ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой рассказывается о монакской идиллии
ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой рассказывается о монакской идиллии
1
В своём замке Шато де ла Круа на юго-востоке Франции, в соседних замках и на виллах Лазурного Берега Онассис сблизился с европейскими знаменитостями, подружился с британским медиамагнатом лордом Бивербруком, главой исмаилитов Али Ханом, писателем Сомерсетом Моэмом, легендарным Уинстоном Черчиллем, монакским принцем Ренье…
Впрочем, золотой век игорной столицы мира уже минул. Монте-Карло в начале 1950-х годов было скорее скучным местом, всего лишь тенью собственной легендарной истории. Ушли времена князей Голицыных, Волконских, Юсуповых, Барятинских, Потёмкиных-Таврических, Радзивиллов, некогда проигрывавших здесь в рулетку свои состояния, забывая, что России и крепостных уже нет и некому восполнить миллионы (и некоторых проигравшихся в пух и прах сами игорные заведения даже брали на пожизненный пансион). Но Онассис отлично помнил, каким увидел Монако с корабля, увозившего эмигрантов в Латинскую Америку…
После завершения Первой, а особенно Второй мировой войны княжество Монако, карликовое государство в центре Европы, долго не могло стать на ноги. Организованное ещё в XIX веке Общество морских купаний учредило игорный дом, ставший всемирно известным казино, вокруг которого вырос целый город Монте-Карло. Во владении общества находились также пять отелей, кегельбаны, лужайки для гольфа, спортивные клубы… Две мировые войны резко сократили поток посетителей и туристов. Учредители общества морских купаний были всерьёз озабочены его (и своей) дальнейшей судьбой.
Находившийся на грани банкротства игорный бизнес Монако привлёк внимание стремительно увеличивающего своё могущество Аристотеля Онассиса. Сделав необходимые расчёты, он принял решение взять под контроль игорный бизнес, который, как подсказывало чутьё, может принести прибыль.
Известному магнату, играющему всё более заметную роль в деловом мире, не составило особого труда договориться об аудиенции у князя Ренье, правителя Монако, который принадлежал к древней правящей династии Гримальди. Во время встречи он показал князю сделанные расчёты, обещая возвратить Монако его прежний блеск за 500 дней (как тут не вспомнить Григория Явлинского и его «яблочную» программу «500 дней»). Предложение бизнесмена показалось князю Ренье достаточно заманчивым. Он с энтузиазмом поддержал планы развития своего государства.
Онассис вступает в переговоры с учредителями Общества морских купаний, и учредители предлагают ему приобрести крупный пакет акций. Через подставных лиц на Парижской бирже он скупает 550 тысяч (52 процента) акций компании «Общество морских купаний» и становится, по существу, владельцем этого карликового государства, выложив сравнительно небольшую сумму — всего один (!) миллион долларов США.
Он решает строить в Монако новый порт. Стоимость — 90 миллионов долларов. Но город смог бы принимать как минимум две тысячи туристов в день, а это для начала 1950-х, когда туризм в нынешнем понимании реанимировался после войны и вообще только зарождался, едва ли не рекордное количество.
Вести дела в Монте-Карло оказывается гораздо легче и веселее, чем в том же Париже. Чутьё и на этот раз не обманывает бизнесмена. Благодаря его умению извлекать из всего выгоду, придерживаясь принципа «максимальный эффект при минимальных затратах», игорный бизнес Монако начинает приносить дивиденды и Онассису, и князю Ренье, и населению Монако.
Когда князь взял в жёны самую богатую голливудскую кинозвезду Грейс Келли, Онассис подарил молодожёнам миллион долларов, а на яхту, на которой они совершали свадебное путешествие, с самолёта Аристотеля Онассиса, вдруг вырвавшегося из-за туч, было сброшено целое облако красных и белых гвоздик (национальные цвета княжества).
ФБР заводит на магната досье. Его обвиняют в профашистских симпатиях, в покупке по подложным документам американских крупнотоннажных кораблей, ибо собственниками этих судов по закону могли быть только граждане США (очухались, что называется). Аристотеля арестовывают, и он чуть было не попадает в тюрьму. «Король Монте-Карло обвиняется в мошенничестве» — пестрели заголовками нью-йоркские газеты. Однако в тот раз всё заканчивается благополучно. Суперкрупный штраф (наличными) — и Онассис на свободе. В другой раз Аристотеля обвиняют в подкупе: он-де подарил Ренье яхту «Део Хуанте», чтобы войти в доверие, а теперь вознамерился стать хозяином всего флота Монте-Карло…
Князь, вставший на ноги благодаря поддержке Аристотеля Онассиса, начинает испытывать раздражение по поводу значительной, а по сути ведущей роли, которую тот с некоторых пор играет в Монако. Он видит в нём соперника — чуть ли не претендента на престол. Расчётливым, но не слишком чистым и честным (хотя странно говорить о чистоте и честности там, где вращаются большие деньги) — по отношению к магнату — ходом он увеличивает число акционеров компаний, не сообщив об этом Аристо, и тем самым делает его миноритарным акционером.
Закончена была эта «игра по-крупному» только под нажимом французского правительства. Париж, а в нём — человек строгих правил генерал де Голль стали неодобрительно поглядывать на эту дружбу князя, а главное, на то, что ранее находившееся под исключительным политическим контролем Франции княжество становится частным владением пускающегося в какие-то сомнительные аферы миллиардера.
Находившееся в руках Парижа радио Монако в 1960-х годах открывает кампанию против Аристотеля Онассиса, а французские банки обещают неограниченные кредиты князю, если тот выкупит у магната акции общества. И поскольку речь всё-таки шла не просто об игровой площадке в гольф, а о государстве, то на весах перетянули не деньги, а чиновничья бюрократия. Государственный совет Монако под давлением французского правительства принимает закон о выпуске новых акций «курортного общества» и тем самым в один миг у Онассиса из рук уплывает контрольный пакет. Государственный совет Монако даёт указание обществу скупить акции у Онассиса по 16 долларов за штуку; Онассис протестует, утверждая, что акции стоят как минимум 50 долларов. Но как опытнейший бизнесмен уже понимает, что угодил в ловушку, потому что с жалобой может теперь обратиться только в Верховный суд Монако, а тот находится под контролем (и строгим взглядом) генерала де Голля. В конце концов Онассис вынужден уступить.
Учитывая бурное развитие игорного бизнеса и инфраструктуры Монте-Карло, потери Аристо составили не менее 32 миллионов долларов. Но эта история не стала для него катастрофой: сумма упущенной выгоды оказалась меньше цены одного танкера, которых в его империи было уже больше сотни.
2
Всего за 50 тысяч долларов Онассис купил бывший канадский фрегат «Стормонт» водоизмещением 2200 тонн, а затем вложил в него больше четырёх (более сорока в современных измерениях) миллионов долларов, чтобы превратить в самую фешенебельную яхту мира. Для этого олигарх не поскупился на гонорар выдающемуся немецкому профессору архитектуры Цезарю Пиннау, который набросал эскизы изумительного белого корабля, изящные и дерзкие линии которого бежали назад от высокого стройного бушпиля.
На судоверфи Говальдта в городе Киле немцы были счастливы заняться строительством такого чуда, но их сбивали с толку экстравагантные желания богача. Длина яхты — 110 метров, то есть футбольное поле. Онассис хотел иметь палубу (яхта была пятипалубной), вмещающую два аэроплана, несколько скоростных катеров, катер на подводных крыльях, парусную шлюпку, плавательный бассейн, танцплощадку и, конечно, комплект спасательных лодок разного калибра. Безопасности экипажа и пассажиров на яхте вообще уделялось гипертрофированное внимание. Гидроплан должен быть всегда заправлен горючим и быть в полной готовности к отлёту в любой момент.
Что касается электроники и различных технических устройств, то Аристотель хотел иметь на своём корабле их все, притом непременно обгоняя, как теперь модно говорить, «тренд». В результате на «Кристине О.» нельзя было плюнуть, чтобы не попасть в какое-нибудь чудо техники.
Огромный кондиционер, установленный между двумя палубами; сложная и надёжная система тревоги срабатывала как от резкого повышения температуры, так и от пробоин в корпусе корабля; специальное устройство поддерживало температуру воды в палубном плавательном бассейне на несколько градусов ниже температуры воздуха, так что, нырнув в него, гости Онассиса могли приятно освежиться. Для новейшей радарной системы и телефонной сети на 40 номеров требовалась непрерывная работа четырёх дизельных генераторов. Даже обеспечение звукоизоляции этих дизелей потребовало выписки из Берлина особого и весьма дорогостоящего специалиста.
Детальное внимание было уделено интерьеру яхты. Каюты и помещения Аристотель приказал обставить с роскошью: большой открытый камин в курительной комнате был выложен драгоценной ляпис-лазурью по цене четыре доллара за квадратный дюйм. И каюты гостей, и каюты членов команды имели отменные кондиционеры. Двери, ведущие на главную палубу, сделали из антикварного японского дерева, покрытого особым лаком. Для отделки девяти двойных гостевых кают на второй палубе, каждая из которых получила название одного из греческих островов, использовались сиенский и каррарский мрамор и мозаика.
Личные апартаменты Онассиса состояли из кабинета, спальни и полукруглой ванной комнаты, оборудованной серебряными и золотыми водопроводными кранами и соединённой со спальней зеркальной дверью, через которую можно было видеть, что за ней происходит. В кабинете на стенах располагалась изысканная коллекция холодного и огнестрельного оружия, на антикварном письменном столике, некогда принадлежавшем французскому королю Людовику XIV, стояли две электрические лампы с уникальными абажурами ручной работы, а прямо перед столиком на стене висел знаменитый шедевр Эль Греко «Мадонна и ангел».
Полотна знаменитых старых мастеров украшали и стены холлов. В каюте, где позже разместится Мария Каллас, висела большая русская икона — если верить слухам, работы самого Андрея Рублёва (как она оказалась там — бог весть) с изображением Пресвятой Девы Марии. На яхте была большая, прекрасно подобранная библиотека с огромным, занимающим всю центральную часть стены портретом дочери Онассиса Кристины, беззаботно сидящей на траве. В библиотеке имелся камин, отапливаемый берёзовыми (!) дровами. Был на яхте и плавательный бассейн с огромным мозаичным миносским быком на дне (Минотавром). Когда спускали воду, бассейн использовался в качестве танцевальной площадки.
Вся яхта была украшена роскошными коврами, поручни в баре были сделаны из слоновой кости, водопроводные краны — из золота, табуреты в баре — обтянуты кожей крайней плоти кита, что давало возможность Аристотелю весело шутить: «Мадам, вы сидите на самом большом в мире фаллосе!»
Камбузы были полностью электрифицированы, погреба снабжены мощными холодильниками и морозильными камерами, способными вместить несколько тонн продуктов. На корабле было 60 матросов и офицеров (больше, чем на крупном нефтеналивном танкере), а также обслуга — стюарды, охрана, оркестр, два парикмахера, шведский массажист, зарплаты которых значительно превышали средний заработок в Греции, да и во всей Европе в те годы.
В течение двух недель (стандартного срока одного круиза) на яхте потребляли неимоверное количество снеди. Только на одну неделю завозили десять зажаренных туш телят, десять-пятнадцать молочных поросят, дюжину ягнят, полдюжины зажаренных говяжьих туш и около двух сотен цыплят. На «Кристине» существовал обычай есть цыплят по воскресеньям. Что касается рыбы, то её потребляли в неделю не меньше 250 килограммов, не считая, конечно, пятидесяти-семидесяти омаров и деликатесных угрей. Это за семь дней съедали члены семьи и от двадцати до восьмидесяти гостей (в среднем — 40). Члены же команды знали, что в понедельник у них на столе будет рыба, во вторник — сосиски и т. д. Камбуз команды был разделён большой перегородкой кремового цвета надвое: в одной секции ели греки, в другой — не греки (напомню, Аристотель Онассис во всём, кроме главного — бизнеса, был великодержавным греческим шовинистом до конца дней и не скрывал этого)…
Содержание яхты обходилось более чем в полтора миллиона долларов ежегодно. Кстати, его вечный конкурент греческий миллиардер Ставрос Ниархос на содержание своей роскошной яхты «Креол» тратил не меньше.
Такая смесь роскошного борделя с дворцом восточного монарха привлекала знаменитостей всего мира. На яхте бывали Марлон Брандо, Грейс Келли и Фрэнк Синатра, Франклин Рузвельт-младший, Элизабет Тейлор, Грета Гарбо, Уинстон Черчилль и члены британской королевской семьи, далее по VIP-списку середины прошлого столетия. Актёр Ричард Бартон как-то сказал: «Думаю, что на земле не найдётся ни одного мужчины или женщины, которые не поддались бы соблазну бесстыдного нарциссизма, излучаемого этим судном». На что Аристотель не без гордости ответил: «Я позаботился о том, чтобы именно так всё и было».
Когда Фидель Кастро пришёл к власти, Черчилль и Онассис как раз проплывали мимо Карибских островов. Черчилль предложил посетить Кубу, где в молодости работал репортёром, и встретиться с Фиделем, но Форин Оффис (МИД) убедил сэра Уинстона не делать этого, что весьма судьбоносно. Если бы они всё-таки высадились и Черчилль побеседовал с Фиделем (происходило это в ту пору, когда остров был, так сказать, вольноопределяющимся), то не исключено, что смог бы перетянуть его на свою сторону (Черчилль умел быть убедительным). «Кристина» бы пополнила запасы сигар «Double Corona» и рома, а история могла пойти по-другому.
3
И ещё одно приятное и знаменательное событие: Аристотель Онассис купил остров в Ионическом море недалеко от побережья Греции.
Когда миллиардер впервые ступил на Скорпиос, там были всего три каменные постройки: церковь, скотный двор и маленькая фабрика по производству оливкового масла. За короткий срок Аристотелю удалось превратить Скорпиос в остров сокровищ.
Скотному двору было суждено стать прославленным Розовым домом — любимой резиденцией миллиардера. (Планировку Розового дома разрабатывал знаменитый дизайнер Поль Леонар.) Хозяин острова принимал там многих сильных мира сего. Неугомонный в своих изобретениях, Онассис разбил английский газон площадью три гектара, оборудовал прекрасные пляжи, посадил диковинные даже для Греции деревья, завёз огромные стада коров, в том числе экзотических пород, для разведения на своём острове: по советам специалистов им давали слушать классическую музыку, что должно было значительно повышать качество молока.
Онассис ценил одиночество, и именно этой черте его характера обязан своим появлением тайный, закрытый пляж в глухом уголке острова (где вездесущие папарацци сумели-таки через несколько лет застать Жаклин Кеннеди загорающей и купающейся в обнажённом виде). Сколько рабочих мест и выгодных заказов посыпалось на жителей селения Нидри, находившегося по соседству, из рога изобилия Аристотеля Онассиса!..
Это была сказочная земля площадью 500 акров, напоминающая своим контуром скорпиона, с густой растительностью — кипарисами, оливковыми и ореховыми деревьями, пиньями, платанами… До покупки Скорпиоса Онассис подумывал и о других греческих островах — чуть ли не о Крите (чтобы стать новым царём Миносом?), о Родосе, Корфу, Патмосе, где был создан Апокалипсис…
Жизнь нашего героя вообще можно назвать воплощением заветных детских мечтаний — и до определённого времени удачным, порой блистательным, дух захватывающим и загадочным, до сих пор кажущимся мистическим воплощением.
Кто из нас в детстве не мечтал о морских путешествиях на белоснежной бригантине, о том, чтобы хоть ненадолго сделаться благородным, как капитан Блад, пиратом, об открытиях необитаемых островов, о прекрасных дамах, о богатстве, как у графа Монте-Кристо или Фантомаса, о доступности всего и вся, что только пожелаешь!..
Диверсификация в бизнесе, о которой стало модно говорить в последние десятилетия, и непрерывная, настойчивая инновация (Онассис обожал, как мы знаем хотя бы по строительству «Кристины О.», технические новшества: он один из первых применил у себя в империи сверхмощный компьютер, бывший тогда, в конце 1960-х — начале 1970-х, размером с небольшой дом и обладавший смешными теперь скоростью, оперативной памятью и объёмом «жёсткого диска») — залоги надёжного ведения дел.
У Аристотеля Онассиса были, конечно, свои причуды и странности (кроме страсти бить китов в открытом море).
Он, например, отдавал в стирку свои рубашки только в одну-единственную прачечную, которая находилась в Афинах. Это создавало определённые неудобства, потому что Аристотель менял рубашки пять-шесть раз в день, и отвозить их в стирку можно было только на плечиках, но ни в коем случае не в обычном смятом виде. При этом миллиардер ни за что не соглашался расстаться со своей любимой рубашкой, в которой ему удалась какая-либо удачная сделка (а таковых за десятилетия занятий бизнесом накопилась уйма), считая её «счастливой», пока она вовсе не изнашивалась.
В то же время Онассиса нельзя было назвать пижоном. Его скромный гардероб состоял всего из дюжины, или около того, клубных пиджаков и примерно пятидесяти костюмов. Все — тёмно-синего или тёмно-серого цвета. Правда, на деловые встречи Аристотель предпочитал надевать один и тот же костюм день за днём, требуя только, чтобы он был каждый раз выглажен к утру. При этом ежегодно олигарх тратил не менее 12 миллионов долларов на «сносное» житьё в самых разных частях мира. Отдыхая в Греции, на Скорпиосе или на яхте «Кристина», Онассис обычно носил шорты, доходившие до колен, и простые футболки — тишотки (столь ветхие, что он не боялся, что их могут украсть).
4
А что же Мария? Где она, с кем она? Кто восхищается ею, кто аплодирует этому вокальному феномену?
Регистр её голоса от колоратурного до драматического сопрано и даже до меццо-сопрано позволят исполнять весь мировой лирический репертуар. Она обладала трёхоктавным диапазоном голоса: высоким, средним и нижним, образуя тремоло. Как заметил музыкальный критик Жан Пьер Реми, «она пела так, словно Бог даровал ей три голоса одновременно».
Италия — по мнению многих — мать всех искусств, в особенности бельканто. Мария Каллас должна была произвести впечатление, нет, потрясти видавшую виды итальянскую публику в опере «Джоконда» в театре «Арена ди Верона». Вместе с Луизой Казелотти она пришла на ужин в ресторан «Педавена» (владельцем которого был известный режиссёр-постановщик и, по сути, организатор фестиваля в Вероне Гаэтано Помари), где им предстояло познакомиться с участниками труппы, в частности с дирижёром Туллио Серафином. Мария, вся в комплексах, зажатая, вечно неуверенная в себе, тихо сидела в углу и слушала. Вдруг раздался громкий голос Гаэтано:
— Ба, смотрите, кто пришёл!
Сразу же со всех сторон послышались крики:
— Баттиста, иди скорее сюда, к нам за стол!..
Этого лысоватого низенького сеньора с брюшком, присевшего напротив Марии, звали Джованни Баттиста Менегини. Поначалу без улыбки на лысого коротышку и статную девушку смелых форм мало кто мог смотреть. Когда они встретились в Вероне, ей было 24, ему — 53, то есть разница в возрасте без малого 30 лет. И почти такая же разница в росте (притом Мария в свои лучшие времена не испытывала комплекса неполноценности, не сутулилась и часто ходила на высоких каблуках).
При первой встрече Мария Каллас итальянцу, мягко говоря, не показалась. «Пока она сидела в своём углу, её излишняя полнота не была заметна, — вспоминал позже Менегини. — Но стоило ей привстать, как мне захотелось отвести глаза в сторону. Она была похожа на неуклюжую бесформенную тушу. Лодыжки её ног были такой же толщины, что и икры. Она с трудом передвигалась. Я не знал, что сказать, а насмешливые улыбки и презрительные взгляды некоторых приглашённых гостей говорили сами за себя. Это не ускользнуло и от её внимания; она стояла молча в стороне, не поднимая глаз».
Но он принял решение стать её импресарио и расшибался ради неё в лепёшку: ездил, ходил, встречался, уговаривал всевозможных импресарио, директоров оперных театров…
«Я познакомилась с мужчиной, который влюбился в меня без памяти, — писала Мария матери. — Он хочет на мне жениться. Я не знаю, что ему ответить. Ему пятьдесят три года, и он очень богат и обожает меня. Что ты думаешь об этом?»
Певец Мирто Пикки позже вспоминал, что поначалу невозможно было угадать, как в дальнейшем сложится карьера Марии Каллас. Публика ещё не готова была принять характерные для неё слишком резкие звуки. «Голос мощный, — писал доктор Милани, крупный авторитет в бельканто, — но порой резкий с каким-то гуттуральным звучанием». Обожавший творчество Марии знаменитый английский музыкальный критик Харольд Розенталь, основатель журнала «Опера», неизменно отдавая должное голосу Марии, отметил «не совсем привычный для слуха металлический тембр». Маловероятно, что ранимая Мария всё бы это выдержала — если бы не было рядом с ней Менегини, её дорогого Титта…
Почти сразу после её смерти Менегини опубликовал письма Каллас, будто беря реванш у покойного тогда уже, не способного выпустить когти и рыкнуть льва — Онассиса.
«Весь прошлый день и прошлую ночь я переживала муки, — писала ему когда-то Мария. — Я решила уехать, поскольку мне показалось, что я надоела тебе… Разлука с тобой будет для меня слишком тяжёлым наказанием. Я нуждаюсь в тебе и твоей любви…
<…>Я почувствовала бы себя такой несчастной, если бы прошлой ночью ты ушёл от меня. Твоё присутствие было необходимо мне, чтобы уснуть в твоих объятиях. Ты — весь мой, и я благодарю тебя за это. Мне нужна твоя нежность и твоя любовь. Мой Баттиста, все мои чувства и все самые тайные мысли принадлежат тебе. Я живу одним тобой…»
Но по большому счёту её погоня за славой началась в конце 1947 года. И это растянулось на 20 лет. «Я была гордой, полной сил и уже имела достаточный сценический опыт, — вспоминала Мария. — Мне предстояло покорить весьма избалованную публику. Впрочем, я не люблю подарков судьбы. Я борюсь за искусство, а не за себя лично. Вот если бы я работала только на себя, всё было бы гораздо проще. Я не стремлюсь потрясти публику ради личного успеха, я только хочу придерживаться правил, принятых в искусстве. Вот почему мне выпала участь преодолеть немало трудностей… Я поняла, что создана для того, чтобы отдавать, а не брать. Мне нравится и получать, но увы! Я много отдаю, а у других вовсе нет желания отдавать…»
Зимой 1948 года в Венеции восходящую звезду принимали уже с восторгом! Почти подряд, с небольшими перерывами, буквально в несколько дней, она восемь раз спела в «Тристане и Изольде», шестнадцать раз в «Турандот», семь раз в «Аиде», четыре раза в «Силе судьбы», два раза в «Норме»… Она выступала и в Удине, и в Риме, и в Вероне, и в Генуе, и во Флоренции, и в Триесте, и в Турине, и в Ровиго… И всюду — на пределе или уже за пределом возможного. Но по-настоящему судьбоносной для Каллас стала встреча с Франческо Сицилиани, только оставившим должность директора неаполитанского театра «Сан-Карло», чтобы стать директором оперного театра Флоренции. Марию на прослушивание к нему привёл дирижёр Туллио Серафин. С пересохшим горлом, дрожа от волнения, она спела небольшой отрывок из оперы Беллини «Пуритане». И её исполнение так покорило Сицилиани, что он отважился изменить программу всего предстоящего театрального сезона: например, решил заменить «Мадам Баттерфляй» успевшей стать уже коронной для Марии «Нормой».
«Плохая новость, — писала она Баттисте, — надо, чтобы в „Норме“ я была в парике. Меня хотят видеть рыжеватой блондинкой. Какой кошмар! Меня затянут в нечто, похожее на корсет, обнажающий грудь. Весь костюм будет очень прозрачным… Бедная я, бедный ты, представляю, как ты будешь переживать…»
И она всё глубже перевоплощалась в свою главную героиню. «Вполне возможно, — писала она впоследствии, — что в „Норме“ есть что-то от моего характера. Эта женщина слишком гордая, чтобы показывать свои чувства; надо ждать до самого конца, чтобы она открыла своё истинное лицо. В ситуации, сложившейся в основном по её вине, она не могла быть ни злой, ни несправедливой. Всякий раз, когда я пою „Норму“, мне кажется, что я это делаю впервые».
Тридцатого ноября под руководством Туллио Серафина Каллас спела свою первую «Норму» из девяноста, исполненных за всю карьеру. «Мы ничего не знали о Марии Каллас, — написал в рецензии журналист „Насьон“. — Однако стоило ей выйти на сцену, как мы тут же поняли, что перед нами сопрано высочайшего класса. Голос мощный, уверенный, звучный в форте, с очень нежными переходами; прекрасное владение голосом и высочайшая техника исполнения; совершенно особенный тембр голоса. Каллас создала персонаж, отмеченный печатью утончённой и волнующей воображение женственности. Она показала нам Норму не только суровой жрицей, но и влюблённой и разочарованной женщиной, матерью, подругой».
Это был уже профессионализм. И сразу высочайшей пробы. Отчасти сродни бизнесу: судоходному, нефтяному, банковскому… «В нашей работе никогда нельзя трогать „вокальный капитал“, — говорила Мария Каллас. — Мы можем пользоваться только процентами с него».
5
По одной из версий Аристотель Онассис заплатил Эльзе Максвелл, американской светской журналистке, награждённой французским правительством орденом Почётного легиона (активной лесбиянке, в объятия которой пала Мария, разуверившись в возможности быть с Лукино Висконти), 300 тысяч долларов за то, чтобы та уступила ему свою любовницу.
В ту пору наш герой мог себе это позволить. Шутя. Ари вообще любил пошутить — по-своему, по-мультимиллионерски. Например, чтобы получить эксклюзивное право на транспортировку нефти морским путём из Саудовской Аравии, требовался формальный договор с правительством. Предварительная разведка показала, что для этого необходимо было дать хорошую взятку министру торговли и нескольким другим высокопоставленным чиновникам. Онассис был щедр. В руки министра перекочевало письменное обязательство возместить «труды и хлопоты» саудовских должностных лиц «скромной» суммой в 375 миллионов франков. Соответствующий договор без задержки прошёл через все инстанции и получил санкцию короля. Но через несколько недель обнаружилось, что подпись магната на обязательстве стала бледнеть и вскоре исчезла. Специальные чернила, которыми она была сделана, испарились. Одураченным чиновникам оставалось молчать и про себя призывать небесные кары на голову жуликоватого судовладельца: стань эта операция достоянием гласности, они могли бы лишиться собственных голов.
И всё же через некоторое время трагикомическая история с «волшебной» подписью попала в печать. Дело в том, что Онассис таким же образом одурачил и посредника, который организовал ему встречу с нужными людьми в Саудовской Аравии. Этот грек по имени Катаподис должен был получить 200 миллионов франков. Но в один прекрасный день, взяв в руки онассисовский вексель, он увидел, что стал жертвой мошенничества, ибо и на нём подпись отсутствовала. Катаподису нечего было бояться гнева саудовского монарха, и он не стал молчать.
А экстравагантный роман двух женщин начался с написанной Эльзой Максвелл критической, желчной статьи о творчестве Каллас…
«Историческая встреча двух женщин состоялась, разумеется, в роскошных декорациях, — пишет К. Дюфрен, — в отеле „Вальдорф Астория“. Переговоры между Франциском I и Генрихом VIII меркнут в сравнении с тем моментом, когда Эльза и Мария обменялись поцелуем, скреплявшим их мирный договор. Впрочем, первый шаг сделала именно Мария. Надо было иметь очень вескую причину, чтобы совершить столь не свойственный её характеру жест доброй воли. У знаменитой певицы появились неожиданные амбиции. Без сомнения, Мария царила в театральном мире, но она правила только картонным королевством шутов и акробатов. И это больше не устраивало её. С помощью Максвелл певица рассчитывала получить доступ в высшее аристократическое общество, о чём пока могла лишь мечтать. И Каллас смирила свою гордыню, чтобы с лёгким сердцем принять унизительные условия перемирия с великосветской сплетницей».
Успех её выступлений в Метрополитен-опере был потрясающий, билеты продавались по рекордным не только для Штатов, но и для всего мира ценам. На представление 29 октября 1956 года королевскую ложу театра выкупил Аристотель Онассис (в ту пору имевший доход в несколько сотен тысяч долларов в день). Но знакомства двух великих уроженцев Эллады тогда не произошло, Мария была занята — в гримёрке Марлен Дитрих кормила её бульоном, который сама специально для неё сварила…
Лукино Висконти поставил для Марии оперу Глюка «Ифигения в Тавриде». И позже с восхищением вспоминал: «Она была одета в роскошное платье из светлого шёлка с длинным шлейфом, поверх которого был накинут широкий тёмно-красный плащ.
Её волосы были украшены крупным жемчугом, а по шее, прикрывая грудь, струились нитки жемчуга. В один из моментов она устремилась вверх по высокой лестнице, а затем спустилась быстрым шагом по крутым ступенькам. Её широкий плащ развевался по ветру, и на восьмой ступеньке она взяла самую высокую ноту. А как были согласованы с музыкой её жесты! Она была словно вышколенная цирковая лошадь, исполнявшая любой трюк, которого от неё требовал дрессировщик… Это было наше лучшее совместное творение. И без неё я поставил немало опер, но то, что я сделал вместе с Марией, занимает в моём творчестве особое место. Это то, что я создал исключительно для неё одной».
Хотя сама Мария на этой постановке неожиданно ожесточённо (быть может, сыграли роль и их личные отношения, а также приезд в Милан Эльзы Максвелл) заспорила с маэстро. «Пламенной, патетической» гречанке не нравилось, что Висконти перенёс действие из Древней Греции в XVIII столетие (объяснив это тем, что Глюк писал оперу в том веке) и «вообще ничего греческого не оставил»…
«Ифигения в Тавриде» имела ошеломляющий успех у публики — и стала «лебединой песней» в бурном, странном романе великих режиссёра и певицы. Потом она неизменно отказывалась от работы с Висконти, доводя порой ситуацию до абсурда: например, она отказалась от роли Кармен под предлогом, что в её венах течёт греческая, а не испанская кровь; отказалась от роли Саломеи, потому что ей предстояло появиться на сцене почти в обнажённом виде… Висконти сильно переживал, просил даже мужа Марии Менегини «взять его к ним в садовники, чтобы он мог каждое утро слушать пение Марии…».
Аристотель Онассис наблюдал за всем этим как бы со стороны. Выжидая в засаде.
Эльза, с которой Мария встречалась теперь едва ли не чаще, чем с собственным мужем (свидания происходили в самых шикарных отелях), объявила о том, что организует в Венеции бал в честь Марии. «Дружба моей жены с Эльзой Максвелл вызвала волну грязных и лживых пересудов, — писал Менегини. — Максвелл приписывали известные наклонности, и поползли слухи, что и Мария также вовлечена в запретные любовные связи. Да, Эльза, безусловно, была влюблена в Марию, преследовала её всюду, забрасывала любовными посланиями и подарками…»
Вот выдержки из писем Эльзы Максвелл к её возлюбленной Марии Каллас:
«Мария, единственно, от чего я прихожу в экстаз, так это от твоего лица и твоей улыбки…»
«Любовь моя, когда я позвонила тебе прошлой ночью, я очень боялась побеспокоить тебя, но по твоему голосу я поняла, что ты рада была услышать меня…»
«Я не смею описать словами, что я чувствую; ты можешь подумать, что я сошла с ума; это не совсем так, просто я другая…»
В этом «дуэте» мужскую партию, безусловно, исполняла Эльза: смаковались её страстные объяснения в любви, истерики, их скандалы, расставания навек и примирения… Она не то что не стеснялась и не скрывала чувств, а выставляла напоказ, едва ли не гордилась ими, в многочисленных газетных интервью исповедуясь и признаваясь в своей любви. А когда надежда на взаимность была утрачена (она сделала Марии предложение не только спать, но и вести, как говорится, хозяйство вместе и даже, возможно, взять на воспитание ребёнка, но получила решительный отказ), то по-женски горевала.
«Дорогая Мария, — исходя ревностью, но с преклонением перед талантом и с чувством собственного достоинства писала Эльза Максвелл возлюбленной, — спешу пожелать тебе и Баттисте великолепного путешествия на борту восхитительной яхты с таким чудесным и умным хозяином, каким является Ари… Начиная с сегодняшнего дня наслаждайся каждым моментом своей жизни. Бери от жизни всё! Отдай всё, что ты можешь себе позволить отдать: вот путь, ведущий к истинному счастью, который ты должна найти в пустыне сомнений. Я больше не ревную тебя. Мои чувства к тебе перегорели. Я даже не хочу тебя больше видеть. Люди скажут, и они уже говорят, что ты хотела только использовать меня. Я категорически отрицаю это. То малое, что я для тебя сделала, я делала с открытой душой и от чистого сердца. Ты — великая и будешь ещё более великой…»
6
Лукино Висконти стал страстным обожателем Марии ещё в 1948 году.
«После каждого спектакля, — вспоминала певица, — он присылал мне неимоверное количество цветов. В какой-то момент я испугалась, решив, что этот человек — сумасшедший». Сам же Висконти в своих воспоминаниях признавался: «Каждый вечер, когда она пела, я брал ложу в театре. Скорее всего, я был похож на буйно помешанного, когда засыпал её цветами… Её жесты бросали нас в дрожь. Где она училась этому? Нигде; она сама их придумала… Она была такой прекрасной на сцене; мне нравилась её полнота, придававшая ей величавый облик Её нельзя было спутать ни с кем другим».
«Во втором акте, — в восторге писал Висконти после премьеры в Риме оперы Вагнера „Парсифаль“, в которой Мария исполнила роль волшебницы Карди, — она предстала почти обнажённой, едва прикрытой лоскутом прозрачного муслина. Столь соблазнительная картина заставила полностью забыть об импозантной полноте её тела: настоящая искусительница… Вокруг её головы был повязан тюрбан, который сползал всякий раз, когда она брала высокую ноту, и ей приходилось то и дело поправлять его…»
Висконти в нашей истории персонаж не главный. Но в жизни примадонны (а следовательно, и Онассиса) он сыграл, быть может, определяющую в отношениях с мужчинами роль, поэтому уделим великому художнику внимание.
К постановке оперы он впервые обратился в 1954 году, закончив съёмки кинокартины «Чувство», поглощённый творчеством Фёдора Достоевского и готовясь к экранизации «Белых ночей». (Картина «Le Notti Bianche» выйдет на экраны пару лет спустя, отчасти на деньги одной из судоходных компаний Аристотеля Онассиса, главные роли сыграют Марчелло Мастроянни, открытый Висконти для кинематографа, немецкая кинозвезда Мария Шелл и Жан Маре в роли принца на белом коне, о котором мечтает Наталья — Мария Шелл. Критики отметят, что «маэстро уходит от идеалов неореализма и создаёт романтическое произведение. Он перенёс действие в современный ему Ливорно и насытил ткань фильма лиризмом, вольной игрой фантазии, театрализацией… Повесть Ф. М. Достоевского открывала возможность бегства от действительности и создавала контраст между пробуждением к реальной жизни, где всё ничтожно, и тремя ночными часами, проведёнными с этой девушкой. Часами как бы во сне, вне реальности, как бы невозможными в обычной жизни».)
Итак, в 1954 году Лукино Висконти обратился к опере Спонтини «Весталка» в Ла Скала с Марией Каллас в главной роли (кстати, позже некоторые критики усмотрят в постановке «Весталки» и других спектаклей с Марией некую «достоевщину»).
«Мария, без всякого сомнения, была самым дисциплинированным профессионалом, с которым мне пришлось работать, — вспоминал Висконти. — На протяжении многих лет я восхищался ею, с того самого дня, когда она спела в Риме Кундри и Норму. Мне нравилась её полнота, придававшая ей особую импозантность. Уже тогда она заявляла о себе как яркая индивидуальность. Её жесты приводили меня в трепет. Где она научилась этому? В „Весталке“ мы начали систематически работать над их усовершенствованием. Одни из жестов мы позаимствовали у великих французских драматических актрис, другие взяли из греческих трагедий. Длинная шея, статная фигура, руки и пальцы делали Марию не похожей ни на какую другую актрису. В какой-то момент Мария почти влюбилась в меня. Это было глупо; она придумала всё сама. У неё проявлялись слишком собственнические чувства ко мне. (Запомним это определение Висконти, оно поможет понять и их дальнейшие отношения с Онассисом. — С. М.) Она часто устраивала мне бурные сцены ревности. Однако я прощал ей, потому что она исполняла всё, что я хотел от неё, с самой тщательной точностью, не добавляя никогда ничего от себя.
— Ну же, Мария, сделайте что-нибудь по-своему! Как нравится вам.
Она отвечала мне:
— Что я должна сделать? Как мне держать руку?
В конце концов дело дошло до того, что она захотела, чтобы я направлял каждый её шаг».
Биограф Дюфрен вспоминает, что все, кому посчастливилось попасть в Ла Скала, когда Мария Каллас пела под руководством Лукино Висконти, «став свидетелями исключительного творческого союза, наслаждались сказочным действом, которое не могло не получиться, когда фея и волшебник занимались совместным колдовством. Если бы на жизненном пути оперной дивы не повстречался Висконти, узнала бы она когда-нибудь диапазон своих творческих возможностей? Возникло бы когда-нибудь в её душе чувство, о существовании которого она до сей поры и не подозревала?».
Озвучивался «исключительный творческий союз» нередко, особенно в начале их сотрудничества, в середине 1950-х, неслыханной Марией площадной бранью, по-русски можно сказать — отборной матерщиной. Герцог ругался виртуозно (лингвисты, филологи записывали его ругань, кто-то защитил даже по этой теме диссертацию, увязав с судьбами неореализма) и всегда во всеуслышание, никак себя не сдерживая.
«Мария восхищалась умом и талантом этого человека, но не переносила того, как он говорил, — вспоминал муж Марии Каллас Баттиста. — Речь Висконти была пересыпана самыми нецензурными словами. Мария часто делала ему замечания:
— Меня тошнит от твоей ругани!
Во время работы он совсем распоясывался. Марию коробило от его сквернословия. Она часто говорила мне:
— Если он обратится в подобных выражениях ко мне, то получит пощёчину».
На репетициях Лукино Висконти, красивый, статный, высокий (187 сантиметров), с густой шевелюрой, с прямым римским профилем, с потрясающей лепки крупными руками, куря одну сигарету за другой, расходился не на шутку.
— Ну куда ты пошла?! — кричал он своим неповторимым баритоном из зала. — Там что, кто?! Мужик голый тебя ждёт?! Эти свои суетливые ручки убери, нужен один только жест, один, понимаешь — но жест королевы! А эти пустенькие глазки! Ты куда смотришь? Там, за сценой, тебе кто-то что-то показывает?
— Я плохо вижу, Лукино, — оправдывалась Мария.
— При чём здесь твоё зрение? Я что — окулист?! Мне нужен живой взгляд, страсть нужна! Она, твоя героиня, готова идти на смерть! А что это за походка? Господи, да так коровы возвращаются с пастбища! И почему ты такая зажатая — как комод моего дедушки! Разожмись, всю себя освободи и не сутулься! Ты хоть догадываешься, что такое желание, страсть, вожделение? Понимаешь, что только в страсти и есть смысл жизни, остальное — от лукавого?! Ни черта ты не понимаешь! Берём с самого начала…
Мария, воспитанная в строгих католических правилах, жившая в семье ревностных католиков семьи Менегини, не могла свыкнуться ни с театрально-киношным римско-миланским сленгом, в устах герцога обретавшим гипертрофированные и оскорбительные формы, ни с богемными обычаями и образом жизни.
«Однажды вечером мы с Марией оказались в Риме, — вспоминал её муж Менегини. — Мы жили в отеле „Квиринал“. С нами была и моя мать. В холле отеля мы увидели Висконти, вошедшего вместе с Анной Маньяни и какими-то ещё друзьями. На Маньяни было платье с очень глубоким вырезом. Моя мать, весьма целомудренная женщина старой закалки, была оскорблена до глубины души. Когда Висконти представил ей Маньяни, моя мать, повернувшись к нам с Марией, с презрительной гримасой воскликнула:
— Какой ужас!»
Со своей невесткой в вопросах нравственности мать Баттисты находила полное взаимопонимание. Ещё бы!
«Когда Мария узнала, что один из наших друзей изменяет своей жене, она не захотела больше его видеть, — вспоминал Менегини. — Однажды мы повстречались с Ингрид Бергман, которая только что ушла от Росселлини. Мария и Ингрид всегда были очень дружны. И как всегда, Ингрид обрадовалась такой встрече, однако Мария едва поздоровалась с ней. В дальнейшем разговоре речь зашла о недавнем событии в жизни Ингрид. Мария строго осудила Ингрид и объявила своей приятельнице, что отныне они не смогут больше поддерживать дружеские отношения, как прежде… <…> У неё были твёрдые пуританские взгляды на брак, — пишет бывший муж Марии Каллас. — Она считала недопустимым, чтобы супруги могли изменять друг другу или разойтись. Это трудно себе представить, если вспомнить о том, как вскоре она поведёт себя со мной. Однако это правда…»
Она долго отказывалась верить слухам о том, что Лукино Висконти — гомосексуалист.
— Да этого просто не может быть! Я же вижу, как он смотрит на женщин, не смотрит, он раздевает и пожирает глазами красивых женщин! Впрочем, красивые молодые актёры ему, конечно, нравятся тоже… Но я чувствую мужчину, даже когда он просто прикасается к моей руке… улыбается или орёт на меня, такой большой, сильный, красивый… нет, не может быть, невозможно, я не верю этим мерзким сплетням!
Она отказывалась слушать рассказы о похождениях Лукино, порой и в буквальном смысле воевала со слухами: однажды в кафе она дала затрещину журналисту вечерней миланской газеты, похваставшемуся, что сфотографировал Висконти целующимся с новым солистом Ла Скала. Мария была влюблена в Лукино по-древнегречески самозабвенно. Он требовал, чтобы она похудела, и она стала худеть пугающими окружающих темпами, порой сбрасывая по килограмму в день. Главным стимулом отказаться от сладкого, мучного и многих других продуктов, истязать себя массажем и турецкими банями явилась для неё жажда новых ролей. В творчестве, а с появлением в её жизни миллиардера Онассиса и в любви она страдала той же булимией, ненасытностью, обжорством. Лишний вес Каллас истребила радикальным образом — проглотив ленточного гельминта, другими словами, солитёра. Возможно, это всего лишь скверный анекдот. Но говорят, что в тот период она стала писать в письмах «мы», подразумевая себя и червяка. Не исключено, что солитёр завёлся в её организме от диеты, где главным блюдом был тартар — мелко рубленное сырое мясо со специями и травами. «Она любила поесть, особенно торты и пудинги, — свидетельствует и Брюно Този, президент Международной ассоциации Марии Каллас, — но сидела в основном на салатах и стейках. Вес она потеряла за счёт того, что следовала диете, основанной на йодсодержащих коктейлях. Это был опасный режим, влияющий на центральную нервную систему, он изменил её метаболизм, зато из гадкого утёнка Каллас превратилась в прекрасного лебедя».
Пресса, которая нередко отпускала шуточки по поводу её тела, теперь писала, что у Каллас талия тоньше, чем у Джины Лоллобриджиды — к 1957 году Мария весила 57 килограммов при росте 172 сантиметра. Директор нью-йоркской Метрополитен-оперы Рудольф Бинг по этому поводу отозвался так: «Вопреки тому, что обычно происходит с внезапно похудевшими людьми, ничто в её облике не напоминало, что совсем недавно она была невероятно толстой женщиной. Она держалась на удивление свободно и непринуждённо. Казалось, точёный силуэт и грация достались ей от рождения». Висконти требовал, чтобы она училась ходить, и она ходила, ходила, брала уроки у балерин и манекенщиц… Её и его поклонники, присутствовавшие на репетициях и затем на представлениях «Весталки», в один голос свидетельствовали, что Мария полностью преображалась прямо на глазах, становилась утончённой, податливой, нежной, ласковой… Каждый раз, когда Висконти обращался к ней, её близорукие глаза вовсе затуманивались, она расцветала в улыбке, все его указания она исполняла беспрекословно, безропотно, охотно. «Да, так было, — подтверждал свидетельства очевидцев сам порочный герцог. — Неоспоримо то, что из-за абсурдной страсти, которую Мария питала ко мне, она желала, чтобы я диктовал ей каждый шаг».
Он был для неё не просто маэстро, а богочеловеком и самым желанным из мужчин. Никогда прежде Мария так не любила. Она поняла, что по-настоящему вообще никого не любила до Висконти. Некоторое время спустя, когда он ставил оперу Беллини «Сомнамбула», в последнем акте Мария настойчиво требовала, чтобы Висконти провожал её до самых кулис, объясняя это своей близорукостью. «Я всегда носил в кармане носовой платок, надушенный английским парфюмом, запах которого нравился Марии, — вспоминал по этому поводу режиссёр. — Каждый раз она мне говорила, чтобы я оставил его на диване, на который она приляжет во время сцены на постоялом дворе.
— Так я смогу и с закрытыми глазами пойти в правильном направлении.
Хорошо, что никто из оркестровых музыкантов не употреблял этот парфюм. А то бы она рухнула прямиком в оркестровую яму».
С небрежностью и иронией относился Висконти к чувствам Марии. Однажды прямо во время представления «Травиаты» она настолько яростно и срочно возжелала увидеть своего бога, что, из последних сил допев до антракта, выскочила из театра и, как была, в ярком гриме, в сценическом платье, на глазах у изумлённых прохожих помчалась по улице в ресторан «Биффи», где перед отъездом в Рим ужинал с очередным любовником Висконти.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.