2

2

А теперь эта Вольная русская типография находится здесь, в Женеве, куда Николай Васильевич Постников воротился из своей трехдневной поездки по Швейцарии… Типография и ее деятели живо интересуют Николая Васильевича.

В один из последних дней августа 1869 года этот любознательный турист в повышенно-веселом настроении ждал заказанные блюда за столиком «Кафе де мюзее», в приятном обществе нового здешнего знакомого г-на Георга и его супруги. Расторопный кельнер от усердия почти порхал по воздуху вокруг этого столика. Он расставил обильные закуски, откупорил бутылки, от количества которых у мадам Георг округлились глаза; протирал бокалы, тарелки, ножи заботливее, чем на придворном рауте: обильный заказ сулил пропорциональные чаевые!

Гость уже убедил сотрапезников последовать русским обычаям и предпослать закускам хорошую рюмку шнапса, как в дверях появился невысокий плотный господин с облысевшим от самого лба теменем и изрядно поседелой бородой. Он был в строгом черном сюртуке и крахмальной рубашке с черным бантом, как бы намекавшим на недавний траур. Книготорговец Георг дружески раскланялся с вошедшим и шепнул соседу:

— Этот господин может быть вам, месье Постников, весьма полезен советами и опытом. Это издатель Станислав Тхоржевский. Не пригласить ли его к нашему столику — он, как видите, один…

От неожиданного исполнения столь заветного желания — личного знакомства с паном Тхоржевским Постников чуть было не поперхнулся сардинкой. В знак согласия он смог лишь сделать выразительный жест руками — дескать, счастлив случаю!

Пан Тхоржевский не заставил себя долго упрашивать и занял место рядом с г-жой Георг. Он оказался не чужд российским обычаям и позволил наполнить себе рюмку. Завязался было профессиональный разговор, однако Николай Васильевич вовремя приметил, как вытянулось лицо у г-жи Георг. Чтобы не наскучить ей серьезными темами, экс-ротмистр вперегонки с паном пустился ухаживать за дамой, пухленькой и молодящейся сентиментальной немочкой. Господа привели ее в наилучшее настроение, чем немало порадовали супруга. В результате оба получили приглашение к воскресному домашнему обеду. Однако, лишь только до сидящих донесло с улицы отзвук колокола соборных часов, пунктуальные супруги сразу откланялись — их ждали дела: мужа — магазин, жену — домашние заботы. Постников и Тхоржевский, к радости первого, остались за столиком одни. Однако и пан вынул из жилетного кармашка свой золотой «Лонжин» на тонкой цепочке того же металла.

Тем не менее Постников все же заговорил о своем намерении приобрести и издать бумаги князя Долгорукова, если у самого пана Станислава нет желания сделать это самостоятельно.

Веселое выражение лица у пана исчезло. Он задумался.

— По некоторым материальным причинам мои друзья и сам я не в силах осуществить такое сложное издание с нужной тщательностью. Но сам решать столь важный вопрос, как судьба такого архива, я не властен. Надо спросить мнение г-на Огарева. Он живет здесь, на улице Малых Философов. Однако и он не даст окончательного заключения. Право сделать это… имеет… другое лицо, уполномоченное покойным.

— Вероятно, я догадываюсь, кого вы имеете в виду. Разумеется, тут нужна всяческая осторожность, но… цель-то у нас с вами одна! Я говорю не о коммерческой стороне дела.

Взгляд Тхоржевского снова потеплел, и лицо стало улыбчивым.

— Хорошо! Коли так, а я в этом, знаете ли, не хочу и сомневаться, имея дело с другом г-на Георга, сочту долгом помочь вам познакомиться с Огаревым, Раз вы ненадолго в Женеве, то… приходите ко мне допой нынче, к шести вечера, на Рут де Каруж, № 20. А я прямо отсюда зайду сейчас к Огареву, чтобы предупредить его… Позвольте мне вашу визитную карточку. — И, пряча карточку в карман, добавил: — Надеюсь, что он согласится!

* * *

Еще перед входом в кабинет Тхоржевского с открытыми книжными полками, фарфорово-белым ламповым абажуром и большим кожаным диваном Николай Васильевич различил два мужских голоса. Утишая невольное сердцебиение, он переступил порог. На диване, глубоко вдавливая сиденье, расположился крупный тучный человек с болезненно-отечным лицом, затрудненным дыханием, но спокойно-испытующим взглядом серо-голубых, внимательных и добрых глаз. Его бороду, густые брови, усы и чуть всклокоченную шевелюру сильно тронула седина, но, видимо, их довольно редко касался парикмахер.

— Николай Платонович! — почтительно-дружески заговорил Тхоржевский, вставая навстречу гостю. — Вот, позвольте представить вам господина Постникова.

Визитная карточка Постникова лежала тут же, на столе. Пожилая особа, верно хозяйка пансиона, сервировала чай.

— Огарев, — коротко проговорил гость, приподнимаясь с дивана. Для этого он тяжело оперся на трость — Постников уже знал, что недавно этот соратник Герцена сломал ступню.

— Давно из России?

— С октября прошлого года.

— А сейчас откуда и куда?

— Из Баден-Бадена в Париж. Через Швейцарию.

— Скажите, вы случайно не знаете ли, где сейчас Погодин?

— Михаил Петрович? Профессор истории? Издатель «Московитянина»?.. Слышал, что занят исследованиями домонгольской Руси и Петром, а где обретается ныне — не могу сказать.

— А про Кельсиева ничего нового нам не расскажете?

Постников внутренне насторожился. Кельсиева, бывшего сотрудника «Колокола», считали ренегатом эмиграции, воротившимся в Россию с покаянием. Вопрос, видимо, для проверки. Он решил отвечать в плане чистой коммерции.

— Знаю лишь, что издание его сочинений купил М. И. Семевский и надеется как издатель неплохо на этом заработать.

— Так, так. Ну а вы сами, господин Постников, скоро ли намерены возвращаться в Россию?

— Не думаю, да и незачем пока мне домой возвращаться.

— Стало быть, имеете намерение ступить здесь на стезю издательскую? Могу по личному опыту заметить, что, кроме удовлетворения нравственного, и то далеко не всегда и не скоро, стезя эта нашему брату ничего не сулит… Вот для примера судите сами, что на эту тему пишут люди посторонние, плоховато нас знающие и все же кое-что постигшие правильно… Покажите, Станислав, немецкий журнал «Времена года» за январь 1859-го. Слушайте, я переведу.

И он начал читать немецкий текст вслух, переводя его на русский и водя пальцем по строчкам журнала:

— «Личность Александра Герцена, благородство его побуждений до сих пор не могли быть опорочены даже злейшими его врагами… Остаток своего имущества он употребил на либеральную литературную пропаганду в своем отечестве, для чего устроил в Лондоне русскую типографию и печатал книги, брошюры и журналы с требованием реформ. Эта деятельность, находившаяся под строжайшим наблюдением русской полиции, могла довести его до полной нищеты, но патриотизм Герцена был этим столь же мало поколеблен, как и клеветой, распространявшейся на его счет русской аристократией и бюрократическими кругами и нашедшей столь благоприятную почву в немецких газетах…»

Огарев протянул журнал Постникову.

— Видите? «До полной нищеты… в своей войне с миром произвола, кнута и подкупа…», почитайте тут дальше, это все довольно точно…

— А чья это статья? — осведомился Постников.

— Автор подписался псевдонимом «Н». Судя по иным преувеличениям и неточностям, он не принадлежит к нашим личным знакомым, но, по-видимому, близок к некоторым кругам мыслящих русских людей. Для нас псевдоним остался нераскрытым.

Тем временем пожилая экономка принесла чай, бисквиты и кекс. Заметно прихрамывая, Огарев перешел к столу и более ласковым тоном, чем до сих пор, пригласил русского гостя.

— Чайку не попьешь — не поработаешь! — усмехнулся он добродушно. Постникову на миг показалось, будто сидят они где-то под Белоомутом или в Пензе, — таким истым русаком глядел маститый поэт, уже свыше десятка лет оторванный от родины. И чувствовалось, что все его мысли, и горькие, и светлые, принадлежат одной России… Сейчас он пил чай «вприкуску», искоса поглядывая на гостя чуть насмешливо и все более благожелательно. Дескать, мол, эх вы, кто помоложе и поздоровее нас, сколько мы перелопатили, передумали о вас, кое-чему научились, сумеете ли вы теперь избежать наших промахов, просчетов, чтобы сил зря не тратить!

— Скажите, пожалуйста, Николай Платонович, верно ли поговаривают, будто вы совсем закрываете вольное герценовское издательство? Чем вызвана приостановка газеты «Колокол»? Неужто только соображениями финансовыми? Это я потому спрашиваю, что рад видеть перед собою великого издателя, не сочтите за грубую лесть! Вот в этом журнале, что вы мне дали проглядеть, я вижу справедливую оценку вашей деятельности. Немецким я владею свободно. Позвольте, вслух прочту:

«Либерализм в России стал в известной мере модой. Двор прислушивается к Герцену; в результате его обвинений смещались министры и губернаторы; лихоимцы трепещут перед ним; ему предана вся молодежь, и если в России, — Постников поднял палец и прочел в торжественном тоне, — и если в России вырастает лучшее, патриотическое, в хорошем смысле слова, поколение, то этим оно должно быть обязано Герцену. Каждый номер его газеты нетерпеливо ожидается и ценится на вес золота; появление каждой его брошюры становится событием. Издания Герцена можно найти на столе и в спальной царя, царицы, великих князей, министров, так же как у степных помещиков и в кавказской армии. Никогда публицист не оказывал такого глубокого и такого обширного воздействия на свою нацию, как Александр Герцен…» Да, действительно хорошо сказано! Только тут, в этой статье, никак не подчеркнуто, что Герцен ведет свою деятельность не один, а рука об руку с Огаревым…

— Это всегда как бы подразумевается, — сказал Тхоржевский. — Тем более что Герцен сам писал: мысль издавать «Колокол» принадлежит Огареву. Ведь так, Николай Платонович?

— Безразлично, чья была первая мысль. Да, идею такой газеты предложил Герцену я, но это было бы невыполнимо без его энергии, руководства, ума, таланта, связей. Я же всегда считал счастьем для себя его дружбу и доверие и могу лишь гордиться своей долей в его начинаниях… Нет, типографию мы не закрыли, готовим выпуск «Полярной звезды», несмотря на материальные трудности, с которыми бьется наш старый соратник Чернецкий, как вам, наверное, известно… И уж тем более мы не вовсе прекратили, а лишь как бы временно приостановили «Колокол». У него будет новая программа. До сих пор мы больше обличали режим, содействовали переменам, а нынче этого мало. Надо помочь созыву Всероссийского земского собора, рождению новой бессословной России, новому русскому социализму…

— Как это понять — русский социализм? — заинтересованно переспросил гость.

— Это долгий разговор, отложим его. Герцен много писал на эту важную тему — перечитайте его статьи: «Порядок торжествует», «Россия», «Крещеная собственность»… Социализм в будущей России будет создан на основе общинного крестьянского землевладения, к которому народ наш привычен исстари. Конечно, община социалистическая будет иной, чем нынешняя. Европа не знает общины, здесь и крестьянин обуржуазился, а фабричные люди тоже становятся маленькими буржуа. Этого можно избежать у нас на родине. Как ни странно, она ближе к социализму, чем гнилая, сытая аморфная Европа, несмотря на весь ее достаток… У нас революция будет не чисто политической, но и экономической. Изменятся порядки и для фабричных работников — хотя это те же крестьяне у нас, как показано в тургеневском «Бежином луге». Социализм улучшит условия их труда и саму форму собственности на те фабрики, где люди надрываются сегодня… Возникнут какие-то новые виды общественной собственности на фабрики и на железные дороги, как и общинная собственность на землю… Но все это надо еще теоретически продумать, обосновать, выработать программу — тогда снова зазвучит «Колокол», можете не сомневаться!..

Постников внимал затаив дыхание.

— Что ж, — продолжал Огарев, вставая, — остается пожелать успеха и вам! Действуйте без торопливости, осмотрительно, с финансовым расчетом… Но… и не зевайте в предвидении событий, в этом все искусство издателя. Вовремя зачуять ветер событий…

— Постараемся поучиться этому у вас, Николай Платонович, хотя я и сравнивать не могу ваш размах с моими скромными планами. Если позволите спросить, редакция будущего «Колокола» останется в прежнем составе: Герцен — Огарев?

— Ну об этом сейчас еще рано толковать. Возможно, состав и расширится, пополнится силами помоложе, этого хочет сам Герцен. Вести вдвоем такой корабль в чаянии будущих штормов — а они недалеки! — двум старикам непосильно. Тут есть еще время подумать, поговорить с друзьями.

— Мне вот кажется, что г-н Бакунин — личность исключительная и тоже энергичная. Будь я Огаревым, непременно его уговорил бы участвовать. Ведь уговорили бы, а?

Все засмеялись.

— Бакунин наш старый друг, и, зная его, невозможно его не любить. Даже старые англичанки, квартирные хозяйки, в него по уши влюбляются и ухаживают за этим грозным революционером, как за малым дитятею. Но его анархическая программа отпугивает Герцена. Только мне давно уже пора, ждет корректура статьи. Вашу руку, коллега!

Огарев пожал Постникову руку, почтительно протянутую, и, прихрамывая, вышел на улицу. Тхоржевский, провожая старика, несколько задержался в передней, видимо, для обмена впечатлениями.

— Вы не удивляйтесь подробным расспросам и скупым ответам, — сказал он, воротясь к Постникову, — встреча со всяким русским поначалу ведет к некоторому… зондированию, как выражаются хирурги. Но вы ему понравились, Николай Васильевич, чему я искренне рад. Можете не сомневаться, что он напишет Александру Ивановичу про вас в благожелательном духе. Ведь часть долгоруковских бумаг находится у Герцена. Он их, как вы знаете, напечатал в «Приложениях к „Колоколу“». Я решил подарить вам весь комплект за прошлый год и «Приложения», выпущенные в этом, 1869-м… Перед отъездом вручу вам полную перепись всего архива. Очень интересные, по-моему, бумаги. Герцен сам лучше всех мог бы приготовить их для издания, но это отвлекает его от более важных и нужных дел.

— Как вы думаете, пан Станислав, а на каких условиях возможна покупка долгоруковских бумаг? Как владелец, цену определите, наверное, только вы сами? Это вопрос для меня… самый решительный.

— Понимаю! Уж сторгуемся, Николай Васильевич, если вы убедите Герцена в искреннем намерении скорее издать бумаги. Он считает их важными для разоблачения гнусного царского режима в России. Хранить их в секрете — значит служить царским властям, не так ли?

— Надо полагать, что именно так. Можно служить и умолчанием, и ложью, и лестью… Если не секрет эмигрантский, где сейчас г-н Герцен? Уж, верно, не в Женеве, к моему невезению?

— Он сейчас в Брюсселе… Впрочем, тамошний адрес мне неизвестен, — спохватился Тхоржевский. — Его, в крайнем случае, можно установить у книготорговой фирмы, Лакруа в Брюсселе. Может, лучше всего вам самому к нему съездить? С моим письмом. Хотя нет, это, пожалуй, было бы навязчиво!.. Я поговорю с Огаревым. Может быть, он даст Герцену телеграмму… Вы надолго у нас в Женеве?

— Думаю, что до среды, — неуверенно отвечал гость. — Я немного простудился в горах, и врач не советует ехать раньше.

— Какой врач вас здесь пользует? — заинтересовался заботливый Тхоржевский.

«А черт бы побрал этого проклятого ляха, вот бы угодил впросак!» — со злобой подумал русский гость пана. Он напряг всю свою зрительную память, стараясь воскресить в уме уличные вывески на пути к отелю де Берг… Справившись с этой задачей, он небрежно бросил:

— Да, помнится, некий господин Пишо. Неплохой доктор, очень внимателен… Впрочем, милейший пан, почему мы с вами, собственно, беседуем по-русски, когда оба в жилах имеем польскую кровь (у меня она с материнской стороны!) и носим в сердце любовь к языку Костюшки… Прошу пана говорить по-польски… Итак, пан, на какую цену я мог бы рассчитывать реально в случае, если Александр Герцен признает меня достойным покупателем?

— Сам он оценивает этот архив на русские деньги тысяч в десять… По степени интереса бумаг, столь опасных русскому правительству… Возможно, придется пригласить специалиста-оценщика, но едва ли разница в оценке будет сильно отличаться от названной суммы. Столкуемся, Николай Васильевич!

— Хорошо бы, пан! Вы говорите так уверенно, будто я уже окончательно проверенный покупатель! Но сейчас поздно, пора мне в отель, а до среды буду ждать вас к себе, чтобы уточнить: ожидать ли мне в Париже какого-то знака от Герцена или от вас, либо поступать иначе, имея ваше рекомендательное письмо. Или уж… поискать другое применение своим средствам и планам… Доброй ночи!

— О доброй, доброй ночи! …Хочу вам довериться: если вы сможете задержаться в Париже до конца сентября или начала октября, то, вероятно, там и будет ваша встреча с Александром Ивановичем. Потому что Герцен намеревался с семьей быть в Париже к октябрю.