ареопаг. Там сел на большой камень в центре, развернул кулёк Христоса и с удовольствием стал есть холодного цыплёнка, запивая вином, приятно отдающим смолой. Внизу, вокруг Акрополя и «холма Ареса», где, по преданию, проходил суд над богом Аресом за пролитие крови Посейдонова сына и где во время осады Афин амазонки разбили лагерь, затухал древний город в огненном кольце костров беженцев. В сумерках виднелись колонны храма Зевса и храм Гефеста, Одеон Герода Аттического, останки строений древней Агоры…

С первых минут на своей исторической родине, в Афинах, Аристотель почувствовал себя, как в музее. Неужели ему всю жизнь суждено прожить в этом усталом, состарившемся, больном, будто не имеющем уже желаний, обнищавшем городе предков на холмах? Городе, находящемся под покровительством богини Афины и теперь до горизонтов во все стороны застроенном, заросшем, захламлённом сараями, хибарами, хижинами, палатками, шалашами тысяч и тысяч несчастных голодных беженцев из Малой Азии, из Турции, таких же, как он сам?

Он всю ночь провёл на тёплом с вечера, но остывающем валуне Ареопага. Там, где некогда старейшины Афин принимали мудрые решения. Потом бродил, лузгая жареные семечки, в темноте по Акрополю. «Златокудрая вестница утра» застала его спящим на скамье в Театре Диониса на юго-восточном склоне. Когда солнце позолотило скульптурный фриз с сатирами и камни Периклова Одеона, Аристотель проснулся, протёр глаза и наугад открыл подаренную Христосом книгу.

«Жизнь требует движения», — читал он…

Полистал недавно полученный нансеновский паспорт[3] для беженцев и лиц без гражданства. В темноте за камнем кто-то завозился, захрипел, закашлял. Оказалось, такой же беженец из Турции, в одночасье обнищавший, опустившийся. Он попросил хоть немного денег, три дня ничего не ел. Денег у Онассиса не было, поддержал земляка оставшимся крылышком цыплёнка, пригоршней семечек да парой глотков рицины.

Решение было принято.

Тем же утром, не попрощавшись с родными, сняв со счёта в американском банке все свои накопления, 269 долларов (по версии отца, эти деньги всё-таки тот ему дал в качестве «командировочных» вместе с рекомендательным письмом к дальнему родственнику, эмигрировавшему в Аргентину), он остановил на площади Омониа повозку с ишаком, сговорился на десять центов и отправился в порт Пирей.

3

Из Пирея итальянский пароход «Томазо ди Савойя» взял курс на Неаполь, где к нескольким сотням греков добавилось полтысячи итальянцев. Потом пароход зашёл в Геную, где загрузился эмигрантами уже под завязку. Из Генуи вышли вечером и пошли вдоль Лигурии, потом южного берега Франции. До тех пор, пока кто-то из пассажиров (на грузовом «Томазо ди Савойя» было оборудовано два десятка кают для приличных людей) не пожаловался капитану, беженцам позволялось выходить из трюма и дышать морским воздухом на палубе или корме. И наш юный герой неотрывно глядел на разноцветные волшебные огни: Ментон, Кап-Мартен, Монте-Карло, Монако, Кап-Ферра, Вильфранш, Ницца, Антиб, Канны, Сен-Тропе…

Через много лет здесь же, на траверзе Лазурного Берега, он будет рассказывать Марии Каллас, как тянула, буквально за шиворот тащила его к этим пленительно мерцающим огням некая страшная воля, которой он не властен был сопротивляться.

Выросший на море, Аристо видел, что до берега не более двух миль и доплыть ему, отменному пловцу, не представлялось труда. Он свесился за борт и мысленно почти уже прыгнул в чёрную, лакированную, отсвечивающую многоцветными искорками тёплую воду. Но другая, более мощная, глубинная воля всё-таки в последний момент удержала его на палубе «Томазо». А на подходе к Марселю всех беженцев загнали обратно в трюм, дабы не смущали благопристойных пассажиров своим видом и запахом, и у дверей поставили вооружённых матросов.

Сразу же за Гибралтаром Аристотель почувствовал, как отличается океан от родного Эгейского моря. Началась болтанка, и почти всё время пути бушевал шторм, лишь ненадолго стихая, а за экватором разразился мощнейший ураган.

Эмигранты из Европы — греки, итальянцы, присоединившиеся к ним в Марселе и Барселоне французы, испанцы, евреи, арабы, русские — находились почти на положении рабов. Условия, в которых они содержались в трюме, мало отличались от тех, в которых когда-то доставлялись из Африки в Новый Свет чернокожие невольники.

Основным грузом допотопного парохода «Томазо ди Савойя» водоизмещением 12 тысяч тонн были не люди, а мебель и металлические изделия, в основном трубы. Люди в трюме ютились, как могли, где-то между ними или сбоку, а во время шторма начался хаос, и тогда смешалось всё: люди, трубы, чемоданы, бочки и бутыли с оливковым маслом, тюки, табуретки, дверцы от шкафов, какие-то медикаменты, провизия… У многих началась морская болезнь…

«Томазо» кренился то на один борт, то на другой, вспоминал через много лет Онассис, порой почти ложился, зачерпывая тонны пенистой воды, которая стекала в трюм, превращая его содержимое в какую-то адскую солянку, пахнущую потом, оливковым и машинным маслами, мочой, блевотиной… Более дюжины эмигрантов не выдержали испытания — и трупы их швыряло из стороны в сторону, открывались и закрывались мёртвые глаза, вываливались и западали языки, порой от болтанки трупы поднимались, принимая позы живых людей. Через несколько суток вонь в трюме стала невыносимой. Группа молодых неаполитанцев попыталась прорваться наверх, но первый же получил пулю в живот и вскоре скончался. Оставалось лишь проклинать судьбу. И молиться. Страстные молитвы пересыпались ещё более страстной матерщиной на многих языках, в том числе на русском:

— Ave, Maria Ave, Maria, gratia plena, Dominus tecum: benedicta tu In mulieribus, etbenedictus fructus ventris tui Iesus… Святая Мария, Матерь Бога, молись за нас грешных, даже и в час смерти нашей. Аминь… Порка Мадонна!.. Me каго эн ля лече!.. Господи, Иисусе Христе, Сын Божий, помилуй меня грешного. Иисус, Мария, святой Иосиф… карахо, конью!.. вам поручаю моё сердце… мерд!.. мою душу и моё тело… Е… твою мать!.. Аминь!..

Перед рассветом к часовым поднялся небольшого роста чернявый паренёк.

— Назад! — команда прозвучала в унисон с передёргиванием затвора пистолета.

Парень двумя руками, как заправский эквилибрист, несмотря на то, что «Томазо» завалился и вдруг почти встал на волне штопором, протянул каждому по двадцатидолларовой купюре. Его выпустили на палубу. Когда рассвело и буря немного улеглась, Аристо, а это был он, чтобы отмыться после трюма, дал десять долларов другому матросу — караулившему насос на цистерне с пресной водой.

Сказочно дивным предстал на рассвете перед юным Аристотелем город с самым длинным и, возможно, самым красивым названием на земле: Ciudad de la Santisima Trinidad y Puerto de Nuestra Senora de Santa Maria de los Buenos Aires — город Пресвятой Троицы и порт нашей Госпожи Святой Марии Добрых Ветров — Буэнос-Айрес.

4

Впервые нога нашего героя (после иммиграционных формальностей) ступила на землю Нового Света прохладным весенним вечером 29 сентября 1923 года.

В Буэнос-Айресе сразу поразило обилие огромных чёрных, белых, зелёных, красных, лиловых, жёлтых американских лимузинов, сверкающих в огнях кинотеатров, дансингов, ресторанов, рекламы… Второе потрясение: красивые, шикарно одетые, сверкающие драгоценностями женщины в авто и на улицах. Изумлённо вертя головой во все стороны, преследуя взглядом то одну, то другую, Аристо набил себе несколько шишек на лбу о платаны и фонарные столбы, едва не вошёл в витрину самого дорогого (как потом оказалось) магазина на Авениде де Мажо и получил даже оплеуху от сеньора, в которого врезался головой у фонтана на площади и который, уронив пакет с яблоками, неожиданно разразился родной греческой руганью:

— Гамисе та, алитис, р-рэ, диаволос на парей!

— Сигноми, паракало, — попросил прощения Аристо. — Вы грек?

— Ты что, с этого старого корыта «Томазо», пришедшего сегодня в порт? Как звать-то тебя? — смягчившись, поинтересовался сеньор.

— Аристотель. Онассис.

— А меня — Енни Катаподис. Будем знакомы. Как там, у нас в Греции?

— Хорошо.

— Поэтому ты здесь? Вещи где свои оставил?

— У меня нет вещей, — ответил Аристо.

— Даже чемодана? Вообще ничего?

— Ничего.

— Откуда сам?

— Родился в Смирне.

— А, в Смирне, всё ясно. У меня там дядю и тётю турки зарезали. Голодный? — спросил Енни и поднял с брусчатки большое красное яблоко, ополоснул его в фонтане и протянул парню. — Я живу неподалёку, есть свободная койка, можешь у меня перекантоваться, пока чего не найдёшь. Я грек, ты грек, греки должны помогать друг другу.

Катаподис торговал фруктами вразнос и взял Аристо к себе в помощники. Не прошло и месяца, как новоиспечённый разносчик бананов, киви, ананасов, яблок, груш, маракуйи, пепино, манго, гуанабанов, кешью, чиримойи, папайи, авокадо, гуаявы стал сносно изъясняться по-итальянски и по-испански (начал учить ещё в зловонном трюме «Томазо», общаясь с эмигрантами) и обзаводиться приятелями и приятельницами.

Здесь позволим себе небольшое дидактическое отступление. Этого не избежать, так как биография Аристотеля Сократеса Онассиса в наш век тотальных рыночных отношений — не только история успеха отдельно взятого, хотя и ярчайшего индивидуума, но и своего рода вариация на тему: как становятся миллионером.

С раннего детства Аристотель отличался чрезвычайной коммуникабельностью. Эта черта, точнее, предрасположенность к «роскоши человеческого общения» — одна из важнейших предпосылок предпринимательского успеха. Природной (а отчасти и благоприобретённой) коммуникабельностью обладали все так называемые self-made теп и те, кто смог не растранжирить, а приумножить по наследству доставшиеся состояния. Автору этих строк в 1990-х довелось редактировать журнал «Миллионер» и, естественно, общаться с миллионерами. Как правило, эти люди весьма общительны, но широчайший поначалу круг общения по мере накопления капитала и разрастания бизнеса, естественно, сужается и специализируется (в том числе и потому, что время — деньги).

Помнится, в 1980-х годах, впервые попав в Париж, я встретил там своего знакомого Саню, ныне знаменитого историка моды, телеведущего Александра Васильева. Эмигрировав из СССР в эпоху застоя, при Брежневе, он осваивался на Западе, учил языки, разъезжал по городам, предлагая себя в качестве театрального художника, преподавателя, напропалую знакомясь с людьми, хоть в какой-то степени, пусть даже гипотетически нужными, полезными ему в дальнейшей карьере.

В кафе на площади Клиши Александр Васильев признался мне и моим спутникам, что первый урок, который он усвоил в капитализме, — это жизненная необходимость общения. «Подходишь к кому-нибудь на приёме или на балу, куда правдами и неправдами добился приглашения, говоришь: здравствуйте, — но обаятельно, вплоть до того, что надо подолгу отрабатывать улыбку перед зеркалом, — я молодой гонимый художник из России, хотел бы познакомиться, может быть, смогу вас заинтересовать или даже удивить чем-то полезным…»

Наш герой с детства привык знакомиться, общаться с самыми разными людьми (интернациональная Смирна тому способствовала). Но сызмальства не терял времени на болтовню, почти мгновенно определяя, пригодится ему то или иное знакомство или нет, и если интуиция подсказывала, что это пустое, общение не продолжалось, хотя и не обрывалось резко, Онассис не имел обыкновения портить с людьми отношения, тем паче заводить недругов.

Иностранные языки ему давались легко: живя в Аргентине, он освоил не только итальянский, испанский (а также смешанный итало-испанский социолект, а вернее, жаргон, воровскую феню — лунфардо), французский, английский, но и в определённых пределах португальский, немецкий и даже арабский, немного китайский и японский. Притом специально языки Аристо не учил: учили ежедневное общение с мужчинами и женщинами разных национальностей, природная любознательность и великолепная память.

Весенние месяцы в Буэнос-Айресе или Байресе, как его называют, выдались довольно холодными[4]. Вплоть до середины ноября температура не поднималась выше 15–17 градусов, с океана дул пронизывающий ветер. Розовели и краснели деревья нотро, деревья под названием «пьяная полка», желтел кустарник ретамо, менял цвета в зависимости от освещения, как хамелеон, изменчивый, но от природы лиловый гибискус. Расцветали орхидеи, алоказии, гиппеаструмы, кротоны, герань, алоэ, амариллисы, плекстрантусы, камписы, тилландсии… Нередко после обеда припускал прохладный дождь. А в первые дни лета наступила привычная для турецко-греческого эмигранта жара.

Второго декабря на входе в порт Ла Бока столкнулись два судна — сухогруз и прогулочный пароходик. Аристо (как сам потом вспоминал) за три доллара нанялся гребцом на спасательную шлюпку и ещё добрую сотню долларов сделал на том, что нанятая им девица по двойной цене продавала у причала перепуганным американским туристам виски, ром и в ближайшем борделе оказывала чисто профессиональные услуги для снятия стресса. (Активность Ари вызвала подозрение, его чуть было даже не заподозрили в организации столкновения судов.)

5

Они рождены были друг для друга. Они всю жизнь шли навстречу друг другу. А встретившись, как только ни пытались разлепиться, оттолкнуться друг от друга, разбежаться, разойтись, как в море корабли…

Рассказывать об одном из них в отрыве от другого не имеет смысла.

У них было много общего — у этих потомков гордых эллинов, Аристотеля Сократеса Онассиса и Сесилии Софии Анны Марии Калогеропулос (полное имя Марии Каллас). С разницей всего лишь в месяц оба покинули родную землю Эллады и направились в Новый Свет, на Американский континент — шестнадцатилетний Аристотель, как мы помним, в Аргентину, а ещё не рождённая Мария во чреве матери Евангелии — в США. Оба в юности по необходимости прибавили себе возраст, подделав документы — Аристотель, чтобы приняли на работу в телефонную компанию, Мария — чтобы поступить в Афинскую консерваторию. Оба от природы были наделены честолюбием, трудолюбием, упорством, волей, умением добиваться своего, отменной памятью, чувством юмора, артистизмом. Оба обожали путешествовать по миру. Оба были чрезвычайно страстны, ревнивы, вспыльчивы — как истинные греки, потомки воинов, некогда развязавших из-за спора о женской красоте Троянскую войну и сокрушивших, покоривших неприступный Илион.

…Корабль, направлявшийся из Пирея в Новый Свет, попав в шторм, чудом не пошёл ко дну. Но Бог миловал, потому что Он — что бы ни говорили атеисты — есть.

— …Слава и ныне, — молилась Евангелия в крохотной тесной каюте нижней палубы. — Не прекратим никогда мы, недостойные, возвещать о могуществе Твоём, Богородица, ибо если бы Ты не защищала нас Своими молитвами, кто бы нас избавил от стольких бед, кто бы сохранил нас доныне свободными? Не отступим, Владычица, от Тебя, ибо Ты всегда спасаешь рабов Твоих от всяких бедствий. Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззаконие моё…

В тот день, 2 декабря 1923 года в Северной Америке, в Нью-Йорке выпал снег, предвещая долгую промозглую зиму. В семье эмигрантов из Греции аптекаря Георгиоса и Евангелии Калогеропулосов, поселившихся в крохотной квартирке в Лонг-Айленде, родился ребёнок. Незадолго до того у супругов умер трёхлетний сын Вассилиос, и они молили Бога, чтобы послал им наследника. Ребёнок, появившийся в тот ненастный день, был крупным, 11 фунтов весом, большеглазым, с тёмными вьющимися волосами, как у брата. Но это была девочка. Евангелия так огорчилась, что четверо суток отказывалась не то что кормить грудью, но даже взглянуть на «самозванку».

Родители долго спорили, как назвать дочку: Георгиосу было по душе имя Сесилия, Евангелии — София. Назвали, пока суть да дело, библейским именем Мария. Но когда три года спустя крестили её, девочка получила целых четыре имени: Сесилия, София, Анна, Мария. Незадолго до того Георгиос и Евангелия поменяли труднопроизносимую для американцев фамилию Калогеропулос на Каллас.

Так что из греческой церкви на 74-й улице после крещения на солнечный свет вышла высокая для своего возраста, полная, черноглазая девочка по имени Мария Каллас.

Как потом вспоминала мать, не из церкви, а откуда-то с высоты, с верхних этажей небоскрёба, будто с самого неба, доносилась ария «Аве Мария»: «Радуйся, Мария, исполненная благодати, Господь с Тобою, благословенна Ты…»

6

У торговца фруктами Енни Катаподиса Аристо перекантовывался недолго, летом переселился к своему дальнему родственнику в юго-восточный район доков Ла Бока, хотя фрукты ещё некоторое время оставались его основным бизнесом.

Ла Бока — древнейший район города. Здесь в 1536 году маленьким генуэзским поселением было положено начало истории Буэнос-Айреса, здесь первый порт, здесь родина аргентинского танго. Кажется, это самый весёлый район в мире: построенные из шифера и жести дома, изначально уныло-серые, красились сообразно фантазиям, мечтам или снам жителей во все мыслимые и немыслимые цвета (корабельные краски покупались из-под полы, воровались в порту).

Здесь расположен один из старейших футбольных стадионов в мире — «Ла Бомбонера» («Конфетница»), принадлежащий клубу «Бока хуниорс», основанному ещё в 1905 году (родной клуб великого Диего Марадоны, забившего рукой победный гол в финальном матче чемпионата мира по футболу и чистосердечно признавшегося миру: «Да, я забил рукой. Но это была рука Бога»).

Основатели футбольного клуба никак не могли решить, какие цвета использовать в качестве клубных, и положились на случай. Они договорились, что возьмут цвета флага первого же корабля, зашедшего в порт Буэнос-Айреса, и сели ждать в припортовом баре. Первым на горизонте появился и вошёл в порт шведский корабль. С тех пор цвета клуба «Бока» жёлто-синие.

Живя в районе Бока и регулярно посещая футбольные матчи с участием жёлто-синей «Боки», а затем, как правило, спускаясь в порт, чтобы узнать новости со всего мира и весело провести остаток вечера, наш герой мысленно строил планы на будущее. Из всего этого какой-нибудь последователь доктора Зигмунда Фрейда мог бы вывести целую теорию о том, что шведские цвета футбольной команды, за которую болел молодой Аристо, сыграли свою роль в том, что именно в Швеции, в Гетеборге и начался по большому счёту его глобальный бизнес. Но до Гётеборга было ещё далеко.

А пока Аристотель поселился в районе доков и портовых борделей Боки поблизости от легендарных улиц Каминито и Магальянес. Кем он только не работал! И докером, и гребцом, и чернорабочим на стройках: подносил кирпичи, цемент, готовил раствор, красил дома, выносил мусор, мыл посуду в барах и ресторанах, торговал на улицах галстуками, мороженым, возил по городу тачку с морским песком, предлагая детям за несколько монеток найти в песке игрушку, подыскивал в порту клиентов для девочек из окрестных публичных домов…

Проститутка Флора (натурой выплачивавшая Ари причитавшиеся ему посреднические) познакомила его со своим постоянным клиентом-шотландцем, который оказался боцманом и пообещал взять салагу к себе на корабль «Сократ» английской компании «Лампорт и Хольт».

— Если бы ты знала, Флора, как я тебе благодарен! — шептал Ари, глядя в потолок, на котором бликовали портовые огни. — Я вырос на море и мечтал быть моряком. Тем более корабль с именем моего отца — «Сократ»!

— Тебе бы познакомиться с графиней, но она бывает в яхт-клубе, а тебя туда не пустят, милый Ари…

Он уже не первый раз слышал в Боке рассказы о некоей якобы графине Екатерине, бежавшей от красных из России несколько лет назад и начинавшей, как большинство девиц в Боке, но уже имеющей собственный салон в Реколете, в самом престижном районе, в доме напротив кладбища Реколета, где в роскошных склепах покоится высшая аргентинская знать: семьи Арамбуру, Авельянеда, Митре… Салон графини Екатерины для Онассиса был пока недосягаемой мечтой.

Флора и её товарки научили Аристо танцевать настоящее танго.

— Изначально танго был танцем проституток, — рассказывала нам с художницей Наталией старая испанская коммунистка, соратница Пассионарии Долорес Б. К. — Точнее, сперва его танцевали мужчины. В конце XIX века, привлечённые возможностью заработать на купле-продаже земель и прочем, в Аргентину и ехали в основном мужчины. А позже, о!.. каких только женщин не было в Буэнос-Айресе! Будто победительниц конкурсов красоты свозили со всего света! Стройные, как статуэтки, мулатки с изумрудными глазами, рослые голубоглазые славянки, кудрявые итальянки, жгучие испанки, негритянки, китаянки… Естественно, одним из самых выгодных бизнесов стала проституция. В Байрес приходили корабли с европейским, азиатским, африканским «товаром», то есть девушками, которых туда завлекали агенты, обещавшие брак или работу. Многие, конечно, понимали, на что идут, я не встречала ещё нормальной женщины, которая не предчувствовала бы, что её хотят использовать. Но были, конечно, и обманутые глупышки. Впрочем, их чувства никого не волновали: денег на обратную дорогу нет, бежать смерти подобно — на берегу нередко находили выброшенные приливом девичьи трупы. Из трюма девушки попадали прямо в огромные бани, где их отмывали, завивали, накрашивали и отправляли на аукционы, напоминавшие рынки рабов. Шикарно одетые, благоухающие мужчины и женщины, неспешно прохаживаясь вдоль помостов, осматривали обнажённых девушек, приценивались, торговались… За высоких блондинок британского, шведского, голландского типа давали до 100 фунтов. Огромные по тем временам деньги! Европу сотрясали кризисы, революции, войны, и она поставляла этот товар в изобилии. В приличных семьях Парижа и Вены, Стокгольма и Лондона, Мадрида и Одессы девушкам строго-настрого наказывали: «Не ходи вечером одна, попадёшь в Буэнос-Айрес». Байрес стал и пересылочным пунктом, откуда проституток доставляли в Монтевидео, Боготу, Рио-де-Жанейро, другие города Латинской Америки. Дело получило колоссальный размах! Мафии устраивали свои разборки со стрельбой прямо в борделях, при которых часто гибли женщины, клиенты. Я помню, все газеты писали о настоящем сражении в самом крупном публичном доме на улице Перу, который часто посещал Аристотель…

— Он сам рассказывал об этом? — спросил я.

— Конечно! Он всё нам рассказывал и похвалялся своими достижениями в борделях. Кстати, знаете, почему одно из первых танго называлось «Дай жетончик»? Проститутки за каждого обслуженного клиента сдавали мадам жетончик. Так что первыми женщинами, станцевавшими танго, были именно жрицы любви.

— А что же Онассис?

— Аристо? О-о! В Боке он чувствовал себя в своей тарелке. Морякам со всего света грезились бордели Байреса! По-моему, ни в одной столице мира никогда ни до, ни после не было столько представительниц древнейшей профессии! Кстати, отдавались не только за деньги, но и просто из любви к самой любви, к этому несравненному городу… Сама атмосфера, воздух байресский был насыщен, напоён, пропитан сексом! Но вольготные времена кончились, когда международная общественность забила тревогу: женщинами торгуют в открытую, эпидемия сифилиса захлестнула сразу несколько стран. Аргентинские власти решили принять меры: отдавать проституток солдатам. И публичным домам пришлось маскироваться под салоны танца или кафе с кабаре, так называемые академии. Играл традиционный оркестрик — пьяно, банда-неон, скрипка и арфа. Официантки и танцовщицы поднимались с посетителями в комнаты на втором этаже, чтобы тем хотелось приходить ещё и ещё. И танго, пропитанное эротизмом, мачистское, как нельзя лучше подходило для атмосферы этих заведений. Так вот, как я уже сказала, до проституток танго танцевали только мужчины, ибо ни одна приличная женщина не могла себе позволить так прижиматься к незнакомому партнёру. Самый знаменитый салон содержала Мамита, дородная и дико властная. Она полюбила Аристо, он часто пользовался услугами девочек Мамиты в долг или бесплатно… Я ужасно удивилась, когда услышала в России танго «На Дерибасовской открылася пивная» — это же знаменитое танго «Эль Чокло»!

— И слова те же?

— Слова танго понять не всегда просто, часто они написаны на лунфардо, в котором смешались языки и жаргоны, не обошлось и без русского: папирусы — так называли проституток-славянок, должно быть, потому, что они стреляли папиросы на ночных улицах Байреса… Авторы танго тогда метко подметили типаж нового портеньо — пижон без определённых занятий, тратящий последний песо (чего нельзя было сказать об Онассисе, но он — исключение) на модный шейный платок, с набриолиненными волосами (Ари через всю жизнь пронёс эту моду: волосы покрывал бриолином), не чуждый криминальному миру, покоритель сердец и блистательный танцор. Настоящий танцор танго двигается, как бог! — попивая коньячок, с горящим взглядом огромных чёрных глаз, увеличенных стёклами очков, рассказывала нам коммунистка Долорес Б. К. — Танцор даёт почувствовать партнёрше, что она предмет его восхищения, вожделения, страсти! Таким был Аристо, не высокий, не красавец, но… что-то в нём было такое, что не позволяло женщинам ему отказать! Танго — это любовь и смерть. О, если бы вы только знали, что такое настоящий танго-танец, дорогие мои!..

7

Проститутка Флора познакомила Аристотеля и с другими своими клиентами, молодыми греками, также недавними иммигрантами, но уже имевшими постоянную работу в телефонной компании, дочернем предприятии гигантского американского треста International Telephone & Telegraph — ИТТ, контролировавшего почти всю телефонную сеть Южной Америки (прообраз современных глобальных корпораций сотовой связи и Интернета).

— Сразу ступай к шефу, сеньору Димитриосу, — поучали в борделе земляки. — Но забудь про свою Смирну, на беженцев косо смотрят, считают, что заражены турецкой бациллой и раздавлены уже навсегда, заведомые неудачники. Скажешь, что из Салоник, жили возле Университета Аристотеля, в честь которого тебя и назвали, недалеко от Айос Димитриос, базилики Святого Димитрия — там крестили шефа. Да, и прибавь несколько лет к возрасту для солидности.

По другой версии, Онассис устроился на работу в телефонную корпорацию по достаточно весомой протекции. В частности, испанская коммунистка Долорес Б. К. считала, что протекцию в ИТТ (занимавшегося не только телекоммуникациями, но производством и внедрением широкого спектра военных технологий) ему составила русская графиня Екатерина (как выяснилось, шпионка, но об этом позже).

В штаб-квартире контрабандистов (была в Боке и такая) осведомились, сколько лет ему прибавить. Онассис решил стать ровесником века и сторговался, чтобы ему сделали паспорт за 38 долларов (просили 50). Он с младых ногтей тяготел к символическим, знаковым поступкам, жестам, решениям, числам.

Через много лет на борту яхты «Кристина» он расскажет Марии Каллас, почему выбрал именно начало века. Это представлялось ему своеобразной стартовой чертой в скачках, и он уже тогда принял решение положить жизнь на то, чтобы быть первым.

Заглянув на следующий день в свой новенький аргентинский паспорт, он убедился в том, что Аристотель Сократес Онассис родился в Салониках в 1900 году. (Отдавая должное умельцам из Боки, заметим, что даже криминалисты из ФБР, которое в 1943 году открыло дело на А. С. Онассиса, не узнали, что на самом деле он на шесть лет моложе.) Ещё за 15 долларов ему выписали диплом электрика.

Двенадцатого марта 1924 года Аристотель был принят в телефонную компанию British United River Plate. Всю свою жизнь с особой ностальгией наш герой будет вспоминать работу электриком в этой телефонной компании. Он оказался единственным мужчиной на две сотни телефонисток, в большинстве своём молоденьких и хорошеньких (владелец компании был ценителем женской красоты, отбирал по конкурсу, но почти не появлялся, разъезжая по миру).

— Среди телефонисток были латиноамериканки, итальянки, француженки, испанки, немки, русские, — рассказывала Долорес Б. К., которая явно любила «горячие» темы. — За год с небольшим, что проработал Онассис в компании, едва ли не все побывали с ним в постели… Я уже проработала в компании некоторое время, когда он пришёл, мы удивились, как юно он выглядит для своих двадцати четырёх лет, по-моему, даже усы ещё толком не росли. Хорошо помню, как в первый день он взялся заменять выключатель и во всём помещении погас свет, произошло замыкание. Потом многих девушек на этом весёлом, темпераментном, вроде бы наивном, а на поверку ушлом греке замыкало! Безусловно, он обладал врождённой притягательностью, от него прямо-таки исходили токи… Работа его заключалась в том, чтобы собирать пучки проводов в единый жгут для нового автоматизированного пульта. Но во время переоборудования продолжала функционировать и старая система с ручным переключением, чем мы собственно и занимались. Аристо же часто возился у нас под столами, и можете себе представить, что он там вытворял, делая вид, что разбирается в проводах, ха-ха-ха! — прокуренным голосом хохотала испанка. — Особенно весёлая жизнь началась, когда он перешёл в ночную смену… Убеждена, что в немалой степени его успех в жизни обусловлен темпераментом и сексуальностью. Да и бизнес он начал уже там, в телефонной компании. Официально он зарабатывал сорок долларов в неделю, что по тем временам в Аргентине считалось очень неплохо. И, кстати, на первую же зарплату, как говорили, купил себе костюм. Хотя об Аристо ничего нельзя сказать наверное. По другим свидетельствам, на первую месячную зарплату он купил ночь любви той самой Екатерины, великосветской байресской гетеры, а вместе и покровительство этой влиятельной русской графини. Благодаря ей он проник в закрытый яхт-клуб «Весло». Она давала ценнейшие уроки не просто этикета, а философии жизненного успеха.

— Например? — заинтересовался я.

— «У тебя никогда не будет второго шанса, чтобы произвести первое впечатление», — поучала она.

— Что же это за Екатерина такая была?

— Ходили разные слухи. Называли её Екатериной Гранде, то есть Великой, как русскую императрицу. Необыкновенной красоты женщина!

— И что, действительно… блудница?

— У неё был самый дорогой дом терпимости в Байресе, напротив самого престижного в Аргентине, да, пожалуй, и во всей Латинской Америке кладбища. Её девочки и зрелые, из благородных, женщины утешали после похорон неутешных богатых вдовцов и сирот… Поговаривали, будто графиня сотрудничает с разведкой, а может, и не с одной. Я видела в газете её фотографию рядом с актрисой Ольгой Чеховой, которая, как известно, дружила с самим Адольфом Гитлером. С нашим сукиным сыном — генералиссимусом Франко — Екатерина близко была знакома… Но это всё потом. А тогда в Буэнос-Айресе к ней зачастил Аристотель, она сделалась его наставницей.

— Вы, Долорес, сказали, что он начал бизнес уже в телефонной компании. А в чём он заключался?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.