В СЕМЬЕ ВОЛЬНОЙ…
В СЕМЬЕ ВОЛЬНОЙ…
Жизнь — борьба. — «Лысенковеды». — «Благодетель» композиторов. — Осуществленная мечта. — «Реве та стогне Дніпр широкий»… на берегах Невы. — Руками народа
Когда теперь, давно переступив восьмой десяток, я снова возвращаюсь к прошлому, снова день за днем вспоминаю месяцы и дни, проведенные с отцом, то все яснее вижу, каким трудным и тернистым был его путь. Каждый день его жизни — труд и борьба.
С тех пор как я себя помню, отец был уже зрелым композитором, автором таких широко известных опер, как «Тарас Бульба», «Рождественская ночь», «Утопленница». К тому времени им был написан почти весь шевченковский цикл. Его произведения исполняли оркестры и хоры. Его песни пел народ.
Однако официальная, «казенная» печать на Украине упрямо замалчивала Лысенко или всячески поносила его. Украинские монархисты, рыцари «шинельного, квасного» патриотизма, как и великорусские шовинисты, ненавидели Лысенко. Они захлебывались от злости и ненависти, на все лады ругая «холопского, мужицкого композитора».
С другой стороны, продолжали свое черное дело украинские, националисты, не раз пытались они на имени Лысенко заработать себе политический капиталец. Этим господам, именно потому, что они знали, с какой любовью и уважением относится народ к Лысенко, очень хотелось провозгласить его, как и Шевченко, своим знаменем, своим вождем. И при жизни его они прямо из кожи лезли, чтобы «перевоспитать», загнать «заблудшую овцу» в националистическое стадо.
Влиятельный среди украинских буржуазных националистов, О. Бородай в своих выступлениях сердито поругивал Николая Витальевича за то, что тот, неудовлетворенный знаниями, полученными в Лейпцигской консерватории, отправился на два года в Петербург к Римскому-Корсакову.
— Нечего нам к москалям по науку ездить. Если учиться — так у немцев, у итальянцев. Нам такая музыка нужна, чтоб в ней русским духом и не пахло, — твердил сей человеконенавистник…
Украинские националисты всячески старались преуменьшить значение Лысенко как самобытного композитора, поднимая на щит только общественно-музыкальную деятельность (создание хора, собирание и издание народных песен, участие в работе «Общества развития украинской литературы и искусства»).
И после смерти композитора они не прекращали свою возню вокруг его имени. Националисты лживо противопоставляли его творчество русской культуре. Некий Андриевский, махровый националист, опубликовал в оккупированном гитлеровцами Львове свой «труд», в котором с пеной на губах пытался «доказать» взаимную якобы враждебность, несовместимость Лысенко и русской музыкальной культуры.
Выслуживаясь перед оккупантами, националистические «моськи», захлебываясь, твердили, что всем своим творчеством Лысенко обязан Западу, прежде всего — арийцам. Грубо фальсифицируя факты, они, ссылаясь на Лысенко, «находили» тождество, единство — интонационное и ритмическое — украинской и немецкой песни, и хотя, надо полагать, им хорошо были известны слова Лысенко: «Что пристало западно-европейской мелодии, то не соответствует славянской, в частности украинской, мелодии. И родились, и развивались они совсем в других условиях». (Из письма к Ф. Колессе.) Несмотря на клевету и угрозы националистов, народный композитор шел своей дорогой: из года в год разучивал с хором бессмертные создания Глинки и Чайковского, Мусоргского и Рубинштейна, до самой смерти переписывался с русскими композиторами и музыкантами, считая самым памятным событием в своей жизни встречу с Чайковским, призывал украинских этнографов и композиторов учиться у русских братьев.
В своем докладе «Характеристика музыкальных особенностей малорусских дум и песен, исполняемых кобзарем Вересаем» Лысенко писал: «В то время как музыкально-песенный народный материал, обрисовывающий прошлую историческую и повседневную жизнь народа с его заветными идеалами и с семейно-домашними радостями и горем, доставил бы в общей массе богатый, обильный запас материала для эстетической характеристики личности народа, у нас это поле едва еще вспахано… В этом отношении на долю Севера, в его умственном и эстетическом центре… выпал лучший жребий и в отношении музыкально-этнографических работ. У нас же, на Юге, еще и художников не завелось».
— Что касается последнего, — замечает музыковед А. Авраменко, — то Лысенко ошибся. На юге, а именно на Украине, в это время развивал свою деятельность он сам; исключительно чутко и глубоко понял особенности песенного творчества украинского народа и его связь с русской народной песней.
Опираясь на творческую практику Глинки, Даргомыжского и таких идейно близких ему кучкистов, как Балакирев, Бородин, Мусоргский, Римский-Корсаков, Лысенко провозглашает основой своего творчества близость к народной песенности и гордится тем, что именно русские композиторы сказали о нем первое серьезное, дружеское слово.
Прочитав в Петербургской «Русской музыкальной газете» теплые, задушевные строки о своей композиторской деятельности, Николай Витальевич с глубокой благодарностью, хоть и не без горечи и боли, пишет ее редактору, известному музыковеду Финдейзену:
«Милостивый Государь, Николай Федорович! Я получил апрельскую книжку «Русской музыкальной газеты», в которой помещен похвальный отзыв о моих хоровых десятках. Искренне вам благодарен за такой лестный прием моим сборникам в Вашей газете. Мне — пишущему, собирающему, составляющему, издающему — так редко приходится слышать в печатях речи о своих трудах, что даже диву даешься, как это люди, из их прекрасного далека, заметили меня, да вдобавок еще отрекомендовали публике в самом лестном тоне.
…Ваше верное и вместе с тем печальное замечание, что в России людей труда вообще не ценят и не знают, находит особенно яркое свидетельство в провинции, где людей замалчивают умышленно, травят, инсинуируют их в печати, и потому рад бываешь, когда эти зоилы молчат; по крайности не забрасывают грязью человека…»
Немало недругов, и в масках и без масок, было у Миколы Лысенко, но в своей борьбе за самобытную, глубоко народную музыку он не был одинок. Щедро наделила его жизнь друзьями-единомышленниками, верными побратимами. Среди них писатели, чьи творения давно уже стали нашей гордостью и славой, ученые и художники, композиторы и артисты.
«Я горячо люблю украинскую музыку. Если Чайковского мы называем чародеем русской музыки, то Лысенко, этого чудесного и восхищающего красотой своей музыки композитора, мы смело можем назвать солнцем украинской музыки», — так писал еще при жизни композитора К. С. Станиславский.
И словно к солнцу, всегда тянулась к Николаю Витальевичу демократическая молодежь. Я не раз видел, как светлело лицо отца в дружном кругу хористов — студентов, молодых железнодорожников, семинаристов.
Прав, тысячу раз прав был Николай Витальевич, когда в самые трудные дни своей жизни говорил:
— Нечего вешать голову. Все, что есть на Украине здоровое, сильное, честное, — с нами!
* * *
Многим известно, что Николай Витальевич Лысенко полстолетия отдал композиторской деятельности. За это время он написал больше тысячи самобытных, самых различных по форме произведений (оперы для взрослых и детей, фортепьянные, симфонические и вокально-симфонические произведения, хоры, романсы, песни). Но вряд ли кто знает, что композиторство за все годы не приносило Николаю Витальевичу почти никаких материальных выгод. Прокормить семью Николай Витальевич мог только своей преподавательской работой. Прославленному композитору приходилось массу времени тратить на частные уроки, на преподавание музыки в Институте благородных девиц. Только ночами мог он заниматься любимым делом.
Известно, какую радость приносит творцу завершение задуманного труда.
Для Николая Витальевича именно с этого момента начинались мучительные странствия по «Дантову аду».
Первый круг — цензура.
«Если бы вы знали, что делает цензура с украинской продукцией — противно вспоминать», — жалуется Лысенко Ивану Франко 30 марта 1887 года. А вот письмо от 12 декабря 1894 года, тоже адресованное великому Каменяру:
«Надо Вам знать, что цензура… с новым царствованием стала бешеной и лютой, как никогда раньше. Уже дошло до того, что запрещаются обычные сборники бытовых песен, чтоб и звука не было украинского. Они стремятся к полному уничтожению слова, звука, что только пахнет украинским».
Как убедительную иллюстрацию к этим письмам, приводим доклад цензора Степурского на заседании цензурного комитета в Петербурге.
«В присланной при предложении главного управления по делам печати рукописи на малорусском наречии под заглавием «Збірник українських пісень» М. Лысенко находится несколько песен, обращающих на себя внимание в цензурном отношении: 1) В песне «про Калнышевского» говорится об угнетенном состоянии, в которое запорожцы были приведены панами; 2) в песне «Тече вода з-під каменю» упоминается об упразднении императрицей Запорожского войска; 3) в песне «Ой, горе тій чайці» под видом горькой судьбы чайки и ее детей оплакивается историческая судьба Малороссии…» В четвертой песне «Вылетали орлы из-за крутой горы» также, по мнению цензора, «нельзя не видеть намека на историческую судьбу Малороссии».
«Таким образом, — заключает цензор, — все эти 4 песни неудобны для печати по своей политической, украинофильской, тенденциозности. Что же касается остальных песен сборника Лысенка, то они по содержанию своему не заключают в себе ничего противоцензурного и могли бы быть напечатаны, если бы печатание текстов к музыкальным нотам не было воспрещено высочайшим повелением, состоявшимся 18/30 мая 1876 г. и объявленным цензурному Комитету, для неуклонного руководства, в предложении Главного Управления по делам печати, от 5 июня того же года за № 3151».
Из этого «доклада» так и выглядывает щедринский градоначальник «Органчик», изрекающий по любому поводу и без повода: «Не позволю!» «Запорю!»
В одной песне — «намек», в другой — политическая, «украинофильская тенденциозность», а на песню, где нет ничего «противоцензурного», накладывает свою лапу высочайший запрет печатать тексты… к музыкальным нотам.
Но вот разрешение получено. Хочется скорее выпустить свое «дитя» в свет. И… начинается второй круг «Дантова ада»: печатать свои произведения Николай Витальевич мог только за свой счет.
Где взять денег? Как издать? Всю жизнь этот проклятый вопрос мучил композитора. «Конечно, можно найти выход, — нашептывали разные людишки, — достаточно посвятить два-три произведения его императорскому величеству, милости посыплются со всех сторон».
Николай Витальевич избрал иную дорогу. Он не раз отказывался от «выгодных» предложений, чтобы сохранить свою творческую свободу, честное имя народного композитора. И снова влезал в долги, чтобы оплатить новое издание. Был счастлив, когда тираж достигал 400–500 экземпляров. Это случалось редко. Чаще тираж оперы не поднимался за сотню.
Неверно было бы утверждать, что издание произведений Лысенко (пусть и малым тиражом) до революции не давало никакого дохода; но отец получал за свою работу такую мизерную сумму, которой едва хватало на покрытие издательских расходов. Зато львиная часть вырученных денег неизменно попадала в виде комиссионных в бездонный карман книго-нототорговца Идзиковского, через руки которого проходило все напечатанное отцом.
Господин Идзиковский, сын польского шляхтича, получил чисто французское воспитание и бредил Парижем.
Однако из Киева он и не думал уезжать до тех пор, пока не подготовит в Киеве «фундамент для Парижа». «Фундамент», надо думать, получился солидным. На нем, словно грибы после дождя, выросли в Киеве и Варшаве книжные и нотные магазины фирмы «Леон Идзиковский». Он приходил к нам в своем черном смокинге, в светлых с крапинкой панталонах, так тесно обтягивающих его дородное тело, толстые икры, живот, что, казалось, это и есть его естественная кожа. Серые глазки на полном, всегда красном, даже багровом лице бегают по углам кабинета. Слова — горохом:
— Говорят, Николай Витальевич, вы написали новую вещь, шедевр. Почему не издаете? Что, снова де-нег нет? Беда мне с вами, композиторами. Вам что — написал, и горя не знаете. А Идзиковский ломай себе голову, как издать, где найти покупателя и продать, продать, продать. Вот поеду в Париж, пропадете без меня. Клянусь честью!
Кончался визит тем, что он за гроши скупал рукописи «на корню», чтобы самому издать их с надписью, которая вряд ли нуждается в комментариях: «собственность издателя».
Потирая свои маленькие пухлые руки, Идзиковский продолжал своим бодрым тенорком:
— Вот видите, все устраивается. Теперь есть у вас деньги на будущее издание. Все идет к лучшему в этом лучшем из миров.
Он хорошо знал непрактичность, полное неумение отца вести денежные дела и очень ловко этим пользовался. Произведения отца не залеживались на полках киевских и варшавских магазинов фирмы «Леон Идзиковский». Ловкий делец получал тысячи, а Лысенко — гроши. При всем этом господин Идзиковский всюду рекомендовал себя другом и благодетелем, единственным популяризатором Лысенко, Стеценко, Степового, Леонтовича. Он настолько врастал в свою роль, что сам начинал верить, будто он и есть тот ангел-хранитель, без которого украинская музыка не проживет и дня. Отец видел «благодетеля» насквозь, но не порывал с ним.
— Зачем? — говорил он. — Не Идзиковский, так другой. Что блоха серая, что черная — один черт. Все равно: вол пашет, а блоха на нем скачет да еще и кровь пьет.
* * *
Микола Лысенко не дожил до того времени, когда Украина стала советской, вошла в братский Союз Социалистических Республик.
Как и Шевченко, Лысенко верил, что в «семье вольной, новой» его, возможно, не забудут, вспомнят «не злым, тихим словом». Но мог ли он даже предположить, какие новые могучие крылья даст революция его песне!
Не так давно побывал я по делам консерватории в Ленинграде.
…Командировка подходила к концу, и за день или два до отъезда я выбрался на набережную Невы, чтобы еще раз полюбоваться ее строгим, закованным в гранит течением, стройным и изящным, всегда каким-то праздничным Зимним дворцом, площадью Декабристов.
Старость всегда тянет к молодости. Может, поэтому я незаметно для себя оказался рядом с шумной компанией юношей и девушек. Судя по разговору, это были студенты Киевского политехнического института. Приехали в Ленинград на практику и теперь, знакомясь с городом, «атаковали» меня, приняв, видно, за ленинградца-старожила.
Студенты с гордостью и не без права называли себя «малым интернационалом»: были среди них русские и китайцы, украинцы и румыны — явление обычное в наши дни, однако всегда особенно радостное для меня, познавшего погромы черносотенцев, «подвиги» криводержавия, раздувавшего вражду между народами, ядовитые речи и кровавые дела украинских буржуазных националистов. Не помню, кто начал, но вскоре мелодия, догоняя острокрылых чаек, понеслась над Невой. То, о чем мечтал отец, пропагандируя в Соляном городке песни, музыкальную культуру славянских народов, встало передо мной зримо в этот августовский вечер на берегу Невы. Мелодии Глинки и Лысенко, Сметаны, русские, украинские, чешские, польские, китайские песни плыли над Невой…
Хор замолчал. Девушки пошептались между собой, расступились, и на круг вышла маленькая стройная китаянка с иссиня-черной косой и застенчивыми чуть раскосыми глазами.
Она, волнуясь, то и дело теребя косу, запела что-то на родном языке, и я сразу уловил знакомую с детства, любимую отцом мелодию: «Реве та стогне Дніпр широкий».
На берегу Невы китаянка пела о Днепре. Пела, как поют о самом сокровенном, впитанном с воздухом родины.
У песни оказалась своя история. Мелодия давно уже растаяла над Невой, а мы все еще молчали. Первой, по-прежнему смущенно улыбаясь, теребя свою иссиня-черную косу точно так, как это делают девчата где-нибудь под Полтавой, заговорила наша певица:
— У нас в Китае давно поют эту песню. И в каждой провинции — про свою реку. Только в Киеве я узнала, что создал ее украинский поэт — большой друг народа. Хорошая песня в сердце каждого народа как дома.
И почему-то подумалось мне, что, может быть, у этих самых львов Тарас Шевченко, мечтая о «семье вольной, новой», впервые произнес напоенные горечью и гневом слова:
Од молдаванина до фіна
На всіх язиках все мовчить.
О, если б мог отец хоть на миг услышать проникновенный голос черноокой девушки, дочери великого Китая, увидеть эту дружную, разноплеменную студенческую семью!
* * *
В семье вольной, новой свято почитается память народного композитора. Его имя присвоено Харьковскому театру оперы и балета, Львовской консерватории, музыкальным школам и училищам. Изданы произведения Н. В. Лысенко в двадцати томах.
Не все оперы Лысенко при его жизни увидели сцену. Теперь «Тарас Бульба» дорог зрителям Киева, Харькова. Киевский театр оперы и балета недавно показал новые премьеры его детских опер, «Рождественскую ночь», «Энеиду». С эстрады и в колхозных клубах, в школах и дворцах культуры — всюду в исполнении профессиональных и самодеятельных хоров и оркестров звучат его произведения.
Одна за другой осуществляются надежды Миколы Лысенко.
Он пламенно, свято верил, что дело его продолжит молодежь, сильная, талантливая.
Лишь на закате своей жизни Лысенко, открыв первую на Украине Украинскую музыкально-драматическую школу, сумел дать музыкальное образование нескольким одаренным детям из народа. Теперь много таких школ на Украине. И не только в городах, но и в селах. Сельская музыкальная школа! Разве мог об этом мечтать Микола Лысенко!
Читателю, вероятно, захочется узнать, какими путями пошли дети Лысенко. Отец никогда не навязывал нам своей воли, но мы знали, как горячо он желал видеть нас среди своих учеников и помощников.
И каждый из нас старался (естественно, в меру своих скромных сил) идти его дорогой. Профессором музыки при Львовской консерватории работала Марианна Николаевна. До самой смерти заведовала музыкальным отделом публичной библиотеки Академии наук УССР Екатерина Николаевна. Среди здравствующих детей композитора Галина Николаевна — тоже музыкант-пенсионер, и Остап Николаевич — музыковед, заведующий музеем Н. В. Лысенко при Киевской консерватории. Ему и принадлежат эти воспоминания.
Верна семейным традициям и внучка композитора Рада Остаповна Лысенко — пианистка, популяризатор фортепьянного творчества Лысенко.
Николай Витальевич Лысенко всегда был скромным человеком, он меньше всего думал о почестях и славе. И теперь на Байковом кладбище, где похоронены Леся Украинка, П. Саксаганский, М. Садовский, М. Заньковецкая, М. Старицкий, среди других дорогих нашему сердцу могил стоит скромный бюст композитора, единственный памятник Лысенко, любовно вылепленный в свое время скульптором Белостоцким.
* * *
Этими словами оканчивались мои воспоминания об отце, но как раз в те дни, когда дописывались последние строки, жизнь уже вносила свои поправки.
Расскажу, однако, обо всем по порядку.
Как-то в погожий сентябрьский день ко мне в кабинет-музей Н. В. Лысенко заглянули двое юношей. Вежливо здороваются и говорят:
— Мы с Полтавщины, из Лысенковых Гриньков. Пришли к вам по важному делу. Наш колхоз имени Жданова поручил нам изготовить бюст для памятника вашему отцу, нашему великому земляку. Поставим памятник в центре села, чтобы видно было и малому и старому. А сами мы кончили среднюю художественную школу в Полтаве, некоторый опыт в лепке имеем, вас просим помочь материалами, добрым советом.
Я, признаться, сначала заколебался: техникум техникумом, а хватит ли таланта и умения?
Но уже одно известие о сооружении памятника в Гриньках глубоко взволновало.
Выбрал я для молодых ваятелей фотоснимки и другие материалы, проконсультировал и пожелал им счастливого плавания в капризном море искусства.
Пусть, думаю, за дело берутся, а там увидим. Что сумеют, то и сделают. Не взявшись за топор, и хаты не поставишь.
Миновал месяц, как-то разбираю почту, гляжу — письмо из Гриньков. В конверте фото готового бюста.
Глазам не верю: как, неужели дело рук моих юношей?! Представьте, чудесный вышел скульптурный портрет. Крылатая мысль, творческое вдохновение, и печаль, и боль, и вера в будущее — живой отец! Показал фото киевским ваятелям. «Молодцы, — говорят, — ваши гриньковчане! Профессионально сделано, а главное — с душой».
Вскоре — снова письмо из Гриньков, от председателя колхоза имени Жданова. Приглашает на торжественное открытие памятника.
Кинули мы клич молодежи. Собралась большая группа студентов консерватории. Подготовили программу концерта.
К нашей группе во главе с Ф. Е. Козицким пристали и братья Майбороды — Платон и Георгий — известные наши композиторы. Прихватили мы с собой и подарки Гринькам: большой портрет Лысенко, книги, ноты — и поехали.
Я подъезжал к селу, где не был без малого полвека. Где же они, эти убогие, прелой соломой крытые хаты, нищие, самим богом забытые Гриньки, где отец записал не одну песню, скорбью и слезами повитую, — крик порабощенной души народной?
Куда оно, это лихо, подевалось? Каким добрым ветром его смело? Не узнаю Гриньки. Идем улицей, а по обочинам новые аккуратные хаты, и отовсюду поспешают на площадь люди: малое и старое, мужчины и женщины — село веселое, и люди веселые. Прибыли делегации из района, из других сел. На своих машинах, мотоциклах, велосипедах. А было же, когда на мой бельгийский велосипед смотрело как на чудо, как на диво дивное все село. Было да сплыло, новым, колхозным цветом поросло.
Да что велосипед! Меня в школе юные гриньковчане так о спутниках расспрашивали, будто на следующий день сами собирались атаковать космос.
Вот и сельская площадь. Вокруг памятника люди — голова в голову. Кажется, негде иголке упасть. Затаив дыхание слушает площадь ораторов.
Один за другим выходят на трибуну гриньковчане, гости из Полтавы и столицы. Тепло и задушевно говорит об отце, о славных земляках его секретарь районного комитета партии. Выступает председатель колхоза имени Жданова, бывший партизанский майор, разумный, рачительный хозяин Василий Донец. Речь его о больших, радостных изменениях в артели за последние годы, об успехах гриньковчан и новых планах.
И кажется мне, колхозный голова не только перед нами, присутствующими, отчитывается, но и перед незримым гостем на этом празднике народном — Миколой Лысенко.
— Как мечталось тебе, кобзарь наш, так оно и сталось. «Миром, громадою» народ добыл себе волю и счастье на родной твоей полтавской земле. «Рабы немые» людьми стали, хозяевами сознательными, культурными творцами своей судьбы.
…В тот же день колхоз устроил в помещении школы «вечерю», торжественный ужин.
Помните «обед Дидоны» на юбилейном банкете в Полтаве 1903 года?
Так вот, колхозная «вечеря» в Гриньках, когда-то убогих и нищих, перевесила тот «Дидоновский» банкет. «Разных потрав» (кушаний), сливянки и меду на колхозных столах было не меньше, а сердечности, веселья во сто крат больше.
С каким нетерпением ждал тогда отец среди заносчивых бар конца неприятной для него церемонии, и с какой радостью посидел бы он в кругу всегда милых его сердцу гриньковчан за богатым колхозным столом!
Но больше всего порадовали меня живые, буйные ростки новой культуры в Лысенковых Гриньках. Возможно, на том самом месте, где стояла когда-то корчма — единственная утеха обездоленного хлебороба, гриньковчане поставили памятник Ленину.
Есть на селе также памятник павшим партизанам.
Три памятника в Гриньках! Памятники сооружены руками и на средства колхозников: тут слова излишни.
…В Гриньках мы заночевали. Приглашало все село. Да и самим хотелось обязательно побывать на закладке парка вокруг памятника Лысенко.
С утра чуть морозило, но вот огненным колесом выкатило солнце, засияло по-весеннему и залило своими лучами всю площадь. Тут мы уже застали веселую толпу школьников. Это юные гриньковчане копают ямки для дубков. На площади смех, говор. Любопытные глазенки поглядывают на нас, гостей из Киева. Говорим об учебе, школе, а дело не стоит. Хлопцы работают серьезно, сосредоточенно, соревнуясь, кто больше накопает.
Бережно, чтобы не повредить корни, высаживаем дубки. Мы — это школьники, гости, колхозный голова.
А солнце поднимается все выше. И вот уже Микола Лысенко улыбается родным Гринькам, дубкам, детям:
— «Здравствуй, племя младое, незнакомое!» Хорошо мне с вами!