ПОСЛЕДНЕЕ НАСТУПЛЕНИЕ

ПОСЛЕДНЕЕ НАСТУПЛЕНИЕ

В середине января Эйзенхауэр задумал кампанию, в которой все его армии будут пробиваться к Рейну, нанося чувствительные удары вермахту. Основную операцию по форсированию Рейна осуществит Монтгомери севернее Рура, а Ходжес и Пэттон форсируют его южнее в качестве вспомогательной операции. Эйзенхауэр тогда сможет использовать свой резерв для поддержки тех инициатив, которые к тому времени представятся. Эйзенхауэр надеялся, что при наступлении Монтгомери с севера и Брэдли с юга две группы армий смогут окружить Рур, индустриальное сердце Германии. При подготовке плана Эйзенхауэр вернулся в детство, к своему первому герою — Ганнибалу. Они со Смитом подробно обсудили окружение Ганнибалом римлян в Каннах.

После окружения Рура Эйзенхауэр намеревался широким фронтом быстро оккупировать Германию. И снова Монтгомери и Брук не согласились с планом; они считали, что 21-я группа армий должна получить все ресурсы для броска на Берлин. Но Эйзенхауэр уже имел в виду в качестве основной кампании наступление Брэдли на восток от Рейна. Этот план опирался частью на его веру в Брэдли, а частью — на сомнение в отношении Монтгомери. Как написал Уайтли после войны, "[в ВШСЭС] считалось, что, если что-нибудь необходимо сделать быстро, это нельзя поручать Монти... Эйзенхауэр никогда не выберет Монти для наступления на Берлин — Монти для подготовки потребуется никак не менее полугода"*1. Если перефразировать это на футбольном жаргоне, который так любил Эйзенхауэр, то при приближении союзников к зачетному полю игрок задней линии — Эйзенхауэр отдал бы мяч для решающего броска за линию Брэдли.

Таков был план. Маршалл с ним согласился, но Брук и полевые командиры Эйзенхауэра возражали. Пэттон хотел играть более значительную роль; Брэдли считал, что операции Монтгомери уделяется преувеличенное внимание; Монтгомери считал, что недостаточное. Но Эйзенхауэр держался твердо и следил за тем, чтобы выполнялся именно его план. Смит на апрельской пресс-конференции после успешного завершения операции скажет: "Изо всех известных мне кампаний эта была выполнена с наибольшим соответствием плану командующего. Единственное небольшое исключение состоит в том, что она проходила в точности так, как ее первоначально спланировал генерал Эйзенхауэр"*2.

Джон Эйзенхауэр, который навестил своего отца приблизительно в это время, отмечал: "Видимо, ни в какое другое время его жизни я не видел Старика в таком мире с самим собой... Он реализовывал профессиональные навыки и знания, которые приобрел за тридцать предшествующих лет. И он делал это на высочайшем уровне". Возможно, именно этот период имел он в виду несколько лет спустя, когда говорил репортеру, что война приносила ему "приятное возбуждение, куда бы он ни направлялся". Оно объяснялось "соревнованием умов... в интеллектуальном и духовном турнире". Но войны он не любил; он тут же процитировал Роберта Э. Ли — это хорошо, что война ужасна, иначе "мы слишком полюбили бы ее"*3.

Основной заботой Айка было, конечно, назначение Джона на европейский театр военных действий. Нельзя было и подумать о том, чтобы Джона послали на передовую из-за возможности попасть в плен (не говоря уж о реакции Мейми). Брэдли решил эту проблему, отозвав Джона из 71-й дивизии и направив в часть спецсвязи. 30 января, за неделю до приезда Джона, Айк признавался Мейми: "Я так хочу его увидеть, что чувствую себя молодой невестой за десять дней до свадьбы". В другом письме он успокаивает ее и поясняет: "Это будет такая служба, которая расширит его знания и в то же время позволит часто видеться со мной".

Когда Джон прибыл в Европу, Брэдли дал ему четыре дня отдыха, чтобы он мог провести их с отцом в Версале. "Мы с Джоном засиделись вчера допоздна", — писал он Мейми. Они говорили о подружках Джона, его новой службе, учебе, новой полевой форме и перчатках, но когда Джон отправился к себе на службу, он забыл их. "Он несколько рассеян, — писал Айк Мейми. — Надеюсь, с возрастом это пройдет... Он очень веселый человек, и мы с ним хорошо проводим время, когда он приходит ко мне. Но я теряюсь, когда он вдруг уносится мыслями прочь"*4.

Во время отпуска Джона у Айка снова заболело колено, и он должен был заниматься ежедневными массажами. Кроме того, он простудился, и фурункул на спине беспокоил его больше, чем обычно. Он скрыл это от Мейми, написав ей только то, что он проходил медицинское обследование и "что, если не считать реприманда от доктора за число выкуриваемых сигарет, здоровье мое в порядке. Давление — 138/82. Ну, и еще, конечно, у меня восемь лишних фунтов веса". Но Джон немедленно заметил его физические недуги, и Кей отмечала, что "Айк жаловался, будто нет ни одной части тела, которая у него не болела бы". На людях "он усилием воли брал себя в руки и выглядел здоровым и энергичным, демонстрируя свое обычное обаяние. Но как только он возвращался к себе... он тяжело плюхался в кресло"*5.

Симпсон форсировал Рур 23 февраля; ко 2 марта он достиг Рейна, по пути выполняя одну из основных задач Эйзенхауэра в рейнской кампании — 9-я армия уничтожила шесть тысяч немцев и тридцать тысяч взяла в плен. Севернее 2-я британская и 1-я канадская армии подошли к Рейну, и Монтгомери начал подготовку к форсированию реки . На юге Ходжес достиг Рейна в районе Кельна 5 марта; Пэттон подошел к реке три дня спустя.

Как и ожидал Эйзенхауэр, немцы приняли сражение западнее Рейна. После завершения кампании Эйзенхауэр устроил пресс-конференцию. Один из репортеров спросил его, кто принял такое решение — Гитлер или немецкий Генеральный штаб? Эйзенхауэр ответил: "По-моему, Гитлер. Мое мнение основано на том, что я много раз в этой войне ошибался в оценке немецкого ума, если его так можно назвать. Когда напрашивается какой-то логический шаг, он делает совершенно иной... Когда мы показали... что можем прорвать оборону западнее Рейна, любой нормальный солдат ушел бы за Рейн... занял там оборону и сказал бы: "Ну, давай, форсируй"... Если бы им удалось сохранить свои главные силы, сейчас их положение было бы несравненно лучше"*6.

Решение Гитлера привело к сокрушительному поражению немцев. В рейнской кампании они потеряли четверть миллиона пленными и неисчислимое множество убитыми и ранеными. Было уничтожено более двадцати немецких дивизий. Для защиты Рейнского рубежа у немцев осталось всего около тридцати дивизий. Нефтяная война Шпаатца была в полном разгаре, по существу она уничтожила все топливные запасы Германии. ВВС союзников использовали и улучшившуюся погоду, и удлиняющиеся дни, атакуя в дневное время каждого появившегося немца, число вылетов в день достигло одиннадцати тысяч.

План Эйзенхауэра сработал. В конце марта он встретился с Бруком на берегу Рейна. Брук прибыл понаблюдать за тем, как Монтгомери будет форсировать Рейн. Эйзенхауэр писал Маршаллу, что Брук "был достаточно благороден, чтобы признать мою правоту". Эйзенхауэр добавил, что, хотя он и не хотел бы выглядеть хвастуном, "я должен признать с великим удовлетворением... то, во что я верил с самого начала, и то, что я осуществлял при значительной оппозиции извне и изнутри, увенчалось успехом"*7. Однако отраднее всего было создание большого и мощного резерва, который Эйзенхауэр мог теперь использовать при любой благоприятной возможности.

7 марта Эйзенхауэр вернулся в Реймс после недельной поездки на передовую. В тот вечер он собирался отдохнуть и пригласил к себе на ужин несколько корпусных командиров. Только они принялись за еду, как зазвонил телефон. Это был Брэдли, который сообщил, что одна из дивизий Ходжеса захватила в Ремагене неразрушенный железнодорожный мост.

"Это превосходно, Брэд", — воскликнул счастливый Эйзенхауэр. Брэдли сказал, что намеревается все имеющиеся поблизости силы перебросить на восточный берег. "Разумеется, — ответил Эйзенхауэр, — перебрасывай туда все, что у тебя есть. Это прекрасный прорыв". Пинки Булл, Джи-3 Эйзенхауэра, находился в расположении Брэдли, и Брэдли сказал, что Булл возражает против создания плацдарма в Ремагене, поскольку местность на восточном берегу неудобна для наступательных операций и, кроме того, форсирование Рейна у Ремагена не входило в планы ВШСЭС.

Эйзенхауэр тут же отверг возражения Булла.

— К черту штабистов, — сказал он. — Продолжай, Брэд, и я дам тебе все, чтобы удержать этот плацдарм. Мы сумеем им воспользоваться, даже если местность там и не очень удобна *8.

На следующее утро Эйзенхауэр сообщил в ОКНШ, что он подтягивает войска к Ремагену "с той идеей, что это составит самую большую угрозу" для немцев *9. Поскольку Эйзенхауэр в свое время настоял на фронтальном наступлении на Рейн, теперь ВШСЭС имел достаточно дивизий в резерве, чтобы воспользоваться представившейся возможностью. В течение последующих двух недель он посылал войска Ходжесу, который с их помощью расширял плацдарм на восточном берегу. Немцы делали все возможное, чтобы разрушить мост с воздуха, постоянным артиллерийским обстрелом, снарядами ФАУ-2, плавучими минами и с помощью водолазов, но оборона Ходжеса сумела отразить все эти вылазки. К тому времени, когда мост разрушили, плацдарм представлял собой территорию в двадцать миль в длину и восемь миль в глубину, причем через реку было наведено шесть понтонных мостов. Это таило угрозу всей немецкой обороне на Рейне. Тем временем Монтгомери готовился к форсированию Рейна на севере, а Пэттон — на юге. Айк писал Мейми: "Наше наступление развивается хорошо... Врагу приходится все труднее и труднее..." К сожалению, "он не собирается капитулировать. Он сражается отчаянно... Я никогда не считаю немца завоеванным, пока он не у нас в плену или не убит!" *10

Вечер 16 марта Эйзенхауэр провел с Пэттоном и его штабом. Пэттон был в прекрасном расположении духа и принялся льстить Эйзенхауэру и смешить его. Он сказал, что некоторые из частей 3-й армии огорчены, поскольку не имели возможности увидеть своего верховного командующего.

— Какого черта, Джордж, — ответил Эйзенхауэр, — американский солдат не почешется, даже если его приедет инспектировать сам Господь Бог.

Пэттон улыбнулся.

— Ну, — сказал он, — я даже не знаю, кто из вас старше по званию, сэр! — Такой треп продолжался весь вечер. Пэттон отметил в своем дневнике: "Генерал Э. заявил, что я не только хороший, но и везучий генерал, а Наполеон предпочитал удачу гению. Я сказал ему, что это первая его похвала мне за все два с половиной года совместной службы" *11.

Генерал Арнольд приехал в штаб-квартиру Эйзенхауэра в Реймсе. Эйзенхауэр признался ему, что испытывает невероятные перегрузки. Арнольд заметил, что война "все у него отняла, но он заставляет себя держаться и не сойдет с дистанции, пока вся эта заваруха не закончится" *12. Его здоровье все больше беспокоило близких. У него была простуда. Фурункул на спине удалили, но от него осталась большая болезненная рана с несколькими наложенными швами. Колено распухло. Смит напрямик сказал ему, что он чересчур насилует себя и свалится, если не отдохнет хотя бы немного в самое ближайшее время. Эйзенхауэр начал сердиться. Смит оборвал его следующей тирадой:

— Посмотрите на себя. Круги под глазами. Давление выше, чем когда-либо, и по комнате с трудом передвигаетесь.

Богатый американец предложил Эйзенхауэру и его сотрудникам использовать свою роскошную виллу на французской Ривьере, в Каннах. Смит настаивал, чтобы Эйзенхауэр взял отпуск и принял приглашение. Эйзенхауэр наконец согласился при условии, что с ним поедет Брэдли.

19 марта Эйзенхауэр в сопровождении Брэдли, Смита, Текса Ли и четырех служащих из вспомогательного корпуса, включая Кей, сел на поезд, идущий в Канны. Они провели там четыре дня. Эйзенхауэр был настолько измотан, что первые два дня только спал. Он просыпался на обед, выпивал два-три бокала вина и снова ложился спать. Однажды Кей предложила сыграть в бридж. Эйзенхауэр покачал головой. "Я не могу сосредоточиться на картах, — сказал он. — Все, чего я хочу, — это сидеть здесь и ни о чем не думать" *13.

В Канны приезжали и другие генералы, среди них и Эверетт Хьюз. Хьюз заговорил с Тексом Ли об отношениях Эйзенхауэра с Соммерсби. Ли сидел в одном кабинете с Кей и сказал, что, по его мнению, они не спят вместе. Хьюз не поверил, но заметил: "Мы здесь бессильны". К этому времени Эйзенхауэр заметно охладел к Кей. Она по-прежнему доставляла ему много приятных минут, она по-прежнему оставалась единственной женщиной, которую он постоянно видел, с ней он по-прежнему мог доверительно побеседовать на любую тему. Но та близость, которая была в Северной Африке и Англии, ушла. Частью это объяснялось постоянными разъездами Эйзенхауэра, частью — близким концом войны. Письма Эйзенхауэра Мейми в начале 1945 года чаще, чем когда-либо, пестрят ссылками на их встречу сразу после окончания войны. Когда придет это время, места для Кей в жизни Эйзенхауэра не будет.

Вскоре после возвращения в Реймс из Канн Айк написал Мейми, что он обдумывает, "как привезти тебя сюда сразу после того, как немцы прекратят сопротивление. Разумеется, ни с того ни с сего такую вещь не сделаешь. Я не должен давать другим повода говорить: "Нашему боссу все равно, сколько продлится эта война, он живет со своей семьей, а мы... мы все еще в разлуке с нашими близкими". Логика в таких случаях не действует, надо просто быть очень внимательным. Но как только прекратятся бои, я что-нибудь придумаю — спорю на что угодно! Мы слишком долго не видели друг друга".

Они нуждались друг в друге по многим причинам, и не последней среди этих причин был Джон. "Мейми мне плешь проела", — пожаловался Айк Хьюзу. Слухи о якобы вольных нравах и веселой жизни американских военных в Европе достигли ее ушей, и она написала Айку, что боится за Джона. Айка подобные обвинения выводили из себя. "Просто поразительно читать твои предположения о "загулах" прошлым летом", — писал он Мейми. "[Джон] не отходил от меня ни на шаг и был, если я не ошибаюсь, всего на одной вечеринке, где присутствовало очень много народу. Так что, где его подстерегают опасности — для меня загадка".

Его собственное беспокойство о Джоне было совсем иного порядка. "Должен признаться, что нахожу его очень консервативным и серьезным, — писал Айк. — Мне хотелось бы, чтобы он получал от жизни чуть больше удовольствия". Но основной его жалобой было то, что "Джон является чемпионом по неписанию писем!". Айк не уставал повторять про себя, что "[Джон] уже взрослый человек со своими ежедневными заботами и т.п. Для него крайне трудно осознать, как он нам дорог. Но еще труднее сохранять в такой ситуации философский настрой ума".

Однако доминанта в письмах к жене в последние месяцы войны все-таки связана с надеждой на скорую встречу. "Когда закончится эта катавасия, — писал он ей в начале апреля, — ... я точно сказать не могу. Но после этого, если меня здесь оставят, ты приедешь ко мне сразу же, как только я найду постоянное жилье" *14.

Даже в Каннах Эйзенхауэр не мог насладиться роскошью ни о чем не думать. Отоспавшись, он часами обсуждал с Брэдли варианты заключительной кампании. В результате этих обсуждений родилась директива ВШСЭС, предписывающая Брэдли направить 3-ю армию за Рейн, в район Майнца — Франкфурта, а затем "с боями прорываться" к Касселю. Ходжес тем временем должен продвигаться на восток от Ремагена. Это приведет к соединению 1-й и 3-й армий и окружению Рура. А также сделает наступление 12-й группы армий более мощным и внушительным, чем наступление 21-й группы армий. Начиная с января, а особенно после Ремагена, Эйзенхауэр все более склонялся к усилению наступления на фронте Брэдли. Сначала оно воспринималось как отвлекающий маневр, затем как вспомогательный удар в помощь Монтгомери, потом как альтернативный удар на случай затруднений у Монтгомери. В середине марта операции Брэдли заняли в размышлениях Эйзенхауэра доминирующее положение, он стал считать их основным направлением наступления.

22 марта, на следующий день после получения директивы ВШСЭС, Пэттон неожиданно форсировал Рейн. День спустя Эйзенхауэр вылетел в Визель, город в нижнем течении Рейна, где он наблюдал, как 9-я армия Симпсона (приданная 21-й группе армий) форсирует Рейн, почти не встречая сопротивления. К северу 2-я армия форсировала Рейн с боями. В то же самое время Ходжес и Пэттон расширяли свои плацдармы. Последнее наступление развивалось.

25 марта Эйзенхауэр на короткое время приехал в штаб-квартиру Монтгомери. Там уже были Брук и Черчилль. Премьер-министр показал ему ноту, полученную от советского министра иностранных дел Молотова. Молотов обвинил Запад в "проведении за спиной Советского Союза" сепаратных переговоров с немецкими военными в Италии. Как позднее вспоминал Черчилль, Эйзенхауэр "был очень огорчен и раздосадован несправедливым, по его мнению, и необоснованным обвинением". Эйзенхауэр сказал Черчиллю, что всегда будет принимать капитуляцию на поле боя; в случае политических осложнений он будет консультироваться с главами правительств. Черчилль ответил, что союзникам следует опередить русских в Берлине и занять как можно больше территории Восточной Германии, во всяком случае "пока не рассеются мои сомнения относительно намерений русских" *15.

Так началось последнее большое противостояние второй мировой войны. Как только войска союзников форсировали Рейн, а Красная Армия заняла позиции по Одеру — Нейсе, судьба Германии была решена. Более трех с половиной лет в центре внимания Эйзенхауэра был вермахт. А теперь Черчилль хотел, чтобы он думал не столько о немцах, сколько о русских. Эйзенхауэр сопротивлялся такому повороту событий. Для этого сопротивления имелись как политические (которые будут обсуждены позднее), так и некоторые военные причины, самая важная из которых являлась и самой простой: Эйзенхауэр поверил бы в конец вермахта только после его безоговорочной капитуляции.

Кроме общего анализа немецкого характера, Эйзенхауэра пугало и одно специфическое соображение — он боялся, что нацисты через горный проход собираются уйти в австрийские Альпы, откуда они будут вести партизанскую войну. Эйзенхауэр хотел быстрого, резкого и определенного конца войны; чтобы добиться его, он верил, что объединенные союзнические силы должны оккупировать Альпы. Они составляли для него более важную цель, чем Берлин. Он тем самым отвергал аргумент Черчилля, будто он должен соревноваться с русскими, кто быстрее дойдет до немецкой столицы.

Это решение означало изменение планов, что было чувствительным ударом для британской гордости. Это решение часто критиковали, и не только англичане. Хулители Эйзенхауэра по обе стороны Атлантики считают его самой большой ошибкой в войне.

Захват Берлина был очевидной кульминацией наступления, которое началось в 1942 году в Северной Африке. Западная пресса, британский и американский народы считали, что ВШСЭС направляет свои армии на Берлин. Сотрудники ВШСЭС на самом деле так и спланировали операции. В сентябре 1944 года, когда казалось, что силы союзников вот-вот войдут в Германию, штабисты разработали предложения для завершающего наступления. "Наша главная задача — как можно более ранний захват Берлина, — начинались эти предложения, — основной цели на территории Германии". Путь к этой цели состоит в нанесении основного удара севернее Рура силами 21-й группы армий; 12-я группа армий должна была играть вспомогательную роль. Эйзенхауэр принял этот план; несколько раз он говорил Монтгомери: "Ясно, что Берлин — это главный приз" *16.

Когда он изменил свое мнение? Дело в том, что военное положение в марте 1945 года существенно отличалось от того, которое было в сентябре 1944 года. В сентябре Красная Армия еще не заняла Варшавы и находилась в трехстах милях от Берлина; союзники были от немецкой столицы приблизительно на том же расстоянии. В марте 1945 года союзникам оставалось более двух сотен миль до Берлина, а Красная Армия находилась от него всего в тридцати пяти. 27 марта репортер спросил Эйзенхауэра на пресс-конференции:

— Кто, по вашему мнению, будет раньше в Берлине — русские или мы?

— Видите ли, — отвечал Эйзенхауэр, — я думаю, что они должны сделать это просто из соображений близости цели. В конце концов, они всего в тридцати трех милях от города. Их дистанция намного короче *17.

Вторым фактором в решении Эйзенхауэра явился совет Брэдли. Влияние Брэдли на Эйзенхауэра всегда было велико, особенно возросло оно в последние месяцы войны. В Каннах два генерала долго говорили о Берлине. Брэдли указал, что, даже если Монтгомери достигнет Эльбы раньше, чем Красная Армия подойдет к Одеру, Эльбу отделяют от Берлина пятьдесят миль низкой равнинной местности. Чтобы добраться до столицы, Монтгомери придется преодолеть район множества озер, речушек и каналов. Эйзенхауэр попросил Брэдли оценить число возможных потерь при взятии Берлина. Около ста тысяч — считал Брэдли. "Достаточно высокая цена за престижную цель, особенно если учесть, что нам потом придется отойти и уступить место другим парням". (Берлин входил в оккупационную зону русских по Ялтинским соглашениям *18.)

Личные характеры, как всегда, играли роль. "Монти хотел въехать в Берлин на белом коне", — сказал Уайтли. К этому периоду войны Эйзенхауэр едва говорил с Монтгомери. Как позднее Эйзенхауэр объяснял Корнелиусу Райану, "Монтгомери так увлекся тем, чтобы американцы — и я особенно — не получили никакого признания, словно люди, почти не воевавшие, что я в конце концов перестал говорить с ним" *19.

Эйзенхауэр хотел, чтобы последнюю кампанию вел Брэдли. Если бы Брэдли был на северном фланге, Эйзенхауэр вполне мог бы послать его на Берлин. Но поскольку 12-я группа армий находилась в центре, Эйзенхауэр решил основной удар нанести здесь и направить его на Дрезден. Этот план обеспечивал самый короткий маршрут для соединения с Красной Армией и разрезал немецкие силы ровно надвое. Чтобы усилить Брэдли, Эйзенхауэр вывел 9-ю армию из подчинения 21-й группы армий и подчинил ее Брэдли. Чтобы координировать свои действия с русскими, он послал Сталину телеграмму, в которой рассказывал о своих намерениях, предлагал союзникам и Красной Армии встретиться в Дрездене и интересовался планами русских.

Телеграмма Эйзенхауэра Сталину от 28 марта вызвала приступ активности в столицах Большой Тройки. Первыми выступили русские. Сталин согласился, что Дрезден — самое удачное место для встречи союзников и Красной Армии, и добавил, что Берлин потерял свое прежнее стратегическое значение. Сталин говорил, что Красная Армия собирается штурмовать Берлин всего лишь вспомогательными силами. На самом деле Красная Армия уже начала громадную передислокацию сил в "самом спешном порядке", нацелившись на Берлин как на главную цель и выделив для этого миллион с четвертью солдат и двадцать две тысячи артиллерийских стволов.

Британцы были согласны с русскими в оценке важности Берлина; поэтому им решительно не нравился план Эйзенхауэра направить главный удар на Дрезден, не в восторге они были и от того, что Эйзенхауэр начал непосредственно общаться со Сталиным. Они боялись, что Сталин оставит Эйзенхауэра в дураках.

"Мне кажется, мы совершаем ужасную ошибку", — телеграфировал Монтгомери Бруку. Британские руководители направили свой протест непосредственно Маршаллу *20.

В США, где из-за болезни Рузвельта функции верховного главнокомандующего выполнял Маршалл, американцев, в свою очередь, огорчили протесты англичан. Им не нравилось, что англичане ставят под вопрос стратегию самого удачливого полевого командующего всей войны. После успеха Эйзенхауэра в рейнской кампании Маршалл считал подобное неверие британцев в Эйзенхауэра немыслимым, о чем он им и сообщил.

Не зная об ответе Маршалла британцам, Эйзенхауэр послал своему начальнику штаба собственное оправдание. Он отрицал изменения в своих планах — что было неправдой, — а затем поставил критику британцами своей стратегии с ног на голову. "Просто следуя тому принципу, который фельдмаршал Брук не раз раздраженно высказывал мне, — писал он, — я полон решимости сконцентрировать все усилия на одном направлении, для чего возвращаю 9-ю армию под командование Брэдли". В последнем абзаце он вылил давно копившееся раздражение на англичан: "Премьер-министр и его начальники штабов возражали против моей идеи разгромить немцев на западном берегу Рейна. Теперь они со всей очевидностью хотят меня отвлечь на крупномасштабные операции, не связанные с окончательным разгромом немцев. Я докладываю, что все эти вопросы изучаются мной и моими советниками ежедневно и ежечасно и что мы поглощены одной мыслью — как можно быстрее закончить эту войну" *21.

На следующий день, 31 марта, Черчилль сделал еще одну попытку. Он прислал Эйзенхауэру телеграмму: "Почему бы нам не форсировать Эльбу и не продвинуться как можно дальше на восток? Это имеет важное политическое значение, поскольку Красная Армия на юге, кажется, неизбежно захватит Вену... Если мы сознательно оставим им Берлин, хотя могли бы и взять его, то подобное двойное событие может укрепить их убеждение, уже очевидное, что все сделано ими". Он хотел, чтобы британцы первыми достигли Берлина и чтобы для выполнения этой цели 9-я армия была включена в состав 21-й группы армий. Подобное решение, писал Черчилль, "позволит избежать низведения сил Его Величества до выполнения весьма ограниченных задач" *22.

Как следует из официального дневника ВШСЭС, просьба Черчилля "весьма огорчила Э.". Он немедленно продиктовал ответ. Он повторил, что планов своих не менял. Он признал, что по-прежнему намеревается направить Монтгомери за Эльбу, но к Любеку, а не к Берлину. Наступая на Любек, 21-я группа армий отрежет Датский полуостров и не позволит русским войти в Данию. Эйзенхауэр настаивал на важности этой задачи и признавался: "Я обеспокоен, если не обижен тем, что вы могли предположить, будто я планирую "низвести силы Его Величества до выполнения весьма ограниченных задач". Я далек от таких мыслей, чему доказательством служит мой опыт командования союзническими силами в течение двух с половиной лет" *23.

Англичане, осознав, что им не изменить намерений Эйзенхауэра, постарались замять это дело. Шторм начал спадать, поскольку ни одна из сторон не хотела разрыва. Британцы практически согласились на второстепенную роль Монтгомери. Черчилль, хорошо понимая необходимость англо-американской солидарности в послевоенный период, взял на себя инициативу в улаживании конфликта. В послании Рузвельту он писал: "Я хотел бы засвидетельствовать глубокое уважение, которое правительство Его Величества испытывает к генералу Эйзенхауэру, наше удовлетворение тем, что наши армии служат под его началом, и наше восхищение его великими качествами, характером и личностью". Черчилль послал копию этого послания Эйзенхауэру, добавив, что "его крайне опечалило бы", если хоть что-то сказанное им ранее "доставило вам огорчение". Премьер-министр тем не менее не устоял, чтобы не добавить, что союзники должны взять Берлин. "Мне представляется крайне важным, чтобы союзники пожали русским руки как можно далее на востоке" *24.

Таким образом, хотя англичане и согласились на перевод 9-й армии от Монтгомери к Брэдли и на то, чтобы основной удар наносился в центральной Германии, они по-прежнему оставляли открытой проблему Берлина. Монтгомери поднял этот вопрос перед Эйзенхауэром 6 апреля, когда сказал, что он чувствует недооценку Эйзенхауэром Берлина, но "сам с этим не согласен; я считаю, что Берлин обладает первостепенной важностью и что русские, без сомнения, придерживаются той же точки зрения, хотя и делают вид, что это не так!!" *25.

Тем временем Маршалл сообщал британским начальникам штабов: "Только Эйзенхауэр знает, как вести эту войну и как приспосабливаться к изменяющейся ситуации". А что касается Берлина, то американские военные власти считают, что "психологические и политические преимущества, которые будут результатом возможного захвата Берлина раньше русских, не должны перевешивать очевидные военные императивы, которые, по нашему мнению, заключаются в полном разрушении немецких вооруженных сил" *26.

На следующий день Эйзенхауэр перенес решение этого конфликта на более высокий уровень, сформулировав свою точку зрения верховному командованию. Он писал, что принимает решения на чисто военной основе и что ему требуются новые директивы от ОКНШ, если последний намеревается действовать, исходя из политических соображений. Он писал, что наступление на Берлин в военном смысле неразумно, а затем добавил: "Я первый признаю, что война ведется ради достижения политических целей, и, если Объединенный комитет начальников штабов решит, что необходимость захвата союзниками Берлина перевешивает чисто военные соображения на этом театре военных действий, я с радостью изменю свои планы и начну думать, как осуществить новую операцию" *27. Британцы, зная, что мнения Маршалла им не изменить, даже не пытались что-нибудь сделать. ОКНШ ничего не изменил в директивах Эйзенхауэра. Поэтому он продолжал действовать по приказам, предписывающим ему уничтожение немецких вооруженных сил.

В первые недели апреля союзники продолжали наступать. Превосходство в подготовке войск, мобильности, в авиации, материально-техническом снабжении и моральном духе было огромным. Полки, роты, взводы, а иногда даже трое человек в джипе неслись вперед, отрываясь далеко от своих баз снабжения, не обращая внимания на провалы на флангах и вражеские подразделения в тылу и едва ли зная точное расположение немецких позиций — все были уверены, что немцы вряд ли смогут этим воспользоваться. Практически немецкого верховного командования не существовало; большинство немецких частей были обездвижены из-за отсутствия горючего. Организованная оборона отсутствовала.

11 апреля передовые части 9-й армии Симпсона вышли на Эльбу в Магдебурге. Симпсону удалось завоевать два плацдарма за рекой — один 12 апреля к северу от Магдебурга, другой — 13 апреля к югу от города. В результате немецкой контратаки с северного плацдарма его выбили 14 апреля, а на южном он закрепился.

Неожиданно оказалось, что у американцев есть возможность взять Берлин. Русское наступление еще не началось, а Симпсон был в пятидесяти милях от города. Он чувствовал, что может добраться до Берлина раньше Красной Армии, и попросил у Брэдли разрешения. Брэдли обратился к Эйзенхауэру. Эйзенхауэр сказал "нет". Симпсон остался там, где и был.

Пэттон был поражен. Его романтизм, острое чувство драматического, его глубокое знание военной истории породили в нем уверенность, что Эйзенхауэр упускает историческую возможность. "Айк, я не понимаю, как ты не замечаешь такого случая, — сказал он своему боссу.— Нам лучше взять Берлин, и побыстрее" *28.

Эйзенхауэр не соглашался. Он считал, что взятие Любека на севере и оккупация альпийского укрепленного региона на юге являются задачами "куда более важными, чем захват Берлина". Он также думал, что Симпсону не удастся добраться до Берлина раньше русских, так что и пытаться не стоит. "Мы все нацелились на добычу, которая, судя по всему, нам все равно не достанется". Хотя у Симпсона и был плацдарм за Эльбой, "следует помнить, что реки достигли только наши передовые части, а наш центр тяжести далеко сзади" *29.

Англичане тем не менее требовали, чтобы Эйзенхауэр послал Симпсона на Берлин. 17 апреля Эйзенхауэр вылетел в Лондон, чтобы обсудить с Черчиллем эту проблему. Он убедил премьер-министра в своей правоте; Черчилль признал, что невероятная мощь Красной Армии на восточных подступах к Берлину в сравнении с силами Симпсона (у Симпсона за Эльбой было менее пятидесяти тысяч человек, и он был вне зоны поддержки истребителей) неизбежно привела бы к тому, что русские первыми пробились бы к руинам города.

К 1952 году у Эйзенхауэра появилось чувство досады, что он не смог взять Берлин. Самыми разными способами он пытался переписать историю, указывая в мемуарах, что он предупреждал о русских то одного, то другого политического деятеля. В книге "На покое", написанной в 1967 году, он утверждает, что в январе 1944 года предупреждал Рузвельта о будущих неприятностях с русскими, но тот его не слушал. Он также утверждал, будто в 1943 году говорил Бруку, что, если союзники вскоре не высадятся в Европе, Красная Армия завоюет ее всю и с русскими невозможно будет сладить. Он вполне мог произнести эти предупреждения, но он не упоминает о них в "Европейском походе", написанном почти на двадцать лет ранее, чем "На покое", кроме того, в течение войны он не написал ничего, что говорило бы о его опасениях в отношении намерений русских. Когда он утверждает, что делал такие предупреждения, то заметно, что в обоих случаях это делалось в неофициальной обстановке и оба человека, к которым он обращался, к тому времени уже были в могиле.

Эйзенхауэр стал очень болезненно реагировать на берлинский вопрос после русской блокады города в 1948 году, он снова и снова объяснял — главным образом республиканцам, которые опасались, что Сталин его одурачил, — что решение он принимал на сугубо военной основе, что он уже знал о русской угрозе и что предупреждал об этом других. Правда же состояла в том, что к 1952 году он мог желать, чтобы в 1945 году он проводил с русскими жесткую линию, но на самом деле этого не было. Вместо этого он честно учитывал их интересы и на переговорах о капитуляции, и при продвижении своих армий в последние недели войны.

Весной 1945 года немцы хотели заключить с американцами антисоветский союз. Самоубийство Гитлера 30 апреля, по мнению оставшихся немецких лидеров, убрало последнее препятствие для такого союза. Они чувствовали, что с уходом Гитлера Запад будет более расположен видеть в Германии оплот против коммунизма в Европе.

Характерно в этом смысле, как адмирал Карл Дёниц, сменивший Гитлера, пытался расколоть Восток и Запад и спасти то, что осталось от Германии, путем частичной капитуляции только перед западными союзниками. Президент Трумэн ответил, что единственно приемлемой является безоговорочная капитуляция перед всей Большой Тройкой. Черчилль поддержал Трумэна, Эйзенхауэр также полностью соглашался с политикой Трумэна. "В каждом шаге, что мы предпринимаем в эти дни, — заверял Эйзенхауэр Маршалла, — мы стараемся быть скрупулезно внимательными"*30.

Скрупулезная внимательность была нелишней, поскольку и словом, и делом немцы продолжали свои попытки расколоть союзников. Солдаты на Восточном фронте, справедливо опасаясь пленения Красной Армией, бились отчаянно. На Западном фронте они сдавались, едва завидя союзников. Гражданские немцы старались убежать на Запад, чтобы, когда все кончится, оказаться в англо-американской зоне. 1 мая в радиообращении к нации Дёниц сказал, что вермахт будет "бороться против большевизма, пока в Восточной Германии остаются немецкие войска и сотни тысяч семей"*31. Но 2 или 3 мая Дёниц понял, что Эйзенхауэр не примет капитуляции только перед западными союзниками; поэтому он попытался достичь той же цели, сдавая армии и группы армий ВШСЭС и продолжая сражаться на Востоке.

Эйзенхауэр настаивал на полной безоговорочной капитуляции. Тем не менее Дёниц не оставлял надежд. 4 мая он послал адмирала Ханса фон Фриденбурга во ВШСЭС с указанием договориться о сдаче остающихся немецких войск на Западе. Эйзенхауэр настаивал на том, что полная капитуляция должна состояться одновременно на Восточном и Западном фронтах. С Фриденбургом беседу вели Смит и Стронг (Стронг служил военным атташе в Берлине перед войной и прекрасно говорил по-немецки), Эйзенхауэр отказался встречаться с немецкими офицерами до подписания документа о полной и безоговорочной капитуляции. Смит сказал Фриденбургу, что переговоры не предвидятся, и приказал ему подписать документ о капитуляции; Фриденбург ответил, что у него нет полномочий подписывать такие документы. Смит показал Фриденбургу некоторые операционные карты ВШСЭС, из которых было ясно как подавляющее превосходство союзников, так и безнадежность немецкого положения. Фриденбург телеграфировал Дёницу, прося у него разрешения подписать безоговорочную капитуляцию.

Вечером 5 мая Стронг доложил Эйзенхауэру об этих событиях. Эйзенхауэр удовлетворенно хмыкнул, а затем лег на койку в своем кабинете. На следующее утро он писал Мейми: "Вчера вечером я ожидал решающих событий и лег спать рано, считая, что меня могут разбудить в час, два, три или четыре ночи. Но ничего не произошло, и в результате я проснулся очень рано и безо всякого чтива. Вестерны, которые у меня есть сейчас, ужасны — я сам мог бы написать лучше левой рукой"*32.

Дёниц не дал Фриденбургу разрешения подписать капитуляцию. Вместо этого он совершил последнюю попытку расколоть союз, послав генерал-полковника Альфреда Йодля, немецкого начальника штаба, в Реймс для организации капитуляции только на Западе. Йодль прибыл в воскресенье, 6 мая, вечером. Он провел переговоры со Смитом и Стронгом, подчеркивая, что немцы готовы и желают капитулировать перед Западом, но не перед Красной Армией. Он сказал, что Дёниц прикажет всем немецким войскам, остающимся на Западном фронте, прекратить сопротивление независимо от реакции ВШСЭС на предложение о капитуляции. Смит ответил, что капитуляция должна быть всеобщей перед всеми союзниками. Затем Йодль попросил двое суток на то, "чтобы необходимые указания дошли до всех немецких частей". Смит ответил, что это невозможно. После этого переговоры тянулись еще с час, потом Смит доложил о проблеме Эйзенхауэру.

Эйзенхауэр чувствовал, что Йодль пытается выиграть время, чтобы как можно больше немецких военных и гражданских могли переправиться через Эльбу и убежать от русских. Он попросил Смита передать Йодлю, что, если Йодль не подпишет документ о капитуляции, "он прервет все переговоры и закроет силой возможность передвижения немцев на Запад". Но он также решил дать сорокавосьмичасовую отсрочку объявлению о капитуляции, как того и попросил Йодль.

Смит передал ответ Эйзенхауэра Йодлю, который телеграфировал Дёницу, прося разрешения подписать документ. Дёниц взбесился; он назвал требования Эйзенхауэра "выкручиванием рук". Тем не менее он был вынужден принять их, утешая себя тем, что за сорокавосьмичасовую отсрочку немцы смогут спасти еще много войск от русских. Сразу после полуночи Дёниц послал Йодлю следующую телеграмму: "Вам предоставляется полное право подписать капитуляцию на изложенных условиях. Адмирал Дёниц"*33.

В два часа утра 7 мая генералы Смит, Морган, Булл, Шпаатц, Теддер, французский представитель и генерал Суслопаров, русский офицер связи при ВШСЭС, собрались на втором этаже в комнате отдыха Политехнической мужской школы города Реймса. Стронг служил переводчиком. Комната имела форму буквы "Г" с единственным маленьким окном; все остальное пространство было завешано картами. Булавки, стрелки и другие символы свидетельствовали о полнейшем разгроме Германии. Комната была относительно небольшой; союзные офицеры протискивались один за другим к своим стульям, стоявшим вокруг массивного дубового стола. Когда все расселись, в комнату ввели Йодля в сопровождении Фриденбурга и адъютанта. Высокий, прямой как палка, аккуратно одетый Йодль со своим неизменным моноклем служил персонификацией прусского милитаризма. Он сухо поклонился. Стронг неожиданно почувствовал к нему жалость.

Пока шла разработанная процедура подписания, Эйзенхауэр ждал в соседнем кабинете, расхаживая взад-вперед и выкуривая сигарету за сигаретой. Подписание заняло полчаса. В штабной комнате Йодль передавал немецкую нацию в руки союзников и официально признавал, что нацистская Германия умерла; а за окном, обещая новую жизнь, бушевала весна.

Эйзенхауэр понимал, что он должен чувствовать себя приподнято, победительно, радостно, но чувствовал он себя совершенно разбитым. Он почти не спал трое суток; сейчас была глубокая ночь, он хотел, чтобы все это побыстрее закончилось. В два часа сорок одну минуту ночи Стронг ввел Йодля в кабинет Эйзенхауэра. Эйзенхауэр сел за свой стол. Йодль поклонился и встал по стойке "смирно". Эйзенхауэр спросил, понимает ли Йодль условия капитуляции и готов ли их выполнять. Йодль ответил "да". Эйзенхауэр затем предупредил его, что тот будет лично отвечать за нарушение условий капитуляции. Йодль снова поклонился и вышел. Эйзенхауэр вошел в штабную комнату, собрал офицеров ВШСЭС (Кей и Батчер тоже смогли прошмыгнуть внутрь) и вызвал фотографов, чтобы запечатлеть событие для вечности. Эйзенхауэр подготовил короткое сообщение для печати и записал свое радиовыступление. Когда ушли журналисты, настало время послать сообщение в ОКНШ. Каждый внес свою лепту в подготовку соответствующего документа. "Я тоже попытался написать свой вариант, — вспоминал позднее Смит, — и, как все мои сотрудники, искал звонкие фразы из времен рыцарства, которые соответствовали бы величию выполненной задачи"*34.

Эйзенхауэр молча слушал и наблюдал. Каждый последующий вариант был напыщеннее предыдущего. Верховный командующий, наконец, поблагодарил всех, отверг все предложения и продиктовал сообщение сам: "Задача, стоявшая перед союзными силами, выполнена в 02.41 местного времени 7 мая 1945 года"*35.

Он сумел еще ухмыльнуться перед камерами, поднять ручки в виде буквы "V", символизирующей победу, и пройти не хромая. После подписания последнего сообщения он уже заметно хромал. "Насколько я понимаю, событие требует бутылки шампанского", — вздохнул он. Кто-то принес шампанское; под слабые возгласы его открыли. На всех давила страшная усталость, вскоре все пошли спать.

Это было не похоже на то, о чем Эйзенхауэр мечтал все три года. С того времени как он расстался с Мейми в июне 1942 года, он жил ожиданием этого момента. "Когда закончится война" — предвкушение этого чудесного момента поддерживало его в самые тяжелые минуты. Когда немцы капитулируют, все снова станет на свои места. Мир будет обеспечен, он сможет вернуться домой, его ответственность падет с плеч, долг будет выполнен. Он сможет сидеть у тихой речки с поплавочной удочкой и рассказывать Мейми о тех забавных вещах, о которых он не имел времени написать в письмах.

К началу 1945 года он был вынужден несколько изменить свои фантазии, поскольку стал понимать, что как главе американских оккупационных сил ему придется остаться в Германии по крайней мере на несколько месяцев после немецкой капитуляции. И все же он лелеял мысль, что Мейми сможет приехать к нему сразу после окончания боев. А теперь у него появилось противное ощущение, что даже это едва ли будет возможно.

А что касается свободы от ответственности, принятия решений и от груза командования, то он уже осознал, что эти мечты абсолютно беспочвенны. И хуже всего, он уже боялся того, что безопасность мира находится под угрозой. В его окружении было достаточно офицеров, которые с одобрением прислушивались к немецким шепоткам об антикоммунистическом союзе; с другой стороны, подозрения русских о мотивах Запада, по его мнению, граничили с паранойей (еще до того как лечь спать, Эйзенхауэр получил послание, в котором русские не признавали капитуляции в Реймсе и настаивали еще на одном подписании в Берлине). Это заставляло его усомниться в том, что с русскими вообще можно сотрудничать в восстановлении Европы. Отправляясь спать утром 7 мая, Эйзенхауэр чувствовал себя самым паршивым образом.

Но настроение Эйзенхауэра не мешало ему окинуть мысленным взором, что он совершил и что необходимо было отпраздновать, если бы у него нашлись силы. Все дело в том, что он, в отличие от Смита, не искал рыцарских сравнений для совершенного Дуайтом Д. Эйзенхауэром во второй мировой войне — что он выдержал, какой вклад внес в окончательную победу, какое место занял в военной истории.

К счастью, Джордж К. Маршалл, который, если не считать самого Эйзенхауэра, более других способствовал его успехам, отвечая на его последнее военное послание, говорил, обращаясь к нации и ее союзникам, а также ко всей армии США: "Вы завершили свою миссию величайшей победой в военной истории, — начал Маршалл. — Вы управляли с невиданным успехом самой мощной военной силой, когда-либо собранной на этой планете. Вы успешно преодолевали все возникавшие трудности, связанные с различными национальными интересами и международными политическими проблемами небывалой сложности". Эйзенхауэр, по словам Маршалла, сумел справиться с неисчислимыми снабженческими проблемами и военными препятствиями. "Во всех этих испытаниях со времени прибытия в Англию три года назад вы проявляли бесстрашие в действиях, рассудительность и терпимость во мнениях, а также смелость и мудрость в военных решениях.

Вы творили великую историю в интересах человечества, и вы демонстрировали те качества, которые составляют надежду и славу офицера армии Соединенных Штатов. Примите мое восхищение и искреннюю благодарность"*36.

Это была самая высокая похвала от самого лучшего адресата. И она была заслуженной.