1914 год

1914 год

478.     Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[1465] <1.01.1914. Бегичево — Михайловское>

<…> Одновременно с письмом к тебе я в прошлый раз послал в Михайловское письмо Рачинскому, где затронул тему об Иванове[1466]. Я сделал это не без умысла — ввиду высказанного тобою намерения — затронуть эту тему. Это письмо к нему было послано тебе в подкрепление. Жду с нетерпением твоего рассказа о разговоре, который по этому поводу произойдет (точнее говоря — произошел). Я столько приятного ему попутно сказал о "Пути", что, надеюсь, жало негодования будет этим хоть отчасти притуплено! <…>

479.     С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[1467] <3.01.1914. Москва — Н.Новгород>

Дорогой Александр Сергеевич!

Поздравляю Вас с прошедшим праздником Рождества Христова и Новым годом, да пошлет Создатель Вам и семье Вашей всех благ. Благодарю вас за письмо Ваше, с призывом к простоте и правдивости. Конечно, Вы правы были в нем. Мы вступили в квартиру в самый праздник Рождества Христова. Конечно, это была великая, сугубая радость, хотя первое время пришлось иметь дело не только с запахом формалина, но с разными неудобствами. Сережа совсем здоров, беда миновала. Елена Ивановна перенесла заточение довольно бодро и благополучно.

Праздники проходят, по обычаю, бестолково, хотя и довольно скромно. Не написал Вам вовремя, оттянул до сегодня. Приехал сюда Эрн, который вызывает Вас в Москву, не знаю успешно ли. Он светился своим внутренним светом, и как-то тревожно сердце о нем, особенно о его девочке, тоже заболевшей почками. Вчера мы ездили с ним к Троице, вместе молились у раки преподобного Сергия, и вместе были у о. Павла. День этот был духовным пиром, тихим и радостным. Да продлит Господь дни о. Павла! Сдается мне, что его силы надрываются от чрезмерной работы и неблагоприятных условий жизни. О выходе книги его[1468] Вы, конечно, знаете; она есть несомненно событие. Писать о Н.А.Бердяеве, В.И.Иванове и др., выяснять их теперешнее состояние и взаимоотношения трудно, расскажу, если увидимся.

М<ихаил> А<лександрович> здравствует, выпустил "Материалы к спору об имени Божием"[1469]. Ужасно ему признателен за внимательное участие во время злоключений наших.

Как Ваше здоровье? Здоровье вашей семьи? Я слышал от Мишенькина, что Вы терпите неприятности при определении сына (Глеба?). Трудная это история, у меня относительно Федора всегда есть заботы, хотя он и поступил в гимназию.

Передайте мой привет О<льге> Ф<едоров>не. Приветствует Вас и Елена Ивановна. Христос с Вами!

Обнимаю Вас.

      Любящий Вас С.Б.

480.     Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[1470] <3.01.1914. Бегичево — Москва>

<…> Глубоко возмущен второй статьей Лопатина[1471]. Это — опять сплошная фальсификация, мелко-придирчиво-злобная, со скверным заподозриванием и недоброжелательством по отношению к Соловьеву! На этот раз мера превзойдена, и я отправляю ему второе дружеское предупреждение в виде частного письма. (Печатно отвечать буду лишь по окончании его статьи). Если это не подействует, и третья статья будет столь же гнусна, тогда уже придется высказываться в печати со всей резкостью, которой он заслуживает.

Были у меня 4 семинариста, с которыми мы очень оживленно провели весь день[1472]. Я же сейчас пишу о Флоренском[1473]. Очень хотел бы, чтобы эта статья вылилась в доклад для Религиозно-философского Общества. Не знаю, удасться ли. Ну, до свидания. <…>

481.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[1474] <10.01.1914. Москва — Тифлис>

<…> Прости, что все пишу тебе открытки. Это оттого, что все силы идут на людей и на хождения. За письменный стол я уже не присаживаюсь, из инстинкта самосохранения. У нас все по-прежнему. Собрания людей и разговоры, разговоры без конца. Не подумай, что пишу это "порицательно". Наоборот, почти все встречи радостны, почти все разговоры существенны. И все же я так счастлив, что скоро уже еду к вам <…>

482.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1475] [? 01.1914. Москва — Бегичево]

<…> Отчего же не променять Булгакова, Рачинского, Иванова на Ковалевского, Петражицкого и Гримма! Они, пожалуй, с б?льшим вкусом и приятней! Я не уверена, что это не так! "Путь", за который я бесконечно обижена на тебя, менее всего важен. Ты не знаешь и не разделяешь (главное не разделяешь) со мною моих интересов! <…>

483.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[1476] <11.01.1914. Москва — Тифлис>

<…> Мне еще так много осталось сделать, а дней осталось так мало. Вчера Валя[1477] стала рисовать с меня портрет для Люси[1478]. Сегодня кончит. Очень хорошо выходит. Я так жалею, что не могу тебе его привезти. Е<вгения> Ю<дифовна> чувствует себя плохо. Температура и слабость. Вчера были без нее у Ивановых. Было так себе <…>

484.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[1479]<13.01.1914. Москва — Тифлис>

<…> Вот уже последние дни моего пребывания в Москве. Еще 2-3 дня, и я буду мчаться к вам. Тут все коловращение. Позавчера мой реферат[1480], вчера галерея Щукина[1481], Флоренские и, наконец, вечер у Гершензона с душераздирающими спорами, приведшими к общему и взаимному удовлетворению <…>

485.     Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[1482] <14.01.1914. Бегичево — Москва>

Милая и дорогая Гармося.

Что ты замолкла и нет от тебя весточки? Боюсь, здорова ли ты и в духе ли? О себе могу сообщить, что кончил реферат о Флоренском и получил от него замечательно милый и сердечный ответ, очень меня тронувший, на мое письмо[1483]. Но по вопросу, устраивать ли заседание с ним или без него (а стало быть, открытым или закрытым), он все-таки колеблется. Послал ему еще письмо с изложением всех данных, а также с просьбой сообщить окончательно Рачинскому свое решение, дабы, в случае отказа Флоренского, он мог, как я его обэтом просил, нанять зал для публичного заседания. программу я ему уже выслал. Очень прошу толко, чтобы заседание не совпало с 10-м числом, 14-м и 24-м. Эти три дня для меня неудобны.

Несколько беспокоит меня то, что Лопатин ничего не отвечает на мое письмо. Такое письмо, казалось бы, требует ответа, а молчание делает положение более тягостным.

Я совершенно здоров. Сережа[1484] все еще в Киеве, заканчивает продажу дома. В деревне было бы хорошо, если бы не убийственный ветер, при котором гулять нет никакой охоты.

Реферат привезу и с наслаждением тебе прочитаю, что будет теперь уже очень скоро. Часто, часто и с большой нежностью о тебе думаю, моя милая и дорогая, — да будет благословенье Божие с тобой. Будь добра и весела и не забывай про наше "товарищество Лоэнгрин". Опять, ничем кроме "Пути" и Религиозно-Философского общества заняться не мог. Сейчас отсылаю перевод Яковенко.

Крепко, крепко тебя целую.

486.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1485] <начало 1914>

<…> В воскресенье собираюсь на открытие нового философского общества[1486]. Говорят, что уже начались раздоры. Как это жаль! Твое собрание мы устраиваем на 12-е февраля, в Польской библиотеке. Флоренский написал Рачку, что он на собрании быть не может, а в интимном кружке с тобой очень хотел бы побеседовать! Мы думаем устроить беседу в "Пути", когда ты скажешь, вечером, в тесном кружке![1487] <…>

487.     С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[1488] <15.01.1914. Москва — Н.Новгород>

15 января 1914 г. Москва.

Дорогой Александр Сергеевич!

Спешу (Вы, вероятно, найдете, что не очень "спешу") ответить на деловые пункты вашего письма. Все Ваши пожелания я сообщил "Пути" и, насколько можно, они будут исполнены. По редакциям светских и духовных журналов книжка[1489] рассылается. С указанными Вами магазинами сделана будет попытка завязать отношения, — частью сделаны письменные предложения, частью берется авва прилагать Вашу книжку к своим изданиям (в Чудов монастырь, по епархиям и под.). Вообще же имейте в виду, что для издательства и конторы не всегда возможно создавать специальные условия для одного издания (например, давать его на комиссию, когда вообще не дается, в частности, например, Голубову даже авва перестал давать, потому что он не платит, хотя и о многих епархиальных лавках он говорит). Вообще, что может быть сделано, будет сделано. Хорошо, если бы могли помочь и Вы, коли имеете способы: как будто в бытность здесь Вы об этом говорили. Как раз здесь случился Тернавцев, и я его просил о содействии. Он записал и обещал, но по моему впечатлению, хорошо, если для напоминания Вы напишете ему и сами (хотя на Синод) и книжку приложите, а не то забудет. Не собираетесь ли вы весною в Москву? Поговорили бы, а то не хочется вверять письму рассказов ни о людях, ни о себе.

Послал вам безделку — отписку об афонцах[1490]. "Суд" нас волнует и огорчает также, как ужасают доносящиеся вести о влиянии Распутина и о формах этого влияния. Я удерживал или, по крайней мере, не советовал авве печатать свою статью, именно щадя высокий авторитет, но, кто знает, может быть, нужно бить тревогу именно из-за него самого <…>

Читали ли Вы новые книги Розанова по еврейскому вопросу[1491]? Если отделить фельетонное и кошмарно-легкомысленное, то остается все-таки очень серьезный остаток, который лежит у меня на душе еще не освоенным. Как все трагично в жизни, в религии, а, стало быть, и в еврействе, долго будет трагичным!

Над головой о. Павла Флоренского все собираются тучи. Утверждают, что его диссертация не будет одобрена в Синоде, а сам он уже начинает советоваться об устроении своем после изгнания из Академии. Не дай Бог этого, ради Академии самой! Книга имела исключительный успех, все издание (2000) уже почти все разошлось.

Прощайте! Да осветит Вас своим миром и радостью Воскресший Господь!

Привет дому Вашему.

Ваш С.Б.

488.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1492] [? 1914. Москва — Бегичево ?]

<…> Да, мой ангел, и я того же боюсь, чтобы добродушные и беспечные дворянчики, хотя и делающие визиты, но все же добродушные и русские, мягкие и широкие не упустили всего из рук! У них вырвут все из рук — эти жестокие, холодные и бездушные интеллигенты! Я в таком случае становлюсь на сторону дворянчиков и всецело за дух старой России! Как страшно все это! Я сама так часто чувствую себя отставленной, как что-то старое, отжившее, ненужное и наивное для новой грядущей силы! Я знаю, что она неизбежна, эта новая сила, но необходимо, чтобы она признала и впитала в себя и прошлое, тогда она будет плодотворной! А на самом деле всюду ненависть! <…>

489.     Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[1493] <26.01.1914. Бегичево — Москва>

Милая и дорогая моя Гармося,

Сколько я пережил под впечатлением твоего письма, — и сказать не могу. Никогда не ощущал сильнее невероятную сложность моего чувства к тебе.

Первое впечатление было, как всегда, — сочетание радости и горячей нежности к тебе;а потом пришла другая волна — мучительная и тревожная. Я проснулся ночью с ощущением — точно свинца в груди и потом уже не мог спать, — до утра плакал о тебе и о себе. Все вспоминалась твоя фраза: "мне не нужно бессмертия, лишь бы был Женичка". Вот эти-то слова милой, горячей, всем существом любящей меня души меня мучили! Отчего? Поймешь ли меня, моя дорогая и милая? — Вот отчего!

Ты помнишь, это бывало не раз, соя на коленях перед образом, который я тебе подарил и ловя на себе твой пламенный взгляд, я поворачивал рукой к Нему твою милую голову и говорил тебе: "Смотри на него, а не на меня". Вот отчего эта тяжесть в груди, с которой я проснулся. Мне все казалось, что ты смотришьтолько на меня и говоришь мне: "Он мне не нужен, мне нужен только Женичка!" Как это по-человечески, как это по-женски, как я понимаю это движение!

Но когда я его чувствую, еще сильнее поднимается в душе волна и сердце разрывается пополам. "Ведь я ее люблю, а спасение ее только в Нем, — а я Его заслоняю от нее, я ее же этим гублю, тем, что из-за меня она все, все забывает!" "Не хочу бессмертия!" Родная моя, как же не хотеть тебе моего бессмертия, если ты меня любишь, если ты меня любишь, как не хотеть тебе, чтобы я сиял "паче солнца" навеки, а не был бы съеден без остатка червяками. И как же мне не хотеть, чтобы также просияла и сохранилась моя милая, дорогая Гармося. Вспоминал в ту ночь со слезами и страхом другую твою фразу: "Вот бы нам быть навеки, как Франческа и Паоло; быть прикованной к Женичке и с ним навек носиться". Ты в этом видишь рай. Но скажи, душа моя, и подумай, почему Данте, изведавший до дна всю глубину человеческой любви, именно в этом образе видел ад, вечную муку Франчески и Паоло! Вот почему. Оба любящих в этом виденьи — не живые, а мертвые, — два бескровных призрака, навеки прикованные друг к другу. Подлинного в них — только палящая, огненная жажда жизни; они ищут жизни друг в друге и не находят. Перед Франческой — только призрак — мертвый двойник — того, кого она любит; также и перед Паоло —двойник, призрак Франчески. Это вечное, пламенное искание жизни, без надежды ее найти. Почему?

Да потому что настоящий, подлинный, солнечный образ Франчески, как и Паоло — только в Нем, а поэтому — на Него надо смотреть, к Нему всей душой прилепляться и только в Нем оживешь, в Нем найдешь ты и подлинного меня, а не двойника моего.

Прости, родная, за сумасшедшее письмо, но не могу не написать его тебе: ведь я из-за этого полночи проплакал. И не говори, что я — твое спасенье: потому что, чем больше ты это говоришь, тем мучительнее моя тревога, что я-то именно и заставляю тебя забывать о настоящем твоем спасении.

Целую тебя бесконечно нежно и крепко.

Получила ли ты первое мое письмо?

490.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1494] [? 1914. Москва — Москва]

<…> Я теперь решила потребовать от тебя за то, что ты уезжаешь[1495] и значит наносишь огромный удар по моей жизни, моим силам, за это я требую, чтобы ты успокоил мою душу и дал ей то, что ее может поддерживать!

Я требую, во-первых: чтобы ты никоим образом не печатал твоей работы раньше осени 15-го года.

Во-вторых, чтобы ты главные части твоей работы прочел тремя (все равно двумя) рефератами в Психологическом Обществе, в Научно-Философском и Религиозно-Философском Обществе. Все это глубоко важно для твоей работы, для твоего влияния, для значения твоей мысли. <…> Твоя главная, основная мысль выносилась, выяснилась и окрепла в тишине, и слава Богу! Это результат твоего уединения и работы! Но развиться, сделаться органической, получить кровь и плоть эта мысль должна в борьбе, в столкновении с другими, все-таки умными и знающими. Это еще только начало: твое общение с твоими семинаристами. Теперь твоя мысль и твое влияние должно распространиться на более опытных в философии <…>

491.     Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[1496] <9.02.1914. Бегичево — Москва>

Милая Гармося,

Уезжая на этот раз из Москвы, остался под одним очень милым твоим впечатлением — пылкой защиты Фихте против Булгакова. Я тобой тогда все время любовался, и ты доставила мне большую радость! До сих пор я видел тебя мечущей громы только против меня и только подозревал, что умеешь так метать их и против моих обидчиков, но никогда не видел тебя сам в этой роли, а теперь увидел. Спасибо тебе, душа моя милая, я понимаю, что в лице Фихте, которого я люблю, ты защищала меня. И хорошо ему (т.е. Булгакову) влетело. То, что он говорил про "люциферианство" Фихте удивительно трафаретно и пошло. И Рачинский этого недостаточно понимает: иначе он осторожнее относился бы к этим очередным выставкам наших кустарных изделий, которые называются у нас "сборниками". Вот попробуй, подразни его, скажи, что Е<вгений> Н<иколаевич> называет наши сборники выставками кустарных изделий в философии! Что он на это скажет! Пожалуй, того наговорит, что потом и ты найдешь, что я чересчур вдаюсь в "острословие", оно же "скептицизм", оно же рационализм — одним словом совокупность всех тех "измов", вследствие которых моя бедная Гармося и недооценена, и непонята, и оставлена одна на свете, между тем, как я от рационализма бросивший "кустарей" — стал "дворянчиком, делающим визиты". Обрати внимание, что недавняя речь Рачинского в твоей гостинной — за имяславческий сборник была сказана как бы в защиту кустарного производства. "Не нужно знаний, не нужно подготовки, не нужно богословия, — нужна интуиция". Это именно признак кустарей.

Не сомневаюсь, что были в философии гениальные кустари (Якоб Б?ме); но возводить их пример в метод, не имея их гения, — более, чем опасно: получится или что-нибудь вроде не то вяземских пряников — не то калужского теста, нечто пряное, слащавое и безвкусное с клеймом "Путь", за что нас пребольно высекут! Или же какое-нибудь кустарное "дерзновение" в стиле Бердяева. Какое счастье, что мы освободились хоть от "дерзновений" этих!

Но я напрасно и совсем даже нечаянно увлекся острословием! Совсем не для того я сел писать, а чтобы крепко поцеловать и поблагодарить мою милую пламенную защитницу и громовержицу, которой любовь я так сильно почувствовал в ее защите. А на кустарей я тебе пожаловался немного как ребенок, которого обижают, жалуется какому-нибудь женскому существу, его любящему (мать, старшая сестра и т.п.). Не обижайся за это сравнение! В настоящей любви женщины всегда собраны в одно все виды любви: в ней есть и сестра, и мать, и даже иногда — няня! Но это не значит, чтобы кроме этого не было еще другого более могучего и глубокого чувства женщины, по отношению к которому и материнское, и сестринское, и нянино — только привходящие, только "побочные тональности", которые не определяют, а только дополняют и украшают основной аккорд. И в этом-то невыразимая прелесть аккорда и состоит, что все тона в нем можно найти, и все заставить звучать, — когда пожаловаться как матери, когда поговорить как с другом (сестрой), а когда и крепко, крепко обнять как милую, любимую Гармоську.

До свидания, моя хорошая, мой ангел дорогой, милая моя мадам Парсиваль-Тристан-Лоэнгрин.

492.     С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[1497] <12.03.1914. Москва — Н.Новгород>

Дорогой Александр Сергеевич!

Письмо Ваше получил, почти только что вернувшись из Зосимовой, куда ездил с Аввой на субботу и воскресенье. Ужасно жаль, но предупредить Вас даже при желании не мог, п<отому> ч<что> Авве все нездоровилось да и не знал я про Ваши сборы. Второй раз уже не выбраться ранее весны. Было очень светло и благодатно. О. Герман стареет и слабеет, а вместе и светлеет как-то.

Авва прихварывает, но все-таки <нрзб> совершил новое выступление против Распутина, к которому я отношусь скептически ("справа"). У нас, слава Богу, благополучно, чего и Вам от души желаю.

Господь с Вами. Привет Вашим.

Любящий Вас С.Булгаков

493.     С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[1498] <5.04.1914. Москва — Н.Новгород>

5 апреля 1914 г.

Великая Суббота

Христос воскресе!

Дорогой Александр Сергеевич!

Целую Вас пасхальным целованием и приветствую в праздников праздник. Поздравляю также О<льгу> Ф<едоров>ну. Надеюсь, что у Вас все благополучно. Мы провели Страстную светло и благодатно. Я со старшими детьми говел и причащался в Чистый четверг Святых Таин, посещал все службы в эти великие дни. Не могу выразить, с какой силой встает у меня в этом году мое чистое, Страстною и Святою неделями освещенное и освященное детство, папа и мама, наш старый дом, уже не наш теперь, где мы родились, выросли, любили, хоронили, Ливны, улицы, — все с каким-то мучительно-сладким чувством влюбленности. Как они умели детски чистым сердцем и молиться, и радоваться празднику, умели жить в церкви. А я вот чувствую себя в родной стихии в страстные дни, но как будто все утериваю способность пасхальной радости, а ведь это — слабость, грех, этого не должно быть, ибо у св. Серафима всегда была на душе Пасха и пелось "Христос воскресе!"

Как Вы поживаете? Удалось ли Вам съездить в Пустынь? Спасибо Вам за согласие возвести меня в несоответствующий чин "русского философа", — не без смущения прочел об этом в письме Вашем. Вы знаете, что мне, чем дальше, тем труднее становится переносить одного из двух, вверенных Вам русских философов, — себя, и труднее барахтаться с другим (коего адрес: Москва, Савеловский пер., д.10, кв. Гриневич)[1499]. Готов Вам оказывать всяческое содействие, какое Вы найдете нужным, — приказывайте. Думаю по существу, что в Вашем очерке, если и могут отсутствовать детали школьной философии, будет уловлено, что не поддается скальпелю, т.к. указан живой нерв нашего "философствования". Думаю, кроме того, что Николая Александровича вам необходимо ощутить, он все-таки очень изменился, и, кроме того, готовит книгу, которая для него будет, очевидно, самым значительным из всего написанного им[1500]. Спишитесь с ним непосредственно, я нахожу это необходимым, хотя при случае и спрошу его мнение.

Эрн завтра уезжает[1501]. Я видел его хотя и несколько раз, но все-таки недостаточно, — он нарасхват. Читал доклад в Религиозно-философском обществе[1502]. Спорили. Он светел, ясен, спокоен и упрям, последнее, конечно, лишь в теоретических спорах. Вообще же было очень радостно его видеть, хотя над ним сгущаются тучи: заболела девочка и проч.

У нас, слава Богу, теперь все благополучно. Я вышел в круг своих повседневных забот. Начинаются лекции и будет некогда. Вполне понимаю ваши страдания в связи со школой для детей, а мы вступаем уже в круг и иных забот. Муночке уже 15 лет, появляются разные запросы. Сознаю, что надо бы посвящать детям больше времени и внимания, чем имеешь и, главное, умеешь.

Мишенькин прислал мне портреты Шмидт, пишу ему сегодня или завтра. Авва сейчас "звонил" и просил Вам передать благодарность за книжку и надпись. Он Вам на днях напишет. Стал опять закисать и переутомляться, — силы его убывают.

Ну, прощайте, да хранит Вас и семью Вашу Матерь Божия!

Любящий Вас С.Булгаков.

Спасибо за присылку книжки. Ее издали 3 тыс.

494.     С.Н.Булгаков — В.Ф.Эрну[1503] <5.04.1914. Москва — Тифлис>

Москва, Зубовский б., д.15.

?V. 1914 г.

Христос Воскресе!

Дорогой Владимир Францевич!

Поздравляю Вас и Евгению Давыдовну с праздником Христова Воскресения, да пошлет Воскресший Вам свою радость. Как здоровье Ваше и семьи Вашей? За это время от Вас и о Вас не было никаких вестей. Слышал только из "Пути", что Вы торопитесь печатанием и писанием диссертации, причем, кажется, героическими усилиями Сусанны Михайловны и Григория Алексеевича удалось сдвинуть типографию и заставить ее набрать все, Вами присланное.

У нас это время прошло благополучно в смысле внешнем и внутреннем. Очень отрадным фактом является исключительный внешний успех кнги о. Павла, — все почти издание (2000) уже разошлось! К сожалению, можно опасаться, будет ли она иметь такой же успех и как диссертация.

Повидимому, мне удастся получить на осенний семестр отпуск, которым я предполагаю воспользоваться и для своей работы, и для поездки в Италию[1504]. Во всяком случае из Москвы буду отсутствовать <нрзб>.

Кн. Е.Н.Трубецкой тоже уедет на год за границу, так что бедный Григорий Алексеевич временами впадает во вполне законное уныние о том, как будет он нести бремя Религиозно-философского общества и "Пути". Но для облегчения его, на счастье, есть в Москве Вяч. Иванов, так что кое-как протянут, а к январю и я на подмогу поспею.

Про людей московских ничего особенного, чего бы Вы уже не знали, не могу сообщить, — живем как жили.

<конец письма отсутствует>

495.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[1505] <9.05.1914. Москва — Тифлис>

<…> О себе пока не пишу. напишу подробно завтра. Дом Гриневич рассыпается[1506]. Завтра переезжаю к Ивановым[1507], у которых за отъездом Веры[1508] и Димы[1509]. в деревню будут свободными целых две комнаты. Мои дела с диссертацией идут туго, но все же идут. "Пищит да лезет". <…>

496.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <10.05.1914. Москва — Тифлис>

10 мая 1914 г.

<…> Мне у Ивановых очень хорошо. Имею отдельную комнату, ухожу к себе, когда есть работа, с полной свободой. У них стало совсем по-иному, чем было в Риме. Спокойно, уравновешенно, просто и семейно. Вяч<еслав> встает в 11 ч. и ложится в три. К Вяч<еславу> ходит много людей и все его любят по настоящему, не то, что в Петербурге. Очень привязаны к нему Булгаков и Рачинский. Вообще кругом Вячеслава мистически чисто. О Голубкиной[1510] расскажу в другой раз <…>

497.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <11.05.1914. Москва — Тифлис>

Москва, 11 мая 1914 г.

<…> У Ивановых я встретился с Голубкиной — скульптором гениальным и изумительно вдохновенным, хотя и молчаливым человеком. Она сделала бюст Вячеслава — силы Бетховенской — титанический размах, Вяч<еслав> взят не в эмпирии, а в каком-то умопостигаемом пределе. Вячеслав гордится и говорит, смеясь, что чувствует себя "китайским императором". Представь мою радость, когда вчера Голубкина нарочно пришла к Ивановым, чтобы сказать, что хочет с меня лепить бюст. Я счастлив, что смогу смотреть на нее в процессе ее творчества. Она высокая худая, атлетически сильная, грубая на словах, прямая, из крестьянской среды, живет иногда впроголодь и раздает по 500 р. — страшно добрая, с лицом некрасивым и гениальным, не говорит, а бормочет и то смотрит так серьезно и глубоко, что жутко делается, а то улыбается прекрасной кроткой улыбкой. С Вяч<еславом> она познакомилась всего месяц назад на его лекции и сейчас же захотела лепить. Мне кажется лепка для нее метод особого художнического узнавания людей. <…>

498.     Е.Н.Трубецкой — В.Ф.Эрну[1511] <б.д., весна 1914?]

Дорогой Владимир Францевич,

Получил Ваше письмо и имел еще разговор с Г.И.Челпановым. от него узнал довольно неприятную вещь. Именно, Правление Университета в целях экономии требует, чтобы авторы печатаемых трудов представляли целиком рукописи, дабы типография заранее определяла сколько листов приблизительно, выйдет в печати. На такое число листов и дается разрешение каждому автору. Что же выйдет сверх сего, то он печатает уже за свой счет или получает новое разрешение. Повидимому, для печатания требуется кроме того и благоприятное заключение профессоров-специалистов данной кафедры в факультете.

Словом, есть затруднения не для Вас лично, а для всех авторов. Мой совет — не обращать на это внимания и пытаться войти в соглашение. Челпанов мне говорил, что в типографию (если профессор-специалист на это согласен) можно представить и неполную рукопись. Допустим даже, что Вам дано разрешение напечатать часть: если труд выйдет больше, возможна приплата со стороны "Пути". Обо всем этом я доложил "Пути" вместе с Вашей просьбой. Мы все присоединяемся к ней, тем более единодушно, что мы должны считаться с возможностью отказа напечатать за счет Университета Ваш труд[1512].

Надеюсь, что Вам был переслан мой первый том о Соловьеве с моей подписью. Второй выйдет вскоре после Пасхи и будет Вам выслан.

Сердечно Вам преданный

Кн. Е.Трубецкой

"Непрактичность" советов Лопатина не должна Вас смущать: он в делах практических понимает столько же, сколько Вы — в жителях Марса.

499.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <14.05.1914. Москва — Тифлис>

14 мая 1914.

<…> Я ужасно занят, гораздо больше, чем мог ожидать. Каждый день хожу в типографию, уговариваю и убеждаю, каждый день правлю массу корректуры. Дело идет, но с трудностями, и мне каждую минуту нужно их устранять. Надежда, что выпущу книгу[1513] к сроку, у меня полная, и все же зевать не приходится, ибо от одного пропущенного дня могут рухнуть все мои замыслы. Виделся с Лопатиным на днях и много говорил с ним. Он определенно заявил, что защита моей диссертации раньше октября-ноября устроить никак нельзя, потому что в сентябре будет защита дисертации Аскольдова. Когда я ему указал, что для меня это создаст большие и непредвиденные затруднения, что сам он мне совсем иное говорил в январе (тогда мы решили устроить защиту до 1-го октября, чтобы успеть ходатайствовать о командировке), он мне предложил то, что меня вполне успокоило, а именно, подать прошение о командировке теперь же при подаче диссертации. Он самым энергичным образом поддержит мое ходатайство и тогда можно рассчитывать с большой уверенностью на командировку в этом же году[1514]. Потом я виделся с Челпановым, который сказал, что со своей стороны он с удовольствием присоединится к Лопатину и кроме того уверил меня, что после защиты диссертации мне совсем легко будет получить кафедру в Киеве, Харькове или Одессе. Теперь у меня, значит, забота, во-первых нигде не пропустить сроков, во-вторых сделать все по форме. Сколько я знаю, заседание факультета (момент, когда я должен подать диссертацию) будет всего лишь в последних числах мая, и значит надежда моя быстро выбраться из Москвы пропадает <…>

500.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <17.05.1914. Москва — Тифлис>

17 мая 1914

<…> Завтра еду в Посад на защиту диссертации Павлуши <…> Диссертацию мою набрали и сверстали всю. Теперь дней через пять она выйдет в свет. Заседание факультета будет все лишь 31 мая, и, значит, раньше 1 июня я никак не смогу выехать <…> Я в экстазе от мысли переводить Цонвивио. Вяч<еслав> вчера начал переводить первую канцону мастерски и удивительно, и мы с ним вполне разобрались во всех ее тонкостях[1515] <…>

501.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <21.05.1914. ? Москва — Тифлис>

21 мая

<…> Сфотографировать Голубкину я не смогу. Она не выносит фотографии. Начала она с меня лепить этюд для большой своей работы. В первый сеанс почти все было готово, и что-то значительное, Голубкинское стало проступать в глине. Во второй сеанс она решила переменить ракурс, переместила всю глину с профиля на троис эуартиерс — вдруг потеряла "нить". Билась, билась, ничего не вышло. В сердцах сорвала всю глину с "мольберта" (если можно мольбертом назвать какие-то циклопические сооружения из неструганного дерева) и начала снова. Но работа ей не далась, и напасть на свой собственный след она уже не могла. Так что пока что ничего не вышло. Но зато, во-первых, я осмотрел все ее вещи (что удается далеко не всем), во-вторых, мы хорошо поговорили с ней и внутренно подружились, в-третьих, мог долго наблюдать ее "в работе", когда она вдохновенно "кидалась" глиной в мольберт и кроме того видел несколько мгновений, став за ее спиной, когда она "подправляла" свою работу, чудесную сверхъестественную зиждительность ее пальцев. Все впечатления очень сильные <…>

502.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <21.05.1914. Москва — Тифлис>

21 мая 1914 г.

<…> Третьего дня я собрался ехать в Посад. Вяч<еслав> захотел вместе со мной. Мы отправились вместе и вышло очень хорошо. Хотя Павлуша ругался, что мы приехали на его позор[1516], но все же внутренне был доволен. Вместо позора вышло "прославление". Оппоненты вместо критики рассыпались в похвалах. Один из них (Глаголев), старый профессор так и сказал прямо: когда 10-летний брамин встречается с 100-летним кшатрием, то первый является учителем, а второй учеником. Павлуша — брамин[1517], а он, Глаголев, даже не кшатрий, а вайшья[1518] [?]. Ректор сказал, что с книгой Павлуши Совет Академии переживает затруднение. С одной стороны ему следовало бы дать не магистра, а доктора (но это по их законам нельзя), с другой стороны давать ему степень несколько зазорно: своей книгой он совершенно опрокидывает академическую науку. Павлуша в возражениях своих был ужасно хорош: тих, сдержан, добр, и говорил так, как будто это был не торжественный диспут, а простой интимный разговор. Между прочим: специально на диспут приехал из Москвы Антоний (Донской)[1519] и не переночевав уехал. Я был радостно потрясен, увидев его старческую величественную и прекрасную фигуру. После диспута был традиционно обязательный ужин (стоивший Павлуше около 200 р.). Здесь говорилось много хвалебных речей. Сказал маленькое слово и Вячеслав. Анна Михайловна[1520] в иные моменты сияла от счастья <…>

503.     В.Ф.Эрн — А.В.Ельчанинову <24.05.1914. Москва — Тифлис?]

<…> Когда пришло твое письмо, в Москве был разъезд во всем разгаре. Герцык с Бердяевыми и с Гриневич "рассыпались" в начале апреля. Поэтому, несмотря на все мое желание быть тебе полезным по поводу твоих педагогических десидери, мне удалось заявить только в одном месте, тем более, что твое письмо пришло в тот момент, когда я уже начал укладывать чемоданы. Накануне отъезда Гершензон, желая почтить мое удаление из Москвы, а также близкое исчезновение Булгакова, собрал маленький соир?е, на который собрались: Вяч. Иванов с семьей, Булгаков, Шестов, влюбленный в Вячеслава[1521], художница Кругликова которая в этот вечер очень искусно резала со всех присутствующих силуеты[1522], позже пришла г-жа Орлова[1523], родственница С.А.Котляревского. Вот в этой компании я рассказал к слову о твоих "предположениях"[1524], но увы эта компания была чрезвычайно не педагогическая! Булгаков с живым интересом расспрашивал о тебе, но не о деле. Жаль, что Орлова пришла после того, как я уже на эту тему переговорил: она занимается, сколько я знаю, педагогиею и, кажется, богата; по крайней мере Гершензон живет в ее доме, и домов у Орловых несколько. Во всяком случае твоего желания не забуду и на будущий год при встречах со всякого рода людьми буду твердо о нем помнить.

Ивановы очень были рады твоим приветствиям и в свою очередь просили приветствовать тебя. Лидия даже засмеялась, когда я сказал, что ты просишь им кланяться, если они тебя не забыли. Ты уж очень короткую память предполагаешь у таких необыкновенно памятливых людей <…>

Из Геленджика пришлю тебе оттиски и может быть две книжечки, если только они вышли из печати и будут присланы мне из Москвы <…>

504.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <29.05.1914. Москва — Тифлис>

29 мая 1914 г.

<…> Три дня не писал тебе и сейчас пишу лишь открытку. Причины—невероятная "густота" последних дней. Все дела нужно заканчивать и завершать. Все эти дни возился с выпуском диссертации. Сегодня обещали сброшюровать 50 экз., и я их свезу в Университет. Обещали — не значит "сделали". И потому я и сегодняшний день не считаю концом. Все эти дни гостит у нас о. Павел. Мое спасение, что днем они с Вячеславом спят, а ночью я с ними сижу лишь до 1 до 2-х, они же сидят каждый день до 7 — до 8!! Лидия сдала вчера последний экзамен и переживает экстаз <…>

505.     В.В.Розанов — Д.С.Мережковскому[1525] <15.06.1914. Луга — СПб>

15 июня 1914 года

Я очень тронут, Дим<итрий> Серг<еевич>, что Вы не выкинули места обо мне из "Л<ьва> Т<олстого> и Д<остоевского>"[1526] — как можно было ожидать и как я опасался после наших "историй"[1527] (НБ "история о мидянах темна и полна вымыслов" — у Кайданова[1528] или Иловайского[1529]). Не будем церемониться и скажем просто, что это было бы убыточно в торговом отношении (после дела Бейлиса[1530], как мне заявил Митюрников[1531], — "совсем остановилась продажа В<аших> книг" — по телефону). (Но я все-таки буду стоять на своем: в ритуале ясвято убежден, и даже это для жидов не грех, а только напрасно скрывают и брали бы своих)[1532].

Для самолюбия ("все грешны"): Столпнер[1533] сказал раз: "Ваше признание в литературе в значительной степени обязано тому, что Мер<ежковский> о Вас сказал в предисловии к "Л<ьву> Т<олстому> и Дост<оевскому>". Я был удивлен, но поверил. И прочее.

Не сердитесь, что я Вас назвал "не умен"[1534] в "Оп<авших> л<истьях>": удовольствуйтесь, что о Толст<ом> я сказал: "гениален, но не умен"[1535]. Ум — какое-то свежее утро в глазу, видящее все мелочи, нуждишки, страстишки етц. Вы же человек, постоянно живущий в воображении и Вас не то что нельзя назвать "умным", а просто нужно назвать "полуумным", сумасшедшим, бесноватым, одержимым, но и "с хитрецой". У Вас она есть, и не хорошо, и не идет. Не Ваш стиль.

Кстати: о стиле. Место обо мне в "Л<ьве> Т<олстом> и Д<остоевском>" надо было сохранить п<отому> ч<то> оно стильно сказалось, удачно, литературно. Можно ведь и любя, но как говно сказать. "Похвалить — и только зажмешь уши".

Вообще иногда порицания и даже ругань (если стильно) приятнее похвал. Стиль люблю безумно. Стиль — душа вещей, и я даже сциничничаю: "Аллонс, мес амис, аимер ле стиле де цчосес"[1536].

Мамочка[1537] расплакалась, когда читала в "Русск<ом> слове" обо мне[1538]. Не хорошо. Не надо было. И зачем "ляпать все прямо". Стиля не выходит. Мове[1539].

А знаете ли Вы постоянную доброту Суворина[1540]: Михаил (ред.)[1541] сказал: "Мне стало жалко Мережковского". Вот ваши такого о враге не скажут. "Не туда Вы попали с "Речью" и "Русск<им> Словом". Вам надо было хорошо и твердо и прямо устроиться в "Н<овом> Вр<емени>"[1542] или в "Русск<ой> М<олве>"[1543],но никак не в левых и не в жидовских изданиях. Это ужасная ошибка. Ведь Вас "по<ебу>т" жиды сперва (как Андреева[1544], как Арцыбашева[1545]), а затем шлепнут в грязь. (Они всегда так). И новому Философову придется писать новое "конец Мережковского" (="конец Горького")[1546]. Бойтесь этого и вовремя отстранитесь от жидов. Увы! Они вообще предают. Они по существу своему предатели.

Вообще всех глубин и загадок "Израиля" Вы не знаете. В них есть что-то ноуменально "отреченное", несмотря на милого Спинозу. О "жиде" писать 100 томов. Я вовремя отскочил от них. Тут мой "ум" и … забота Бога обо мне (чувствую его теплую руку).

Но это самая трудная проблема для человека. Страшно, что "без жида нельзя обойтись", и не обходились римляне и греки. "Жидок где-то тут". Это в сущности мировые ови, яйца. Нельзя же скопиться!

Но они ужасны. Нужно посмотреть в "местечках". Вы, напр<имер>, не знаете (и никто не обратил внимания), что дома их построены лицом (фасад, окна, балкон) — на улицу, а отхожими местами, нужниками — на Днестр!!!

Прекрасен вид Днепра (Гоголь). А жид просто на этот "вид" насрал. Что за подлецы такие. Ведь это никакому Писареву[1547] в голову не придет.

Нет, они ужасны.

Похабство их, скрытое в обрезании (и о чем знают только "мудрецы") — до того ужасно, что стынет кровь. Кто не щадит чести своего Творца (пошлю "колесницу" Иезекииля[1548]), — тому лучше бы не родиться на свет. Обрезание и суть юдаизма ужасны потому, что в нем опозорен Бог, лишен чести, "без погонов и мундира". Только в Сахарне[1549] пришло мне окончательно на ум, в чем суть обрезания. Хасиды[1550], молясь, делают цоит’альное движение: я просто ахнул и сказал: "Да это я знал". (т.е. из моих догадок вытекает). И добавил: "Они это не совокупляются во время молитвы, а поддают, т.е. суб специе феминарум"[1551]. В "обрезании" их такая чертовщина, что все "Лысые горы"[1552] побледнеют. — Чт? Лысая гора. У них Синай почище[1553].

Ну, устал.

Мое мнение: России надо выйти из КАБАКА. Сие есть кабак: отрицание России, Царя, Церкви. Без этого Лысая гора как ултимум[1554], как медиас рес[1555], Скабичевские[1556], Гольцевы[1557], Винаверы[1558], "аблакаты"[1559] и "подворотная печать"[1560].

— В Церковь, господа! В Церковь, честной народ.

Но я устал и пишу уже "без стиля". Со стилем написалось бы об этом же хорошо.

506.     Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[1561] <28.6.1914. Бегичево — Москва>

<…> Получила ли ты "Вопросы философии". Там статья Лопатина[1562], дышащая злобой и с такими передержками, до того органически нечестная, что ни о каких отношениях между нами после этого не может быть и речи. Для меня очевидна сознательная недобросовестность. Если я этого не скажу в печати, то только вследствие глубокого отвращения, какое внушает мне подобного рода полемика.

Милая моя, дорогая моя, золотая моя, красота моя неопалимая. Гармосенька, когда же, когда же это, наконец, будет. Когда же, когда же, наконец, ты встанешь надо мною на кресло, взглянешь на меня оттуда сверху, обоймешь, скажешь поток горячих, ласковых слов, а потом, потом… сведешь с ума, заставишь скакать, скакать как лошадь, а потом, превратишь меня в куклу и начнешь игать этой куклой, как Маруська барином!

Впрочем, мне кажется, что ты уже теперь свела меня с ума. Целую крепко, без конца.

507.     Г.А.Рачинский — М.К.Морозовой[1563] <14.07.1914. Бобровка — Михайловское>

<…> Перевожу для "Пути" биографию Паскаля, переданную, как Вы знаете, от Сусанны Михайловны, в мое распоряжение Розановым. Рассчитываю кончить ее к сентябрю и привезти в готовом виде, так что можно будет немедленно приступить к ее печатанию. Заканчиваю редактирование брошюры о Б?ме, которую в конце июля пришлю для сдачи в печать. О Герцык и ее Баадере пока ни слуха ни духа; напишу ей на этих днях запрос. Я очень рад, что мы, временно оставив перевод Вендланда, решили взяться за Паскаля[1564]: он меньше, я могу кончить его к сентябрю, и у нас к Рождеству будет готова лишняя и, на мой взгляд, очень интересная книга, что нам очень нужно. А Вендлан, даже если бы я и положил на него все свое время все равно не мог бы выйти из печати раньше весны, а это для нас самое невыгодное время.

Флоренский собщил мне радостную весть, что казанский профессор Шестаков согласился перевести для нас св. Дионисия Ареопагита. Он написал Флоренскому, что весьма сочувствует "Пути" и считает мистическую философию высшей формой философии, что бы ни говорили против мистики. Перевод он расчитывает кончить к сентябрю; так что у нас наконец, будет налицо еще один философ кроме Фихте. Перевод обойдется нам около 50 руб. за лист, как мы предполагали; но книга будет сравнительно небольшая, и перевод будет выполнен образцово, ибо он большой знаток, как греческого языка вообще, так и отцов Церкви в частности[1565].

<…> нам на святых пока не везет, примером чему служит брошюра Волжского; хотя, по слухам книга хорошая (сам я ее не читал) и представляет, по-видимому, ученое исследование, а не житие святых или художественную картинку <…> 

508.     С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[1566] <3.08.1914. Кореиз — Н.Новгород>

Ст. Кореиз, имение Олеиз

3 августа 1914

Милый Аександр Сергеевич!

Живу, как все, как и Вы, потрясенный, умиленный, смущенный, возрадованный. Никогда Родина не переживала такого брачного часа, никогда еще народ не познавал так своего Царя, а Царь своего народа (как прекрасен, как смиренен и мужественен наш Государь, какие слова нашел он для выражения чувства всей России. Воистину, Господь с ним!). Какая молитвенность загорелась, как воссияла Мать Наша, Православная Церковь! Куда делась вся интеллигентская и партийная мерзость, распря, вражда! Совершилось воистину чудо, и радостно умереть при этом: "ныне отпущаеши…" Чтобы ни было впереди, но мы увидели Русь, и она сама себя увидала! Это неотъемлемо и это бесценно!

как и Вы, сначала метался и искал себя применить к войне. Теперь успокоился и решил предать себя Провидению и не выскакивать из рядов. Однако чувствую, что основные решения жизни за это время окрепли. Сейчас приходится заботиться о семье, ее доставке в Москву и под<обном>. Здесь казалось одно время тревожно, но теперь спокойно, но выехать еще трудно. Хотя я имею отпуск до января, но в Москву приеду вместе со своими, в конце августа. Разумеется дам Вам знать, если только что-нибудь явится нужное. Господь укажет, что делать. Но тяжело сейчас бездействовать.

Мы это время жили как всегда, т.е. с разнообразными болезнями (последнее время все ухудшается здоровье Е<лены> И<ванов>ны), но в общем благополучно. Тон жизни остается прежний, т.е. все кажется, что жизнь еще не начиналась, а она уже давно под гору катится. Дети растут учатся. На нас непохожи, и лучше, и хуже. Мих<аил> Алекс<андрович> проводил лето в Гефсиманском скиту, где он сейчас, — не знаю, но можно писать ему на Москву.

Слышал, что плохи дела Николая Александровича, п<отому> ч<то> майорат его отца занят уже немцами. Будто бы он ищет места, т.е. делает то, что давно уже следовало. Жаль его, но этот толчок освободит его от власти иллюзий. О. Павел благополучен.

Какое время, какое время! Дивен Господь в делах Своих! Но я о роли военного корреспондента даже и не думал ни минуты. Жду своего зова.

Христос с Вами. Да осенит Заступница Своим Покровом нашу Родину! Обнимаю Вас. Е<лена> И<вановнвна> кланяется. Здорова ли О<льга> Ф<едоровна>? Ей привет.

509.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1567]

/? 08.1914. Москва - Бегичево,

<…> Я думаю отдать низ нашего дома для бедных детей ушедших солдат и для раненых, если они будут привозиться в Москву[1568] <…>

510.     Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[1569] [? 08.1914. Бегичево — Михайловское]

<…> Сейчас написал и отправляю в "Русские Ведомости" вылившуюся у меня статью — "Борьба двух миров"[1570]. За последнее время я получил два письма от незнакомых мне евреев, которые в очень трогательных выражениях призывают меня, под впечатлением моих польских статей, сказать доброе слово о еврейском народе. Все это я делаю, между прочим, в только что написанной статье[1571].

Кончил корректуру перевода Яковенки[1572]. Однако только пока не могу взяться за большую мою работу: уж очень сильно мое непрекращающееся волнение, и уж очень исключительно одним я живу сейчас: Россия, сын Саша[1573], колебания между верой в нашу победу и страхом из-за неудач французов, ужас от потоков крови, которые льются как никогда от начала мира — все это как-то слилось в состояние острой тревоги <…>

511.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1574] [? 08.1914. Москва — Бегичево]

<…> С одной стороны я вполне разделяю твое стремление активно участвовать во всей общей грандиозной работе. Слава Богу, что ты наконец начинаешь томиться созерцательным настроением в деревне! <…> Для меня главное, чтобы ты переехал жить в Москву! Если ты хочешь ездить с санитарным поездом, то отчего же тебе не ездить! <…> Думаю я об этом потому, что вижу и знаю, что ты можешь во многом, кроме этого, быть полезен. Поедешь с поездом или еще что-нибудь будешь делать, но это не мешает думать и делать тебе твое дело, для которого приближается момент особенно огромный! Я говорю о христианской политике, не знаю, как лучше выразить! Теперь нужна напряженная работа, нужно влиять, направлять мысль и чувство! Все сейчас в таком хаосе, все перевернулось в сознании, нужна будет огромная духовная работа. Ты лучше, чем кто другой, можешь ковать железо пока горячо!