НАША ВЕРА

НАША ВЕРА

В Гродно я была только два дня, и прямо-таки не верилось, что в родном городе я не была 30 лет, — здесь все такое родное, незабываемое. Только по сравнению с таким, каким я видела его в последний раз (это было в 1925 году), город теперь стал как бы меньшим и улицы сделались уже. И такое впечатление создалось не только потому, что я увидела теперь Гродно после Москвы и Ленинграда, но и потому, что на центральной улице (бывшей Соборной), на улице Карла Маркса (ранее Бригидской или Скидельской) ныне с обеих сторон посажены каштаны, которых раньше не было, и от этого как бы теснее стало на улицах.

Тем не менее это был мой город, и как живое, перед глазами встало все, что было связано с ним, — и молодые годы, и события, и переживания, ожили образы людей, с которыми я разделяла тогда радость борьбы и трудности ее в суровых условиях подполья. Эти люди не просто прошли перед моими глазами, не просто ожили рядом со мной — они оставили частичку своего «я» во мне и много в ком еще, они были для меня ближе самых близких родных.

И среди них прежде всего выделялся образ Веры Хоружей, которую мы тогда знали как «Верку». И сколько ни пытались мы давать ей другую кличку, ни одна к ней не приставала — ее все звали «Веркой».

* * *

Как-то я заметила, когда еще работала в подполье, что некоторые мои товарищи от меня что-то утаивают, но никак не могут сдержать своей радости и только загадочно как-то улыбаются. Причину этих улыбок я поняла только на заседании комитета комсомола. Там я увидела какую-то девушку, с которой все здоровались. Видно было, что некоторые ее уже знали раньше. Секретарь объявил, что доклад будет делать представитель ЦК комсомола Западной Белоруссии товарищ Вера. Девушка весело взглянула, затем от души рассмеялась и сказала:

— Ишь, как официально!

Собирались мы всегда на окраинах города, в деревянных домиках, где каждое мало-мальски громче сказанное слово было слышно у соседей, и поэтому на заседаниях мы привыкли говорить полушепотом. Мы сели плотно друг к другу, чтобы лучше слышать. Правда, квартира была такая, что можно было говорить и громче, но мы уже привыкли к шепоту. А здесь вдруг раздалось ее бодрое, уверенное:

— Мы, Коммунистический Союз Молодежи… — и это не полушепотом, а почти во весь голос. И, может быть, именно потому эти громче сказанные несколько слов подействовали на нас, как электрическая искра. Мы пододвинулись еще ближе друг к другу. Вера говорит, а все, как загипнотизированные, слушают.

В чем дело? Здесь же все закаленные комсомольцы, и мысли, которые высказывает нам Вера, не так уж новы для нас. Но мы никогда еще так не чувствовали своей сплоченности с комсомольской семьей, никогда еще так о себе не говорили. Нас в городе называли «они», «левые», «красные», и мы о себе тоже говорили скромно: «мы». А рабочие, молодежь, к которым мы обращались, понимали уже, что так о себе говорят только коммунисты, комсомольцы в отличие от других партий или организаций.

И вот пришла Вера и громко сказала, кто мы такие. Трудно представить, какой прилив сил вызвало это у нас. Мы в этот момент, можно сказать, почувствовали уже себя победителями. А для участника подпольной организации уверенность в том, что правда на твоей стороне и ты победишь, — очень важное чувство. Разве кто-нибудь был бы способен на большие жертвы, если бы не имел такой уверенности?

После заседания сам собой завязался искренний разговор. Каждому из нас хотелось поговорить с Верой. Она охотно разговаривает, подробно расспрашивает, терпеливо выслушивает, затем разъясняет и вдруг как рассмеется — просто колокольчиком заливается. Смех искренний, приятный, и все смеются вместе с ней. Комсомольцы от радости не знают, что делать: «Вот это боец, это революционерка!» Простая, боевая, Вера держится свободно, естественно и уверенно, вроде ее окружает не маленькая горсточка подпольщиков и как будто наша победа — давно решенное дело.

От всего этого у меня тоже сильнее бьется сердце. Вместе с тем не дают покоя и тревожные мысли, заботы: что скажут хозяева, к которым я поведу ее ночевать? Она же, видимо, не привыкла к нелегальным условиям — вдруг выболтает что-нибудь, наделает нам беды…

Квартиру Вере, где ей предстояло ночевать, мы отыскали хорошую, надежную. Это были наши люди, дочь в Советском Союзе, вся семья сочувствовала нам. Но бывает же разное — сосед какой может заглянуть, да мало ли что. Чтобы быть подпольщиком в чужом городе, нужно особое искусство. И меня тревожит мысль — как удастся Вере с ее характером и привычками освоить это искусство.

Назавтра утром, идя на работу, первым долгом бегу узнать: как там дела у Веры? Если мне придется искать ей другую квартиру, то дела очень плохи. С тревогой и боязнью вхожу в квартиру. И как меня удивило, когда на мой вопрос: «Как вела себя квартирантка?», хозяйка ответила:

— Вот это настоящий товарищ! Что за милая девушка! Сколько жизни, сколько радости в ней! Как интересно с ней обо всем поговорить!

Оказывается, Веру уже здесь накормили и показали дорогу: она, как только стало светать, куда-то ушла. Все это было большой неожиданностью для меня. А женщина ее хвалит дальше:

— Какая славная! И нельзя сказать, чтобы очень красивая, но какая-то милая, привлекательная.(И действительно, у Веры были обычные серые, глубоко сидящие глаза, немного конопатый нос, волосы светлые, почти пепельные, сама среднего роста, цвет лица тоже не яркий.) Ты же смотри, веди ее опять к нам, только к нам!

Такие же или подобные им слова я слышала еще много раз от разных людей, и не только в Гродно. К ней люди так быстро привыкали, что им жалко было с ней расставаться. И, вопреки всем моим опасениям, никогда не было особых забот с квартирой для Веры: везде ее принимали как желанного гостя.

Вера быстро приспосабливалась к новым условиям, к новой обстановке, очень быстро усвоила польский и еврейский языки. Расскажу один случай.

Шли мы как-то с ней по одной из людных улиц. Варшавы. Заглянули в лавочку что-либо купить. Я думала, что покупать буду я, а она помолчит. Но не тут-то было! Вера раньше меня спросила чисто по-польски:

— Czy mogl_s, pani poprosi? o p?lkilo chleba?[90]

Я очень удивилась: откуда такой тон, выговор, когда она всему этому научилась? Нас, «кресовцев», всегда узнавали по акценту. А разве по разговору ее можно было узнать, что она не варшавянка?

Продавщица, подавая ей хлеб, сказала в таком же тоне:

— Еще что прикажете?

Вера ответила не так, как обычно у нас говорят: «Нет, больше ничего», а именно так, как это принято в Варшаве: «Dzi?kuj?». Всего в Варшаве, как говорят, без году неделя, а смотрите — показала класс.

И в маленьких домиках окраин городов Западной Белоруссии — в Гродненской Юрзици, Форштате, в Виленских Понарах, Субочи, где ютилась белорусская, еврейская и польская беднота, Вера быстро находила общий язык и не только с молодежью: даже бабушки ею восхищались. Ее уверенность, чувство непокоренности и независимости прекрасно сочетались с чувством реальности, с проникновением во всю специфику окружающей обстановки, с умением приспосабливаться к ней.

Мне не пришлось быть с Верой вместе большой отрезок времени. Мы с ней встречались только на несколько дней. Но каждая такая встреча, хотя и короткая, давала что-либо новое и всегда была полна разных неожиданностей.

Однажды Вера приехала в Гродно (это было, кажется, весной 1924 или 1925 года) и поставила перед нами задачу: подготовить на два дня несколько квартир, которые еще никогда никем — ни партийной организацией, ни комсомольской — не использовались. Знать про эти квартиры могут только два-три человека. А зачем ей эти квартиры, не сказала.

Одна работница табачной фабрики Шерешевского, член Гродненского горкома комсомола, подготовила квартиры. Вере передали адреса этих квартир, условия их использования. Я не видела ее два дня, и вот под конец второго дня ко мне в мастерскую прибегает товарищ и с большой тревогой рассказывает, что в одной из квартир, где вчера в первой половине дня проводилось заседание, вечером была полиция. Подробностей не знает, но прибежал предупредить. Я бегу искать Веру и со страхом думаю: «Неужели это провал? Неужели не уберегли?! Она нам так поверила, а мы? Что же будет дальше?..»

Веру я нашла на одной из «моих» квартир. Сидит, обложенная со всех сторон материалами, и пишет воззвание, а другой товарищ около нее подготавливает какие-то материалы для редактирования. Когда я это все увидела, то поняла, что в городе состоялось совещание актива центра, может быть даже пленум ЦК, а Вера готовит материал для типографии. Я раньше подумала, что, может быть, не стоит и рассказывать, чтобы не мешать ей. Но нет, она должна знать. Полным тревоги и волнения голосом я выпалила все, а затем смотрю ей в глаза и жду. А Вера, к моему удивлению, спокойно выслушала, немного задумалась, понурив голову, как бы что-то прикидывая. Потом вдруг подняла голову, прижмурив глаза, посмотрела на меня и спокойно сказала:

— Значит, были? Вчера, говоришь, были? Как хорошо! Прекрасно! — и, прижмурив уже один глаз, устремила взор вдаль, как бы высматривая там что-то.

Я ничего не понимала.

— Что же тут хорошего? — спрашиваю.

— Хорошо потому, что мы работу закончили и все разъехались. Значит, это или случайный визит, или, если напали на след, то дулю нашли, так как они искали вчера вечером, а мы сегодня еще целый день заседали. Но расследовать этот случай следует. Нужно узнать — зачем приходили…

Такого оборота я совершенно не ожидала. Я открыла у Веры еще одно совершенно новое для меня качество. Вообще у нас раньше сложилось о Вере мнение: «сорвиголова», а тут она проявила столько спокойствия и выдержки, трезвого расчета, умения не впадать в панику, не теряться. Помимо всего, я поняла, что она нас успокаивала. Все это послужило еще одним уроком для меня. В дальнейшем в сложной обстановке я всегда вспоминала, как держала себя Вера, и это помогало мне решать, как действовать. Расскажу еще об одном случае.

Это было в 1925 году в Международный день молодежи в Вильно. До этого времени виленская революционная молодежь и комсомольцы праздновали этот день в помещении одного из профсоюзов, притом полулегально. Но 1925 год был годом «пацификации» — «усмирения» Западной Белоруссии. Польская полиция хвасталась, что «ликвидировала» КПЗБ. Тюрьмы были переполнены. За помещениями профсоюзов был установлен постоянный надзор шпиков. О проведении массовки, а тем более о торжественном вечере в помещении профсоюза, нечего было и думать. Впервые решили мы отпраздновать МЮД в Вильно нелегальной массовкой в лесу. Ее долго готовили, собирали комсомольцев в подвалах по десять-двенадцать человек. Нашли место за городом, расставили связных. Молодежи пришло много — мы даже не ожидали столько. В условиях массовых арестов это был крупный успех. Комсомольцы из Виленского комитета заволновались: выступить открыто опасно, так как их все в Вильно знают. Может быть, выступить не от имени комсомола, а просто так — «мы»? Тут мне вспомнилась Вера и ее слова. Как секретарь окружкома КСМ я прервала дискуссию и заявила:

— На такой компромисс не согласна — массовку надо проводить от имени комсомола. А поскольку вас тут все знают, выступать буду я.

Через несколько минут я начала выступление.

— Мы, молодые коммунисты, от имени Коммунистического Союза Молодежи приходим к вам в Международный день молодежи…

Взглянув на окружающих, я по глазам и выражению лиц сразу же поняла, что именно этого все и ждали. Массовка закончилась благополучно. После нее наши ряды умножились. Молодежи понравилось именно то, что мы смело и открыто выступили в эти тяжелые дни. Полиция во весь голос кричала о нашей кончине, а мы живые, здоровые и действуем!

Вот этой смелости и научила нас Вера. Умение сплачивать ряды, собирать силы было ее самой выдающейся чертой как комсомольского деятеля, агитатора. Этому мастерству учились у нее многие комсомольцы.

Вера сочетала в себе качества вожака молодежи и рядового солдата революции.

Как у каждого человека, каждого деятеля, тем более молодого, у Веры были свои слабости, были и упущения. Но относилась она к ним критически, всегда обдумывала и делала выводы на дальнейшее. Исправление ошибок стоило ей подчас больших усилий, но большая самодисциплина и внутренняя собранность способствовали тому, что она их преодолевала, закаляя в себе характер бойца, выдающегося партийного работника.

О Вере в Западной Белоруссии слагались легенды. Сколько в них было правды — трудно сказать. Ходили даже слухи, что она выступала на открытых крестьянских митингах, чего в то время не должны были делать нелегальные партработники.

Насколько велик был ее авторитет среди крестьян, может свидетельствовать такой факт.

Было это также в 1925 году, в одной из деревень Брестчины, кажется, в Чернавчицком районе. После заседания ячейки секретарь сказал, что со мной хочет поговорить один парень — он не комсомолец, но свой человек. Откровенно говоря, меня это несколько удивило: в нелегальных условиях свой человек не в организации — почему? Однако я согласилась.

Вошел молодой крестьянин и в присутствии секретаря ячейки начал со мной такой разговор:

— Вы Веру увидите?

Я очень удивилась такому вопросу и даже не могла этого скрыть, но удержалась от каких-либо замечаний и ответила довольно спокойно:

— Может быть, и увижу (я не знала, что она тогда уже была арестована).

— Так скажите ей, пожалуйста, что вы были в нашей деревне и парень, которого она запретила принимать в комсомол, уже достоин, чтобы его приняли, пусть только она разрешит, потому что без ее согласия ячейка сама не может решиться.

Я не знала, в чем дело, и, заметив мое недоумение, секретарь ячейки начал рассказывать:

— Дело вот в чем. В прошлом году к нам в деревню приезжала Вера — по партийным делам. Партийцы говорят: у нас молодежь хорошая, а организовать ее некому. Вера собрала молодежь и обратилась к ней приблизительно с такими словами: «Знаете, кто входит в Коммунистический Союз Молодежи? Те, кто готовы бороться за дело рабочего класса и крестьян, за освобождение нашей Западной Белоруссии, те, кто в борьбе за правду ничего не боится и никогда не изменит общему делу. Так вот, кто из вас уверен в своих силах — пусть останется, а кто не уверен — пусть выйдет». Этот парень, с которым вы сейчас говорите, тогда вышел, так как он «сомневался», выдержит ли в дефензиве пытки в случае ареста. Теперь он уже и «дефу» прошел. Сильно его пытали, но «экзамен» он сдал на «пять». Сейчас всеми силами рвется к нам, но Вера сказала не принимать, и мы сами не знаем, как быть без ее разрешения.

Я сама еще тогда вряд ли смогла бы как следует объяснить, почему местная организация имеет право и должна решать окончательно вопросы о приеме в комсомол. Но, признаюсь, этот факт произвел на меня глубокое впечатление — вот что значит слово человека, которому так верят и которого уважают! Как добиться, чтобы каждый наш деятель пользовался таким доверием в деревне? Вот о чем впоследствии я часто думала, о чем говорила с нашими активистами.

Сегодня те из нас, кто остался в живых, кого я знаю, — все уже люди немолодые, но почти все сохраняют в себе огромный запас энергии, который нельзя назвать иначе, как «дух молодости». Мне казалось, что у Веры запасы этого «духа молодости» неисчерпаемы. И она этого не стыдилась, не заглушала его в себе, как это делали многие молодые работники, не «важничала» — она сама была как бы постоянным источником молодости, сама себя называла «неисправимой молодежницей».

Вот один, хотя незначительный, но характерный факт. Собрались мы как-то на опушке леса на заседание комитета КСМ. Начинать его еще было рано, а народу собралось уже порядочно. Мы ходим по лесу. Вдруг Вера повернулась к нам:

— Чего снуете, как старики, — давайте в горелки играть!

И вдруг все как-то сразу встряхнулись, почувствовали себя молодыми, здоровыми: побежали наперегонки, развеселились. А до сих пор, право же, вели себя «как старики», хоть каждому из нас было не больше 17–19 лет. Как мы потом были ей благодарны! И сколько раз позже, уже будучи на руководящей комсомольской работе, мы, борясь с сектантством в рядах КСМ и методами копирования партии, вспоминали Веру, ее методы борьбы со «старческими настроениями» в нашей среде.

Помню, как-то сидели мы с Верой в моей комнатке в Вильно. Сидели и читали «Обвинительное заключение» по делу виленского комсомола — так называемый процесс «94-х». Прочитав фамилии знакомых товарищей, Вера на минутку задумалась, а затем воскликнула:

— Чего бы я теперь только не дала, чтобы их увидеть! — А по лицу видно было, насколько они ей близки и дороги.

Несколько минут Вера помолчала, потом снова вдруг:

— Господи! Какие все молодые и уже узнали, что такое тюрьма, лишение свободы, голодовки.

Мы заговорили про годы, и Вера спросила, сколько мне лет. Я ответила, что неполных девятнадцать.

— Гм, так ты еще такая соплячка?!

И тут между нами разыгралась интересная сценка. Я обиделась, закусила губу, а потом не выдержала:

— «Соплячка»? А сколько же тебе лет?

— Ну, мне — мне уже двадцать один!

Это было сказано с такой гордостью, что ей нельзя было не позавидовать. И теперь, спустя столько лет, не могу вспомнить этой сценки без улыбки. Какие мы смешные обе были тогда!

А ведь Вера была уже известным комсомольским деятелем.

Трудно теперь, спустя столько времени, вспомнить подробно обо всех обстоятельствах наших встреч, рассказать, в чем выражалось влияние Веры на нас. Одно несомненно: Вера умела вселять уверенность в людей.

Незадолго до ареста в Белостоке в 1925 году Вера была у нас в Вильно. В той же моей комнатке на Понарской улице она прочитала мне написанное ею воззвание в связи с массовыми арестами в Белостоке и зверствами белостокской дефензивы. Я была первым читателем этого воззвания, полного ненависти к озверевшим наймитам буржуазии. Пламенные слова призывали трудящихся Западной Белоруссии бороться против белого террора. Вслушавшись, я уловила нечто знакомое, узнала стиль и поняла, что она, Вера, является автором многих других воззваний и листовок, которые мы получали в то время из ЦК.

Через несколько лет я в органе ЦК Коммунистической партии Западной Белоруссии «Чырвоны сцяг». прочитала маленькую корреспонденцию, озаглавленную «Красное знамя», в которой были приблизительно такие слова: «Мы, узники Фордона, посылаем вам маленькое красное знамя…» Снова я узнала Верин стиль и подумала: ее голос звучит так же бодро и уверенно, как на воле, а ей ведь, наверно, нелегко…

Арестованную в Белостоке Веру обвиняли в принадлежности к КПЗБ, в руководстве комсомолом Западной Белоруссии. Как работника центра ее привлекли также к массовому коммунистическому процессу в Бресте.

В 1932 году Вера вернулась в Советскую Белоруссию. Минчане горячо встретили свою отважную комсомолку.

После тюрьмы Вера возмужала и держалась более замкнуто. Обычно слушает сосредоточенно и как бы одновременно еще что-то про себя думает. Глаза как будто глубже спрятались, а смотрит прямо в человека — изучает, вновь оценивает, стараясь понять, прочувствовать. Она знакомилась с новой обстановкой — ведь семь лет не была на воле!

Были мы как-то вместе с ней на одном совещании. Дней десять жили рядом, но она мало о себе рассказывала. Каждое утро обтиралась холодной водой, тщательно выполняла утренний туалет. Я на это обратила внимание, а Вера ответила:

— За семь лет привыкла. Если бы не приучила себя, вероятно, не выдержала бы. Знаешь, одно время мне уже плохо было. Самодисциплина — очень важный фактор.

Скупа стала она на слова. Но помнится, когда у меня родилась дочь, от Веры я тогда получила письмо (как жаль, что оно не сохранилось!), полное самых сердечных пожеланий, веселого юмора, радости за меня и за дочурку…

Спустя много лет я слышала, что у Веры тоже была семья, двое ребят. Представляю, как горячо она их любила, как они дороги ей были. Во время войны она их увезла в глубокий тыл, а сама, как солдат, по первому зову ушла в партизаны, в тыл врага, — там нужны были опытные подпольщики.

Написала «как солдат» и вспомнила: когда я жила в Вильно на Понарской улице, Вера у меня как-то раза два ночевала. Поздно вечером жду ее прихода, чтобы тайком от хозяина впустить. Сижу у окна и вдруг слышу ее шаги — ее походку я узнавала уже издалека. «Как солдат топает», — подумала я. Правда, туфли на высоких каблуках выбивали такт, очень отличный от солдатского, но в то же время в ее походке было много общего с тем, что называют боевым солдатским шагом.

Позднее я узнала, что осенью 1942 года она вместе с Софьей Панковой была послана с заданием в тыл врага, где они обе погибли. Говорят, что они были повешены фашистами. Называли Витебск. Но точно установить, где и при каких обстоятельствах они погибли, до сих пор не удалось. Одно несомненно: Вера не была бы собой, если бы погибла не как солдат, на фронте — именно на самом тяжелом его участке.

Многих из тех, с кем Вера работала и кто ее знал, видимо, нет уже в живых, многие, возможно, очень далеко. Но смело могу сказать, что в их жизни Вера не исчезла бесследно. Она влияла на людей, она звала, сплачивала, вселяла веру в нашу победу, она учила преодолевать трудности. За это мы все любили Веру, и память о ней будем хранить до конца своих дней.

А. Малевская (Бергман)

Журнал «Полымя» № 9, 1956 г.