ГЛАВА 9 «…И ОТНЫНЕ ОБЪЯВЛЯЮ СВОБОДНЫМ, ОТПУЩЕННЫМ НА ВОЛЮ И ОСВОБОЖДЕННЫМ ОТ КАКОЙ БЫ ТО НИ БЫЛО ЗАВИСИМОСТИ…»

ГЛАВА 9

«…И ОТНЫНЕ ОБЪЯВЛЯЮ СВОБОДНЫМ, ОТПУЩЕННЫМ НА ВОЛЮ И ОСВОБОЖДЕННЫМ ОТ КАКОЙ БЫ ТО НИ БЫЛО ЗАВИСИМОСТИ…»

Два письма пришли одновременно: одно от Джеймса Баффема Фредерику, другое — О’Коннеллу от английского аболициониста Джорджа Томсона. Томсон был в Америке, когда он выступал в Бостоне, в него бросали камни. Томсон не был знаком с Дугласом, но слышал о нем от Уильяма Ллойда Гаррисона.

Суть писем заключалась в одном: «Дуглас нужен нам в Шотландии».

«Установлено, — писали Баффем и Томсон, — что Свободная церковь Шотландии во главе с прославленными докторами богословия Каннингемом, Кэндлишем и Чалмерсом принимала от работорговцев деньги на построение храмов и плату священникам, проповедующим евангелие». Противники рабства в Глазго считали это позором. Эти духовные руководители именем бога и священного писания разрешали не только брать деньги от торговцев живыми людьми, но и вступать с ними в какие-то деловые связи. В народе Шотландии все это вызвало большое возбуждение. Повсюду возникали митинги и срочно требовались хорошие ораторы. Баффем и Томсон уже выехали в Эдинбург.

— Вы вернетесь сюда, Фредерик? — в голосе О’Коннелла было что-то тоскливое. Казалось, он расстается с сыном.

— Езжайте с нами, — убеждал его Фредерик.

Но О’Коннелл лишь покачал головой.

— Нашему народу грозит голод. Сначала здесь не уродился картофель. А теперь неурожай пшеницы в Англии. Времени больше нет. Ричард Кобден пишет, что премьер-министр собирается приехать к нам. Надежда слабая, но все же я должен быть на месте, если я понадоблюсь.

— Тогда, быть может, мы встретимся в Лондоне? — Фредерику невыносимо было думать, что он никогда больше не увидит этого старика.

— Быть может, Фредерик. Да благословит вас бог!

Славный старый город Эдинбург был в буквальном смысле слова заклеен газетными листами и плакатами, когда приехал Фредерик. «Отошлите деньги назад!»— эти слова глядели на него с каждого угла. Этот лозунг украшал все площади города. Он был наспех написан на тротуарах и начертан большими белыми буквами на склоне скалистого холма, который, словно Гибралтар, стоит на страже Эдинбурга. «Отошлите деньги назад!»

Несколько дней подряд Джордж Томсон, Джеймс Баффем и еще один американец, Генри К. Райт, проводили в городе митинги, посвященные борьбе против рабства. Как только прибыл Дуглас, они привезли его в самое прекрасное здание из всех, где ему довелось до сих пор побывать. Участники митинга уже собрались и приветствовали его одобрительным гулом. Не тратя времени на то, чтобы смыть с себя дорожную пыль и сажу, Фредерик тут же поднялся на платформу и начал рассказывать о своей жизни в неволе.

После этого возбуждение в городе усилилось. Слова «Отошлите деньги назад!» появились в виде заголовка на первой полосе крупнейшей эдинбургской газеты. Кто-то написал популярную песенку, где слова эти служили припевом. Где бы ни появлялся Дуглас, вокруг него собирались целые толпы. Он снова стал символом требования народа.

Наконец генеральная ассамблея Свободной церкви Шотландии не выдержала и объявила, что а Кэннон Милз состоится открытая сессия ассамблеи.

Четверо аболиционистов решили обязательно присутствовать на этом собрании. То же решили чуть не все остальные жители Эдинбурга. Зал в Кэннон Милз вмещал около двух с половиной тысяч человек. Задолго до начала большая толпа собралась перед зданием, ожидая, когда откроются двери.

Дуглас всегда с огромным удовольствием — вспоминал этот митинг в Кэннон Милз.

Доктор Каннингем, встреченный оглушительными аплодисментами, поднялся с места и начал произносить свою ученую речь. Логично и красноречиво развивал он цепь своих аргументов, сводя их к тому, что ни Иисус Христос, ни его святые апостолы не считали рабовладение грехом.

Едва только духовный пастырь достиг этой кульминационной точки, как раздался негромкий, но полный упрека голос Томсона: «Слушайте, джентльмены! Слушайте!» Оратор умолк, в аудитории воцарилась гробовая тишина.

«Этот очень обычный возглас произвел почти неправдоподобный эффект, — писал Дуглас. — Казалось, словно стремительный речной поток был внезапно остановлен гранитной стеной… И доктор и его слушатели были, очевидно, поражены как дерзостью, так и уместностью этого упрека».

Выждав мгновенье-другое, оратор старательно откашлялся и продолжал говорить. Однако теперь слова застревали у него в горле — поток его красноречия преградило солидной плотиной. Речь еще тянулась как-то несколько минут, а затем доктор, под очень жидкие хлопки, спотыкаясь, побрел на свое место.

Свободная церковь Шотландии продолжала держаться за свои запятнанные кровью деньги, а люди опускали головы в горьком стыде.

— За нашими плечами — столетия неумелого руководства и слепого, покорного повиновения рядовых людей, — печально сказал Эндрью Пэтон.

— Однако на этот раз вы протестовали по-настоящему. Теперь шотландский народ знает, что такое рабство, — заверил его Джордж Томсон.

Томсон, Баффем и Дуглас вместе отправились в Лондон. Они ехали в почтовой карете, останавливаясь на ночлег в придорожных гостиницах. Путешествие это было настоящим удовольствием. Фредерик любовался прозрачной нежной дымкой, которая окутывала землю. Нечто успокаивающее, домашнее таилось в этом ландшафте; застывшее величие массивных утесов Шотландии постепенно сменялось округлыми холмами, просторными долинами, слегка волнистой поверхностью поросших вереском торфяных болот. В Ирландии дороги были прескверные, редко попадавшиеся постоялые дворы убоги и грязны. Сейчас они ехали быстро и с удобствами, а когда опускалась ночь, огни гостеприимного крова приветливо подмигивали путникам; обед был всегда горяч и сытен, хозяин таверны добродушен и услужлив. «Бесспорно, — думал Фредерик, — жизнь в Англии куда приятнее».

Все трое аболиционистов были трезвенниками — они принципиально воздерживались от спиртных напитков. Однако Фредерик не мог побороть искушения отведать пенистого эля, который с таким смаком поглощали все вокруг.

— Вы уверены, что это спиртное? — спросил Фредерик.

Томсон от души расхохотался, откинув назад голову.

— Если вы боитесь опьянеть, выпив кружку эля за обедом, то я могу вас уверить: этого не будет. — Англичанин лукаво поглядел на него. — Хотите попробовать?

— Фредерик! — Баффем нахмурился, явно не одобряя этого легкомыслия. На три четверти массачусетский пуританин, он ощущал свою ответственность как старший из них.

Но англичанин воздел руки и убеждающе заговорил:

— Пусть это будет испытанием для него, друг Баффем. Перед вами человек, только что прибывший в Англию. Он подмечает, что эль — национальный напиток. Он спрашивает — почему? — Томсон наклонился вперед. — Разве он сможет говорить о соблазнах каких-либо спиртных напитков, даже не попробовав эля? Будьте же логичны!

Фредерик был уверен, что один глаз Томсона явственно подмигнул во время этой серьезной тирады. Молодой человек широко ухмыльнулся и обратил просящий взор на секретаря Массачусетского общества борьбы с рабством. Теперь ему уже самым серьезным образом хотелось эля. Баффему ничего не оставалось, как рассмеяться, пусть несколько принужденно.

— Фредерик, Фредерик! Что скажут об этом дома? — Томсон уже делал знаки бежавшему мимо слуге, чтобы тот принес большую кружку эля. — Это происшествие, — глубокомысленно произнес он, вновь повернувшись к своим спутникам, — не будет занесено на скрижали истории. — Он окинул взглядом широкую физиономию Фредерика, на которой появилось сейчас несколько торжественное выражение, и, подняв брови, закончил: — Но, по моему мнению, этот единичный случай разгула не принесет большого вреда нашему юному другу.

Появился слуга не с одной, а с тремя большими пенящимися кружками эля — так он истолковал заказ Томсона, — со стуком опустил их на стол, разбрызгав пену во все стороны, и исчез, прежде чем кто-либо успел произнести слово.

— Однако!.. — Томсона разбирал смех. — Похоже, что наш юный друг не будет предаваться разгулу в одиночестве. Быть по сему! — И он высоко поднял свою кружку.

Следующие дни прошли в хлопотах. Баффем и Дуглас поселились на Тейвисток-сквере, недалеко от Тейвисток-хауза, где десять лет прожил Диккенс. Лондон должен был стать штаб-квартирой Фредерика. Отсюда он будет совершать поездки по всей Англии, а весной отправится в Уэльс. Фредерика посещали представители комитета по Британской Индии, Общества друзей (квакеров), Африканского колониального общества и группа деятелей, боровшихся за отмену хлебных законов.

— Это борьба бедняка, — говорили они.

Фредерик внимательно слушал, читал утренние и вечерние газеты и задавал вопросы. Он выступил в Масонском зале, избрав темой своей речи право каждого рабочего на хлеб. Дуглас говорил хорошо, ибо стоило ему лишь ступить за порог своей лондонской квартиры, как он видел всюду нужду и голод. А затем писатели Уильям и Мэри Хоувит прислали Фредерику милую записку с приглашением провести конец недели в их загородном доме. К счастью, Фредерик уже успел побывать у хорошего портного.

— Поезжайте, Фредерик, — убеждали его товарищи. — Хоувиты — квакеры и очень влиятельны. И вы хорошо отдохнете там.

Осеннее ненастье словно саваном окутало Лондон, но в Клэпхеме, где жили Хоувиты, было чудесно. Супруги горячо приветствовали гостя.

— Мы читали вашу «Повесть», так что вы для нас — старый друг.

Так началось знакомство Фредерика с жизнью английской усадьбы. Он вышел в прекрасный сад и едва не наступил на Ганса Христиана Андерсена.

Мэри и Уильям Хоувиты переводили на английский язык сказки датского писателя. Андерсен очень любил эту чету, и дом их в Клэпхеме всегда служил для него тихой пристанью. Если наезжали гости, Андерсен обычно уходил в сад и начинал возиться с цветами. Он знал, что сегодня должен приехать знаменитый бывший раб, но собирался познакомиться с «им вечером, когда закончится парадное чаепитие с чужими людьми. Теперь, стоя на коленях, с выпачканным в земле носом, взрыхляя садовой лопаткой клумбу, он с изумлением разглядывал пришельца. «Какой он темный и бородатый, и что за великолепная голова!»

Мелодичный смех, раздавшийся за его спиной, заставил Фредерика обернуться. Смешной человечек неуклюже поднялся на ноги, и Мэри Хоувит, которая вышла в сад вслед за Фредериком, сказала:

— А это наш дорогой Ганс.

Андерсен почти не говорил по-английски, а Фредерик никогда не слышал ни одного датского слова, поэтому они могли только широко улыбнуться друг другу. Но поздно вечером, сидя у пылающего камина, Фредерик читал волшебные сказки Андерсена, а писатель, потягивая коньяк, следил за его выразительным темным лицом. Глаза их встретились, и они сделались друзьями.

На следующий день Дуглас стал расспрашивать Хоувитов об их переводческой работе и о том, как изучают чужие языки. Затем заговорил сказочник. Он говорил по-датски, и Мэри переводила. Он рассказывал о различных языках, их истории и развитии. Он говорил Фредерику о словах, об их символическом Волшебном смысле. И еще один темный уголок осветился в мозгу Фредерика.

Лето и осень 1845 года были очень дождливыми. Роберт Пиль, премьер-министр Великобритании, стоял у своего окна и смотрел, как водяные струйки барабанят по вымощенному булыжником двору. Но видел он перед собой не эти камни, не вымокшие стены. Он видел гниющие под дождем незрелые колосья пшеницы. Он знал, что надвигается кризис, и не был к этому готов.

Роберт Пиль принадлежал к партии тори. Его происхождение и воспитание, его правление в качестве министра по делам Ирландии, его политическая деятельность— все было самым тесным образом связано с консервативной партией. У премьера всегда было высокомерное выражение лица. Но это был честный человек, быстро набиравшийся государственной мудрости.

До начала 1840-х годов, несмотря на обширные индустриальные преобразования последних пятидесяти лет, в Англии еще сохранялось какое-то равновесие между промышленностью и сельским хозяйством. Фермеры могли прокормить большую часть рабочих на фабриках, в рудниках и во вновь возникавших городах. Однако население все росло, деревня приходила в упадок, и страна покрывалась сетью новых промышленных городов. Когда Пиль пришел к власти, Англия находилась в чрезвычайно бедственном положении. Надо было решить экономическую проблему — это премьер-министр знал. Он прислушивался к речам Джона Брайта, квакера-ткача из Ланкашира, и принимал у себя Ричарда Кобдена.

— В эту самую минуту в тысячах английских домов жены, матери и дети рабочих умирают с голоду.

Пойдемте со мной, и вы не будете знать отдыха, пока не накормите их, — говорил Кобден.

Кобден подкреплял факты логикой. Высокие таможенные тарифы, говорил он, препятствуют ввозу в страну продовольствия и самых необходимых товаров; помещики вздувают цены на пшеницу, обрекая рабочих на голод. Англия находится на грани социальной революции.

И тогда консерватор Роберт Пиль начал снижать таможенные пошлины. В 1842 году он ввел постепенно снижающуюся шкалу налогов на хлеб. Он старался переместить основную тяжесть налогов с бедняков на более зажиточные общественные классы и удешевить насущно необходимые товары. Роберт Пиль хорошо понимал, что без реформы не обойтись, однако ему не хотелось проявлять поспешность. И в этой излишней осторожности таилась его погибель.

Собственная партия отвернулась от Пиля. Виги тоже не доверяли надменному министру. Что замышлял этот тори, делающий вид, будто он действительно хочет ввести более низкие тарифы? Ирландцы ненавидели Пиля по-прежнему, потому что он твердо противостоял отмене уний. Католики были его противниками, потому что премьер высказывался за общие школы для детей различных вероисповеданий.

Однако самым настойчивым и бдительным врагом Роберта Пиля был Дизраэли. Ни на один день не забывал этот честолюбивый член парламента о том, что его не ввели в кабинет нового премьера. Это упущение Дизраэли воспринял как знак пренебрежения к себе лично. Мучительная ненависть к премьеру направляла каждый его шаг. Хитроумно, обдуманно, расчетливо действовал Дизраэли, чтобы расколоть ряды партии; он собирал вокруг себя молодых аристократов; он льстил им со свойственным ему остроумием и обаянием и нашептывал, что Роберт Пиль — их Роберт Пиль — предатель. Пиль собирается навязать стране закон о свободной торговле. Он намерен широко раскрыть ворота перед потоком чужеземных товаров, который затопит Англию.

Весной 1845 года Ричард Кобден поднялся в палате общин и потребовал отмены хлебных законов. Он говорил, что к сельскому хозяйству следует применить политику свободной торговли, указав, какую пользу она принесла развитию промышленности. Кобден решительно выступил пробив старого заблуждения, что заработная плата меняется в зависимости от цен на хлеб. Он громогласно заявил, что утверждение, будто заработная плата растет, когда хлеб дорог, и падает, когда хлеб дешевеет, не соответствует истине. Слушая его, консерваторы с окаменевшими лицами придвинулись поближе друг к другу.

Роберт Пиль уже не поддерживал хлебных законов. Он хотел, чтобы все «подъемные мосты», окружавшие Англию, были навсегда спущены. Но Пиль не знал, как сможет он, лидер консервативной партии, провести такие революционные преобразования. И он решил предоставить нынешнему парламенту следовать своим путем. На ближайших выборах Пиль обратится ко всему народу: он вовлечет в эту борьбу всю нацию. И народ снова изберет его в парламент; тогда уже он будет независимым от всех партийных связей и обязательств защитником свободной торговли.

Однако погода не склонна считаться с парламентскими выборами! В том же году в Англии не уродилась пшеница, а в Ирландии — картофель. Народ голодал, а хлебные законы не позволяли ввозить в страну зерно. Пиль созвал совещание членов своего кабинета, и там разразилась буря.

Кобден держал свои силы наготове, Были организованы массовые митинги, к участию в которых Кобден и Брайт привлекли всех, кто был в состоянии выступать. Фредерик Дуглас обращался к толпам людей на Пиккадилли, в доках и Гайд-парке. Вместе с Джоном Брайтом он побывал в Ланкашире. В Бирмингаме и других городах они говорили о праве рабочего на хлеб.

И вот однажды утром, за неделю до рождества, Брайт ворвался в тесную квартирку на Тейвисток-сквере, размахивая газетой.

— Мы выиграли! Мы выиграли! — кричал он. — Кабинет в целости, премьер-министр по-прежнему у власти, отмена хлебных законов утверждена! Мы победили!

Джеймс Баффем мигом вскочил с постели и схватил газету. Из отгороженной занавеской соседней клетушки появился Фредерик и радостно хлопнул по плечу маленького Брайта. На глазах у прядильщика Джона Брайта, сидевшего над веретенами, умирала от истощения жена. Он не успевал заполнить нужное количество шпулек, он недостаточно быстро прял. И жена умерла. Тогда Джон Брайт оставил свой станок и присоединился к приверженцам Ричарда Кобдена. Брайт крепко сжал руку темнокожего человека — нового своего друга, который так хорошо знал, что такое страдание и горе.

— Я уезжаю домой, — раскатисто, на ланкаширский лад проговорил прядильщик, — хочу сам рассказать об этом нашим. Поедем со мной. Порадуемся вместе!

Так получилось, что Фредерик провел рождество в хибарке ланкаширского прядильщика. В канун рождества он писал Анне:

«За стеной плачет младенец, а в комнате, где я пишу, в углу спит малыш, которому, наверно, столько же, сколько Фредди. Он свернулся клубком, и волосы падают ему на лицо. Личико у него не такое круглое, как, помнится, у Фредди, и ножки не такие пухлые. Здесь еще теснее, чем в нашем домике в Нью-Бедфорде, а в семье четверо детей! Но сегодня все они счастливы. Ткачи радовались так, словно Джон и я преподнесли им в подарок весь мир! У меня дрожит рука при одном воспоминании об этом. Мы привезли сюда гуся и кое-какие игрушки для детей. Если бы ты видела их глаза! Завтра у нас будет праздник! Как бы мне хотелось, чтобы ты разделила со мной все это. Мне здесь охотно дают играть с малышами, но сердце мое не может не тянуться к собственным моим ребятам. Здорова ли ты и дети? Посылаю тебе немного денег. Надеюсь, этого хватит на самое необходимое. Но мой рождественский подарок тебе — известие, которое тебя очень обрадует. Здешние друзья собирают деньги, чтобы купить мне свободу, — они собрали семьсот пятьдесят долларов! Милые сестры Ричардсон из Ньюкасла написали в Филадельфию мистеру Уолтеру Форварду, который разыщет капитана Олда и спросит его, сколько он требует за меня. Мистер Форвард сообщит моему бывшему хозяину, что я нахожусь в Англии и что захватить меня там нет никакой возможности. Не приходится сомневаться, что при таких обстоятельствах капитан назовет сумму и будет весьма доволен, если ее получит! Итак, дорогая Анна, приближается конец нашей разлуки. Я вернусь к тебе и к моим дорогим детям свободным человеком — фактически и юридически».

Несколько минут Фредерик сидел неподвижно, глядя на последнюю строчку. Как заблестят глаза Анны, когда она будет читать это! На миг перед ним возникло ее лицо. Ребенок зашевелился во сне. Фредерик встал и мягкими движениями поудобнее уложил на кровати спящего малыша.

Весной Дуглас направился в Уэльс и объехал это? край, как сообщал он в письме, опубликованном в «Либерейторе», «от Хилл-Хоута до Джайантс-Козуэй, от Джайантс-Козуэй до Кейп-Клиа». 12 мая в Финсбэри-Чэпел, Мурфилдс, он произнес речь, которая была напечатана по всей Англии. Уильям Гладстон прислал Дугласу записку с приглашением посетить его. Дуглас услышал, что Даниель О’Коннелл находится в Лондоне, что ирландцы и английские католики объединились в коалиции, выступающей против Пиля. И все же премьер-министру удалось со сравнительной легкостью провести свой законопроект о хлебных законах через палату общин. Создавалось впечатление, что вопреки лорду Бентинку и Дизраэли новый закон пройдет и через палату лордов. И тогда противники принялись порочить личную репутацию Пиля.

Возвратясь в мае в Лондон, Дуглас немедленно разыскал О’Коннелла. Старик встретил его горячо, но вид у него был измученный, потрясенный. И в разговоре, во время которого оба собеседника не смогли уклониться от темы, занимавшей их сейчас больше всего, О’Коннелл занял оборонительную позицию.

— Мальчик, всю свою жизнь Пиль являлся врагом Ирландии, — О’Коннелл тревожно всматривался в озабоченное лицо Фредерика.

— Но Ричард Кобден уверяет, что Пиль прислушивается к голосу разума. Кобдену уже о многом удалось договориться с ним. Ирландский вопрос служит теперь врагам Пиля, которые хотят его гибели.

— Он желал бы привязать Ирландию к Англии навеки! — Старик с вызовом поднялся на ноги, тряхнув своими седыми волосами.

25 июня законопроект о хлебных законах прошел в палате лордов, но в тот же самый день палата общин большинством в 73 голоса отвергла выдвинутый премьером «законопроект об оружии». Враги Пиля снова получили возможность говорить, что он предает свои принципы и обманывает своих последователей. Три дня спустя Пиль вручил королеве просьбу об отставке.

В этот вечер Дуглас в сопровождении О’Коннелла отправился в парламент.

— Он будет выступать сегодня в последний раз, — сказал им Джон Брайт.

Члены палаты, странно притихшие, сидели на своих местах. Соперничество между Пилем и Дизраэли пришло к концу. Правда, хлебные законы были отменены— ворота открыты. Но зато Дизраэли вытеснил Роберта Пиля. С премьером было покончено.

Священник Сэмюэль Хэнсон Кокс решил, что Лондон уже вполне сыт Фредериком Дугласом

Шестьдесят или семьдесят представителей американского духовенства прибыли тем летом в столицу Англии с двойной целью, — чтобы участвовать в съездах Всемирного евангелического альянса и Всемирном конгрессе сторонников воздержания. Группа этих священнослужителей во главе с преподобным Коксом открыта решила добиться безоговорочного признания того, что рабовладение носит христианский характер.

В некоторых кругах общества тема эта стала несколько щекотливой, и церковники твердо вознамерились установить, наконец, библейокий, христианский статус «сыновей Хама», которым сам господь предназначил быть «лесорубами и водоносами».

Каковы же оказались тревога и огорчение церковнослужителей, когда они узнали, что один из таких рабов путешествует на свободе по всей Англии, произносит речи, получает приглашения в дома респектабельных, но крайне заблуждающихся англичан и англичанок.

Духовные пастыри взялись за просвещение английского народа. Вопрос о рабстве очень быстро и неожиданно сделался самой жгучей темой на заседаниях евангелического альянса. И дела пошли не очень хорошо. Конгресс сторонников воздержания, происходивший в огромном зале Ковент-Гардена, привлекал гораздо большие толпы любопытных. Аболиционисты тщательно разрабатывали свой план действий. Однажды во время послеобеденного заседания, когда Ковент-Гарден был набит до отказа, Фредерика Дугласа, находившегося среди аудитории, попросили произнести несколько слов перед конгрессом. Адвокаты рабовладельцев были ошеломлены. Они и представить себе не могли, что в их собственных рядах могло таиться такое предательство. Дуглас под оглушительные аплодисменты стал прокладывать себе путь к платформе; преподобный Кокс с протестующими возгласами вскочил было на ноги, но его заставили сесть снова.

— Пусть он говорит!

— Слушайте!

— Дуглас! Фредерик Дуглас!

Так кричала толпа до тех пор, пока багровый от ярости коротенький священник не опустился беспомощно на свое место.

Фредерик Дуглас, этот «молодой лев», теперь достиг полного расцвета своих сил. Он стоял перед громадной аудиторией, заполнившей каждый уголок Ковент-Гардена, и чувствовал, как силы эти разливаются по всему его телу. Он твердо решил, что ни один мужчина и ни одна женщина, до которых донесется его голос, уже никогда не смогут сказать: «Я этого не знал!»

Священник Кокс в отчете, написанном для своей сектантской газеты «Нью-Йорк Эванджилист», писал: «Речь Дугласа — это извращенное, оскорбительное посягательство на закон обоюдной праведности, внушенное, думается мне, не свыше, а снизу. Этот Дуглас обвинил американские общества сторонников воздержания и церкви в том, что они являются врагами его народа. Он говорил с американскими делегатами таким тоном, словно он наш школьный учитель, а мы — его послушные и преданные ученики».

И зал Ковент-Гардена сотрясался от бури восторженных возгласов и аплодисментов, какой этот театр еще не знал за всю историю своего существования.

«Все мы собирались отвечать ему, — говорилось в заключение в отчете Кокса, — но было уже слишком поздно. Весь театр шумел, словно охваченный духом возбуждения; зрители неистовствовали, и бедный мистер Кирк едва сумел улучить момент, чтобы произнести несколько очень уместных и разумных слов».

Гром аплодисментов перекатывался по залу, когда Дуглас, поклонившись, хотел сойти со сцены; люди бросились вперед, чтобы пожать ему руку. Они загородили ему путь. Мужчины и женщины плакали, кричали до хрипоты. Никто из них не слышал и не замечал «бедного мистера Кирка». Дуглас вышел из театра во главе целой процессии лондонцев, продолжавших и на улице бурно приветствовать его. К ним стали присоединяться любопытные прохожие. Еще более возросшая толпа следовала за Дугласом от Бау-стрит до Расселл-стрит. Однако, миновав Дрюрилейнский театр, Фредерик остановился. Он обернулся, махнул рукой, и люди тесно сомкнулись вокруг него.

— Друзья мои, — сказал им Дуглас, — за всю мою жизнь я не встречал еще такого доброго отношения к себе. Но я говорил не затем, чтобы вы шумно приветствовали меня, а затем, чтобы вы начали действовать. Я рассказал вам о рабстве, об угнетении, о злых и несправедливых делах, которые творятся на этом свете. Теперь я говорю вам, что все это касается не одних лишь черных рабов в Америке, но и белых рабов здесь, в Европе. Друзья мои, сейчас не время для бурных приветствий. Возвращайтесь в свои дома, в свои лавки и конторы. Передайте другим то, что я вам сказал, и найдите себе работу по силам, дело, которое поможет освобождению всех народов. А теперь ступайте, ступайте скорее!

Он продолжал стоять лицом к толпе, пока вся она не разошлась; люди, уходя, оглядывались на него и возбужденно толковали между собою.

И тогда со вздохом глубокого удовлетворения Фредерик Дуглас отправился дальше по Расселл-стрит. Затем он свернул в Дрюри-лейн и полчаса спустя уже ехал по Фулхем-Роуд.

Фредерик не был больше обитателем Тейвисток-сквера. Когда. Джеймс Баффем отправился назад в Америку, а Дуглас — в свою поездку по северу Англии, они отказались от мансарды, которую снимали там. Возвратившись в Лондон, Дуглас получил от друзей приглашение поселиться в их доме в Челси; здесь, во время редких передышек между утомительными разъездами, он мог спокойно отдыхать от городского шума и пыли. С удовольствием вспоминал потом Фредерик это лето — прозрачный воздух, мягкое солнце, долгие прогулки по берегу реки. Часы, проведенные за чтением под сенью дерева, раскинувшегося позади коттеджа, раскрывали перед ним все новые и новые горизонты; прочитанное давало ему все более широкое представление о вещах. Ощутимее, горше, чем шрамы на спине, была для Фредерика его необразованность. Теперь он хватался за каждую возможность учиться.

Дома, в Америке, народ был взбудоражен войной с Мексикой. Опасность возникновения новых рабовладельческих штатов заставляла аболиционистов торопиться. Английскому обществу борьбы с рабством был немедленно передан наказ вовлечь в борьбу весь народ, постараться, чтобы рабочие Англии узнали, каким образом рабство в Америке ставит под угрозу все их тяжело доставшиеся завоевания, и, быть может, добиться бойкота хлопка, взращенного рабским трудом.

Фредерик Дуглас откликнулся на этот призыв. Тысячи людей заполнили до отказа Фритрейд холл в Лондоне, чтобы послушать его. Рабочие в Манчестере и Бирмингаме узнавали, как растет хлопок.

В концертном зале Ливерпуля купцы смешивались в толпе с портовыми рабочими.

Фредерик Дуглас беседовал с людьми самых различных профессий и общественного положения. Уильям Гладстон с пользой для себя прислушивался к словам чернокожего американца. В Эдинбурге Фредерика принимал Джордж Комб, и этот философ не только говорил, но и слушал. Они обсуждали хлебные законы, сокращение рабочего дня и роль рабства в современном мире. Дугласа настойчиво уговаривали остаться в Европе. Ему предлагали важные посты в Ирландии и Шотландии.

— Пошлите за своей семьей, Дуглас! — говорили ему. — Здесь вас ждет большая работа.

Но Дуглас отрицательно качал головой. Несмотря на всю свою разностороннюю деятельность, он постоянно чувствовал в эту зиму какое-то внутреннее беспокойство. Верно, что он представлял и защищал в Англии интересы американских рабов. За несколько месяцев он сделался знаменитостью. Но в глубине души он знал, что все это лишь период подготовки к главному. Он походил на атлета в прекрасной форме, натренированного до предела, но все еще не идущего дальше мелких стычек с противником, ибо для Фредерика Дугласа настоящее дело было впереди — в Америке.

Дуглас и его друзья ожидали окончательной договоренности с капитаном Олдом. Он запросил за своего раба сто пятьдесят фунтов стерлингов, и деньги были ему сразу же высланы.

И вот однажды утром Дуглас, находившийся в Дарлингтоне, получил письмо от Джорджа Томсона:

«Прибыли ваши бумаги. Приезжайте к нам на два-три дня, прежде чем поедете в Уэльс. Надо о многом поговорить, а я знаю, что нам предстоит скорая разлука».

Так начались последние дни пребывания Дугласа в Англии. Его приглашали на обеды, приемы, чаепития, устраивали его прощальные выступления.

— Что вы собираетесь делать? — спрашивали люди.

— Мне хотелось бы издавать газету, на страницах которой я смог бы прямо обращаться к своему народу, газету, которая докажет, что у негра есть разум, способность рассуждать и отчетливо излагать факты.

Ему вручили две тысячи пятьсот долларов для начала осуществления этого плана.

— Вы вернетесь сюда! — это был не только вопрос, но и утверждение.

— Да, после нашей победы!

Целая толпа народа провожала Дугласа в Ливерпуле, когда он садился на пароход. Люди долго стояли на пристани, махая на прощанье платками и шапками. У Джона Брайта увлажнились глаза.

— Нам будет не хватать тебя, Дуглас! — крикнул этот маленький ткач из Ланкастера.

В глазах Дугласа, стоявшего у борта, расплывались очертания берега, строений, людей. Как добры они были к нему! Фредерик снова достал из кармана драгоценные документы, объявлявшие его свободным.

Для выкупа Фредерика пришлось совершить двойную сделку. Сначала Томас Олд продал Дугласа своему брату Хью, а затем уже филадельфийский адвокат, обратившись к властям Балтимора, получил вольную.

Вот этот второй, окончательный документ, за который народ Англии уплатил семьсот пятьдесят долларов, и развернул сейчас Дуглас.

«Всем, кому ведать надлежит:

Сим извещаю, что я, Хью Олд, житель города Балтимора, расположенного в Балтиморском округе штата Мэриленд, движимый рядом основательных причин и соображений, избавил от рабства, и отпустил на волю, и сделал свободным, и подписываю настоящий документ в подтверждение того, что избавляю от рабства, и отпускаю на волю, и делаю свободным принадлежащего мне негра по имени Фредерик Бэйли, иначе прозывающегося Фредериком Дугласом, в возрасте двадцати восьми лет, или около этого, и способного работать и своим трудом добывать себе средства к существованию; вышеупомянутого негра, Фредерика Бэйли, иначе прозывающегося Фредериком Дугласом, я отныне объявляю свободным, отпущенным на волю и освобожденным от какой бы то ни было зависимости от меня, моих наследников и опекунов по моему наследству и навечно.

В знак чего я, вышеупомянутый Хью Олд, к сему документу руку и печать приложил пятого декабря в году тысяча восемьсот сорок шестом.

Подписано: Хью Олд.

Скреплено печатью и вручено в присутствии Т. Хэнсона Белта».

Фредерик смотрел на волны океана. Он провел в Англии почти два года. Была весна, он возвращался домой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.