2
2
…С Невы мело метельным ветром. Торцы мостовой скрывал глубокий снежный пласт, но кое-где снег сносило вьюгой, и казалось, что пороша только-только прикрыла алую кровь. Всадник на скале, серея над площадью, по-прежнему скакал во мглу, и чудилось, что вся она полна тенями. В фонарном луче мелькнуло тонкое лицо с курчавыми бакенбардами, край цилиндра… Ни с кем не сравнимое лицо автора великой поэмы. Живое, ясноглазое, истинно царственное, недосягаемо высокое, медленно бледнеющее, измученное болью, презренной болью от презренной пули… Поэт дружил со всеми, кто здесь, на этой снежной площади, первым восстал против самовластья, и все они любили его. Имени его гореть рядом с их именами!
Однако обо всем, что именно происходило на площади 14 лет назад, ходят пока лишь слухи, обнародовано, же очень мало. Сколько войска выстроили декабристы, как держал себя Николай, были ли у повстанцев хоть небольшие реальные шансы на успех, как растерялись власти, что делали вожди восстания, почему их упрекают в нерешительности, кто вызывал артиллерию и заставил слать братоубийственные залпы по своим… Все это обсуждается тайно и ждет своего историка, поэта, исследователя. Материалы секретной следственной комиссии держатся в строгой тайне, оглашенный приговор краток и ничего не раскрывает. Как удивился и как был бы горд 27-летний Герцен, если бы сквозь мглу и метель смог увидеть собственное будущее и узнать, что именно сам он и сделается этим историком, и поэтом, и исследователем декабристов! Что именно он приподнимет завесу тайны, первым напечатает в «Вольной русской типографии» и материал следствия, и рассказы о судьбах мучеников великой шеренги, спрятанных во глубине сибирских руд…
Власти уже успокоились, полагая, что повешенные обречены вечному молчанию за безвестными своими могилами, а сосланные каторжники и их героические жены принуждены молчать заживо: им запрещено все — переписка, свидания, возвращение. Дети их не имеют права носить фамилии отцов. Какая невыносимая, жгучая тайна! Она стучала в сердце Искандера, когда он тихо шагал мимо Зимнего дворца (отстроенного вновь после страшного пожара 1837 года), словно обходил невидимые шеренги декабристского каре на площади!..
…Среди войск, выведенных для присяги Николаю 14 декабря 1825 года, все громче слышался ропот. Шестнадцать суток назад войска уже присягнули Константину. Его мало знали, но про Николая говорили, что он еще и похуже Константина.
Собравшимся в Зимнем военачальникам повелели начать церемонию присяги построенных на площади войск, но даже не все командиры знали, что по воле покойного Александра Константин уступает престол Николаю и что недавнюю присягу Константину надо считать недействительной. С площади прибегали в Зимний дворец адъютанты и вестовые, докладывали, что войска не хотят присягать другому императору.
Что это? Ужели бунт в Московском полку? Вот флигель-адъютант князь Голицын приносит весть, что на площади смертельно ранен генерал Милорадович… И, пожалуй, был момент, когда у повстанцев имелся шанс победить. Три роты мятежных лейб-гренадеров перебежали Неву, направляясь к Зимнему, и ринулись во внутренний его двор, рассчитывая там встретить своих. Но встретили саперов, верных царю, и… пустились прочь! У лейб-гренадеров вполне хватило бы сил захватить дворец, арестовать Николая и его свиту. Николай встретил их у Адмиралтейского бульвара, покрытого снегом.
— Куда вы? — крикнул им будущий самодержец. — Если вы за меня — ступайте направо. Если против — налево!
— Налево мы! — ответили солдаты и отхлынули к строящемуся Исаакию.
Николай посылал на площадь митрополита Серафима.
— Воины! — пытался тот увещевать восставших. — Вы против бога, царя и отечества!
— Какой ты митрополит? — отвечали ему голоса солдат. — Двум царям на двух неделях присягнул!
Но командиры восставших теряли инициативу, власти же, оправившись, действовали решительнее. Сорвалась попытка завязать с восставшими переговоры, возложенные на великого князя Михаила Павловича и генерала Войнова. Кюхельбекер заставил их удалиться, пригрозив пистолетным выстрелом. Не удались конные атаки — восставшие вместе с народом на площади встретили конников камнями и поленьями от постройки Исаакиевского собора. Щетиной штыков отразили солдаты новые попытки конницы прорвать каре.
А тем временем готовили артиллерию. Залпом командовал сам Николай.
Каре смешалось. Стонали раненные картечью. На Неве Бестужев еще пытался собрать остатки войск, занять Петропавловскую крепость. Картечью лед взломало. «Братцы, тонем!..» Пушки били по тонущим. Ночью на Неве рубили проруби, спускали под лед убитых и умирающих.
Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителей народа;
Судьба меня уж обрекла,
Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода? —
так Рылеев писал незадолго перед событиями…
«Эти люди, — думалось Герцену на площади, — знали, что погибнут, но раз всенародно заявленная мысль о русской свободе никогда не погибнет. Пушечный гром с Сенатской площади разбудил целое поколение, а раскаты его дойдут до всего народа. Замолчать их не удастся!»
В тот же день, 14 декабря 1839 года, пытался он разговориться о событиях на площади со своим 20-летним кузеном Сергеем Львовым-Львицким, сыном того самого дяди-сенатора, с которым Шушка обитал в старом московском доме близ церкви Рождества Богородицы в Путинках.
От вопросов Александра Герцена его молодой кузен Сергей позеленел и съежился.
— Шушка, — ответил он, понижая голос до шепота. — Ты с ума сошел! Забыл, где мы находимся? Это, братец ты мой, не Вятка, а Санкт-Петербург! Здесь за всеми нами — шпион на шпионе, у каждой стены — уши, каждый третий — доноситель. А все Дубельты, Бенкендорфы и Аракчеевы живехоньки-здоровехоньки и по-прежнему всегда начеку! Замолчи!
На другой день те же предостережения повторил поверенный в делах Ивана Алексеевича, чиновник Лисенко, косясь в сторону кухарки: мол, нынче при посторонних не очень-то разговаривайте!
«Веселый городок», — подумалось Герцену.
Зато очень теплый прием молодой Герцен нашел у поэта В. А. Жуковского, И. И. Панаева, встретился (и на первых порах не поладил!) с Белинским (спустя немного времени они стали близкими друзьями), с восхищением смотрел спектакли лучших столичных театров. «Велик, необъятен Шекспир!» — восклицает он в письме жене под впечатлением игры Каратыгина в роли Гамлета. Этой поездкой в столицу Герцен подготовил себе почву для продолжения службы здесь, в умственном центре империи.
В город всеслышащих ушей Герцены переезжали не без тайных опасений и неважных предчувствий. И хотя за недолгую петербургскую жизнь в 1840 году Александр немало написал, познакомился с выдающимися людьми столицы, виделся со своим другом по вятской ссылке архитектором Витбергом, наслаждался театрами столицы, а по службе был произведен в коллежские асессоры — все-таки свое настроение безнадежности и безвыходности выразил он в письме Огареву. Тот подтвердил: «Душно, душно, невыносимо душно!» По оценке обоих друзей, такое настроение было общим для всех.
Гроза разразилась как будто бы из-за пустяка, но… предостережения оправдались. Полиция перехватила письмо Герцена к отцу, Ивану Алексеевичу Яковлеву. Сын рассказывал в письме, что, по слухам, некий петербургский будочник у Синего моста сам грабил прохожих.
«За распространение неосновательных слухов» Герцен высочайшим повелением был выслан из Петербурга «с определением на службу в одну из губерний, кроме столиц». Неусыпный граф Бенкендорф поспешил довести царскую волю до сведения министра внутренних дел А. Г. Строганова. Высылка была на этот раз оформлена как «перевод по службе». В июле 1841 года после начальственных увещеваний, вызовов к Дубельту и сильных волнений жены Герцен приносит должностную присягу в знаменитом Софийском соборе Новгорода в связи со своим вступлением в должность советника губернского правления.
Древний и красивый город на Волхове оказался для Герцена неприветливым. Семейные горести и болезни омрачали и без того горькую полосу новгородской ссылки. Потеряв еще в Петербурге новорожденного сына, Герцены похоронили в Новгороде только что родившуюся дочь.
Раздражали и служебные неудачи. С большим трудом удалось освободить одну женщину от закрепощения и привлечь к ответу жестокого помещика, который издевался над мужиками. Но так и не добился молодой чиновник судебного решения оставить при матери ее ребенка, которого помещик продавал отдельно. Возмущенный Герцен подал в знак несогласия в отставку.
Но именно в Новгороде как-то особенно ярко проявился литературный дар ссыльного Герцена. Он начал здесь свой цикл философских статей «Дилетантизм в науке» и написал первую часть повести «Кто виноват?». Эта вещь быстро выдвинула автора в число самых заметных писателей России.
«Одно чувство всплывает над всеми, тягостное и ужасное. Чувство моего положения, — записывает Герцен в дневнике. — Двоих детей я уже лишился по милости гонений» (он имеет в виду сына Ивана и дочь Наташу). Скоро к ним прибавилась потеря третьего новорожденного ребенка, уже в Москве. Друзья подсказали Наталье Александровне средство избавления от новгородской ссылки — возбудить ходатайство перед императрицей о переводе по здоровью в другие условия. Николай нехотя разрешил Герцену переезд в Москву, но без права бывать в Петербурге и при условии установления над неблагонадежным писателем полицейского надзора в Москве. Поселилась семья в Малом Власьевском переулке, впоследствии несколько лет прожила на Сивцевом Вражке, в доме, купленном Иваном Алексеевичем. Ныне в этом доме устроен первый мемориальный музей Герцена (дом № 27).
Московские эти годы прекрасно отражены в «Былом и думах». И особенно памятны были для Герцена и его жены те счастливые летние месяцы, когда уезжали они из пыльного и многозвонного города на лоно природы, в имение отца Покровское-Засекино, лежавшее на пути к Васильевскому.
«Уединенное Покровское, потерянное в огромных лесных дачах, имело совершенно другой характер, гораздо больше серьезный, чем весело брошенное на берегу Москвы-реки Васильевское со своими деревнями… Покровские мужички, задвинутые лесами, меньше васильевских походили на подмосковенных, несмотря на то, что жили двадцатью верстами ближе к Москве. Они были тише, проще и чрезвычайно тесно сжились между собой». «Выйдешь под вечер на балкон, ничто не мешает взгляду; вдохнешь в себя влажно-живой, насыщенный дыханием леса и лугов воздух, прислушаешься к дубравному шуму — и на душе легче, благороднее, светлее… Вот так и кажется, что годы бы не выехал отсюда».
* * *
Московская жизнь Александра и Натали в 40-х годах полна литературных событий и творческого напряжения. В университете Грановский читает знаменитые свои лекции, вызывающие восторг студентов и гостей. Между Герценом и Грановским устанавливается дружеская близость, их семьи навещают друг друга, возрождается московский кружок друзей. Идут горячие споры славянофилов с западниками; на стороне последних горячо ораторствует Искандер. Печатаются его лучшие литературные произведения — повести, рассказы, научные статьи. «Сорокой-воровкой», «Доктором Круповым», повестью «Кто виноват?» зачитываемся вся мыслящая Россия. Пожалуй, эти годы — зенит его писательской славы.
И все-таки чувство неудовлетворенности подцензурным литературным трудом растет. Все сильнее ощущается невозможность говорить печатно в цензурной узде о главных нуждах России.
В 1843 году увеличилась семья Герцена — у него родился сын Коля. Тревожным симптомом явилось для родителей то обстоятельство, что мальчик появился на свет глухим и рос глухонемым. Год спустя родилась дочь Тата. Подорванное нервными потрясениями здоровье Натали угрожающе слабело. Заглушая тревогу, утешал ее муж, обещая путешествие к теплому морю и цветущим зимним курортам. Взор ее становился все печальнее, рвал ему сердце своей безнадежностью. Он настойчивее хлопотал о разрешении заграничного путешествия для спасения жены.
Схоронив в 1846 году отца, Герцен унаследовал крупные средства — материальная возможность путешествовать теперь появилась. Дело было за позволением!
Тем временем тайный агент III отделения, печально известный враждою к Пушкину и лучшим литературным силам России, презренный Фаддей Булгарин, подал в тайную полицию докладную записку под заглавием:
«Социализм, коммунизм и пантеизм в России в последнее время».
Булгарин обращал внимание начальства на первые главы повести «Кто виноват?». Доносчик жаловался: «Дворяне изображены подлецами и скотами, а учитель, сын лекаря, и прижитая дочь с крепостной девкой — образцы добродетели». Начальник штаба корпуса жандармов и управляющий III отделением Л. В. Дубельт (тот самый, что учинил посмертный обыск в кабинете Пушкина) начертал на доносе резолюцию, что тоже находит «всю повесть предосудительной». А в те же дни Ф. М. Достоевский пишет брату: «Явилась целая тьма новых писателей. Иные мои соперники. Из них особенно замечателен Герцен».
В сентябре 1846 года редакция журнала «Современник» перешла в руки Панаева и Некрасова. Лучшие литературные силы страны — Белинский, Тургенев, Гончаров, Григорович, Огарев, Герцен-Искандер — изъявили готовность сотрудничать в этом журнале, «благородном по духу», как выразился Чернышевский. Тем временем правительство после долгих колебаний и задержек, бесконечных бюрократических оттяжек и формального крючкотворства разрешило наконец выдать Искандеру заграничный паспорт. И в январе 1847 года друзья-москвичи провожали Герцена и его спутников в далекий путь. Этот день стал одной из самых важных переломных дат в судьбе Искандера.