Эпилог

Эпилог

Если бы этой последней главе я предпослал заголовок «Добавление» или «Снова Берн», то хронологически это было бы более правильно.

Моя дипломатическая карьера не закончилась после отъезда из Тегерана. Вслед за этим еще три года я пробыл посланником в Берне. На эту новую, вернее старую, свою должность я отправился и как свой предшественник и как преемник. Такое «перемещение», которое можно было рассматривать как понижение в должности – от посла до посланника, – произошло в очень запутанных и непонятных обстоятельствах и явилось невиданным в дипломатической практике случаем. Естественно, мое новое назначение вызвало в Берне у иностранных дипломатов, еще прежних моих знакомых, и у членов швейцарского правительства и журналистов глубокое удивление. Эти люди проявляли ко мне столько дружеских чувств, когда я два года назад их покидал, что их волнение было совершенно естественным. Никто не мог понять, следует ли радоваться или выражать мне сожаление в связи с моим возвращением. У нас же этому событию удивились все, и оно даже нашло отражение в прессе. Мало того, оно попало на перо некоторых фельетонистов-шутников в Стамбуле и Анкаре. Они делали ряд намеков, явно направленных против меня, и стремились меня уколоть и задеть. Так что в конце концов министерство иностранных дел, чтобы пресечь эти сплетни, сочло необходимым объявить в хронике, что мое повторное назначение в Берн произошло по «собственному желанию». В действительности суть дела крылась в следующем: я, правда, сам попросил перевести меня из Тегерана в другое место в связи с ухудшением здоровья. Однако я не высказывал никаких пожеланий, чтобы это новое место было обязательно Берном. Я знал, что по обычаям Швейцарии ни одна страна, кроме Франции, не направляет в Берн своих представителей в ранге посла. Кроме того, мне было известно, что просить агреман второй раз тому же главе дипломатической миссии и на то же место противоречит всем общепринятым нормам. Пусть это не будет самовосхвалением, если я скажу, что для меня было сделано исключение. Если бы речь шла о другом лице, правительство Швейцарии весьма бы заколебалось, выдавая вторичный агреман. Вместе с тем, хотя правительство Швейцарии оказало такую любезность моей особе, оно отказало нашему министерству иностранных дел в просьбе принять меня в ранге посла. В сообщении министерства, полученном мной, говорилось только о том, что «решен мой перевод в Берн с сохранением уровня и ранга». Разве не уместно было бы отменить это решение, после того как аккредитовавшее меня правительство не дало своего согласия на запрос нашего МИД. Даже во времена так называемых тоталитарных режимов я привык всегда получать подобные решения о назначении и перемещении только в форме запроса. И тогда я отверг несколько из них, а в этот раз должен был принять повеление высокой инстанции. Вместе с тем по старой привычке я сообщил, что не могу согласиться с принятым решением. Однако мне ответили, что «вопрос не подлежит обсуждению». Я не знаю, каким образом министерство за время этой трехдневной переписки сумело запросить и получить у швейцарского правительства агреман и аннулировать условия моего назначения в ранге посла. Правда, этот факт не мог оказать никакого влияния на мое решение: в любой момент я мог бы подать в отставку и выйти из этого запутанного положения. Но, оказывается, и это было не в моих силах. Приехав из Тегерана в Анкару, я прочитал донесение нашего временного поверенного в делах в Берне. Дружеские слова министра иностранных дел Швейцарии при выдаче мне агремана, удовлетворение, выраженное им в связи с моим повторным приездом в Берн, меня обезоружили. Приехать в Швейцарию стало для меня долгом вежливости и делом чести, несмотря ни на что. Правда, в то время были три вакантные должности послов, но каждая из них была уже обещана кому-то. Не беда! Сколько времени осталось мне пробыть здесь до выхода в отставку? Не будем под конец жизни вступать в драку за посты и оставим это дипломатам карьеры!

Так я успокаивал сам себя, но, по правде говоря, когда я прибыл в Берн, то не смог отделаться от целого ряда вопросов, связанных с табелем о рангах. Возможно, причина этого крылась в затруднениях дипломатического корпуса, возникавших во время общения со мной…

Большинство моих старых и новых коллег не знали, с каким титулом ко мне обращаться, на какое место за банкетным столом меня сажать. Девятнадцать месяцев назад я был здесь самым первым по старшинству посланником, а сейчас приехал после того, как занимал пост посла. Как же в таком случае следовало меня называть: «господин посланник» или же «господин посол»? Никто не мог разобраться в этом! Можно сказать, что я сам превратился в протокольный вопрос, и, ввиду того что в истории дипломатии не встречалось ни одного подобного прецедента, выйти из такого положения было так же трудно, как разгадать запутанную шараду.

В один прекрасный день эта проблема, выйдя за пределы дипломатических рамок, начала занимать всю печать Швейцарии, все общественное мнение этой страны. Может ли Совет Швейцарской конфедерации согласиться принять в Берне, нарушив вековые обычаи, послов других стран, кроме Франции? В какой бы форме ни задавались эти вопросы, первая реакция на них, как правило, была отрицательной. Скромная душа швейцарца, как я уже говорил в главе о Берне, боится всяких нововведений, с беспокойством встречая даже слухи о каких-либо изменениях в законодательстве, будь это цены на молоко или принципы конституции.

Таким образом, Совет Швейцарской конфедерации, несмотря на затраченные усилия, не смог объяснить ни народу, ни прессе принципы назначения послов. Сразу же зашептались, зачем такому маленькому народу, как турецкий, посол. Когда упоминался посол Франции, швейцарцев это не волновало, так как не нарушались старый обычай и историческая традиция.

Наконец, я не знаю, как получилось, но в один прекрасный день министерство иностранных дел Швейцарии изъявило готовность благожелательно изучить просьбы государств, желающих послать в Берн послов или же преобразовать свои миссии в посольства. Однако после этого мое положение стало еще более странным, чем прежде. Италия, Америка, Англия, Бельгия, Индия и Канада сразу же воспользовались этим решением швейцарского правительства, а наше министерство иностранных дел почему-то месяцами оставляло мои запросы без ответа. Мои друзья, знавшие, что вопрос о преобразовании нашей миссии в Швейцарии в посольство возник из-за меня, продолжали удивляться моему положению. Мне казалось, что в глазах всех встречных выражалось сомнение, у всех на кончике языка вертелся вопрос: «Если ваше положение все еще неопределенно, не является ли это признаком скрытого недоверия правительства к вашей особе? Интересно, если вас сместили с должности посла в Тегеране и назначили посланником, не есть ли это наказание?» Многие так и предполагали.

Может быть, моим читателям покажется, что я после двадцатилетней карьеры совсем потерял свой независимый характер, стал карьеристом, падким на «чины и ранги», над которыми смеялся в начале своих записок? Может быть, я перестал понимать, что такое положение для меня унизительнее, чем понижение в ранге с посла до посланника или с посланника до консула? Но все это далеко не так. Я утверждаю совершенно искренне, что и за рубежом я никогда не отделял свою личную гордость и тревоги, с ней связанные, от своей национальной гордости и своих национальных забот. Всюду, где бы я ни находился, честь и авторитет моей родины и государства были всегда мерилом моей требовательности. Я стремился ни на дюйм не быть ниже моих иностранных коллег, в особенности представителей так называемых великих держав. Главной причиной моих беспокойств и огорчений в Берне было то обстоятельство, что пять-шесть больших и малых государств преобразовали свои миссии в посольства, то есть их названия внесли в список дипломатического корпуса с пометкой «представители первого класса». Миссия же Турции шла за представительствами каких-то вновь созданных государств, насчитывающих всего несколько сот тысяч населения.

Однако я полагаю, что эти вопросы дипломатической службы не вызывали очень большого интереса ни в официальных сферах, ни в общественных кругах нашей страны. Хотя некоторые главы моих воспоминаний, на протяжении нескольких месяцев появлявшиеся на страницах газеты «Джумхурие», вызвали много разнообразных откликов, трудности и недостатки дипломатической деятельности за рубежом остались почти никем не замеченными.

Удивительнее всего, что внимание и интерес моих читателей больше всего привлек заголовок книги, нежели события, в ней освещенные. Я назвал себя «дипломатом поневоле». Но если я действительно против воли поступил на дипломатическую службу, то почему же я на протяжении многих лет продолжал ее? Продолжал и тогда, когда уже исчезли причины, побудившие меня вступить на этот путь. Некоторые из любопытных, желая понять, в чем дело, еще в начале публикации моих воспоминаний обращались, с целью выяснить это, в газеты и журналы. Я же просто смеялся и продолжаю смеяться над этими вопросами. Я избрал заголовок «Дипломат поневоле», иронически перефразировав «Лекаря поневоле» Мольера и Вефика-паши. Иначе, чем бы отличались мои записки от скучных, усыпляющих «мемуаров» всех остальных отставных дипломатов? Там они говорят только о своих успехах.

Мол, тогда-то раньше всех я сообщил своему правительству такую-то новость, так-то опередил такое-то событие. Эти дипломаты постоянно восхваляют себя, и самое скверное, что для доказательства своих утверждений они предстают перед вами с целой кучей нот, донесений, шифровок и подшивок телеграмм. Слушаете вы их или не слушаете, они рассказывают без остановки, к тому же таким таинственным голосом, что в голове наступает легкое затмение, а затем вас охватывает полное равнодушие. В ушах звенит от громких наименований и заголовков на последних страницах таких «мемуаров»: «Венский конгресс 1814 года», «Берлинский трактат 1878 года», «Условия перемирия 1918 года между союзными государствами и центральноевропейскими монархиями»! Читая это, невольно черствеешь, как и сами авторы подобных писаний.

Если мне удалось избежать этого, виноват ли я перед своими читателями? Может быть, я ошибался? Проходя через многие обманы, мошенничества, распри и неурядицы мира, я, по выражению Фигаро, «смеялся, чтобы не плакать». Разве этом моя вина? Разве я, озаглавив свои воспоминания «Дипломат поневоле», не поднимаю сам себя на смех, не смеюсь сам над собой?

Я считаю своим долгом разъяснить им следующее: «поневоле» означает просто «без охоты». Естественно, человек, поступивший на какую-нибудь работу без энтузиазма, может затем привыкнуть к ней. Причины моей дипломатической деятельности, начавшейся против моей воли, я стремился объяснить в начале своих воспоминаний. Они явились результатом странных, специфических обстоятельств, утвердившихся в классической и бюрократической дипломатии. С начала моей двадцатилетней карьеры я все время старался увидеть мир как бы с другой его стороны, вне этих условий. Иначе я не мог поступить. Мой ум и мировоззрение сложились в совершенно других условиях – тысяча благодарностей за это аллаху – и после того, как мне исполнилось 45 лет, порочный дипломатический мир уже не был в состоянии изменить правильный ход моего мышления и восприятия событий! Иначе я представлял бы собой такого же отставного дипломата, облик которого кажется мне таким неприглядным. Ведь мне пришлось пережить на себе все беды мировой войны, ставшие душераздирающей трагедией XX века. Я отяготил бы читателя целой кучей исторических данных и договоров, томами официальных документов, то есть предстал бы в виде некоего шкафа, набитого старыми документами, и мировые события в этом шкафу превратились бы в скопище покрытых пылью бумаг.

Те события, влияние которых я чувствовал всем своим существом, страдания и волнения, которые они мне причинили, я и в настоящее время сохраняю в памяти совершенно свежими, не теряя своего человеколюбия. Я написал эти воспоминания, испытывая потребность разделить хотя бы частично свои страдания и тревоги с моими читателями.

Одно время большинство передовых и свободных наций, ответственных за порядок в мире, потеряло свою внутреннюю сплоченность, превратившись в неорганизованную массу…

Мысли, цели, взгляды Европы сейчас очень сильно запутаны. В таких цивилизованных центрах, как Франция и Италия, самые передовые писатели и мыслители и тысячи образованных молодых людей повернули головы и прислушиваются к отдаленному шуму надвигающейся грозы. Они обеспокоены тем, что испытывают своего рода душевное одиночество. Они чувствуют потребность связать себя с какой-нибудь доктриной или верой. Например, самые крупные ученые, поэты, философы, художники Франции, такие как Жолио-Кюри, Арагон, Ж.П. Сартр и Пикассо, после долгих исканий примкнули, наконец, к опасным, крайне левым движениям. Левые организации, представляющие эти движения под различными названиями, дают им тепло и обеспечивают спокойствие. Даже в англосаксонском мире, в условиях предельной свободы личности, невозможно не увидеть, как многие интеллигенты стремятся таким образом упорядочить свои чувства и мысли. Каждому должно быть известно, почему величайший киноартист нашего века и гений комедии Чарли Чаплин покинул страну, которой он обязан своей славой и своим состоянием…

Это духовное разложение связывает руки всем ответственным деятелям. Мы все знаем, как обанкротился под давлением общественного мнения Маккарти, пытаясь узаконить в Америке полицейские меры. Я близко знал стольких интеллигентов-профессоров, государственных деятелей и дипломатов, симпатизирующих коммунизму! Многие из них подверглись чистке сенатской комиссии под председательством Маккарти, этого «охотника за ведьмами». Правда, постепенно они вновь были реабилитированы и скоро снова займут свои места в государственном аппарате.

Слабость «самообороны», слишком заметная в обществах классической демократии, не может быть отнесена, как это многие думают, ни к крайностям принципа терпимости, ни к недостаткам либеральной системы управления. По-моему, главный недостаток обществ такого рода в сегодняшних условиях заключается в общем бесплодии мира, не несущего новых идеалов. Америка уже забыла «новый курс» Рузвельта и скатилась к прошлому.

Однако и прошлое стало не тем. Вот уже около сорока лет мир подвергается целому ряду глубоких изменений. Они находятся вне контроля и воли, а может быть, даже вне понимания государственных деятелей.

А социальные, политические и экономические проблемы, выдвинутые всеми этими изменениями? Пока еще они не вышли из аналитических и исследовательских лабораторий нескольких ученых-социологов. На них нельзя еще получить ответа; на все эти проблемы должна бы непосредственно ответить сама жизнь. Пока они, как сфинксы, стоят перед человечеством, перед государственными и политическими институтами. Например, в чью пользу будет разрешена проблема труда и капитала? Как будет урегулировано неравенство? Нищета огромного большинства людей возрастает, а богатство меньшинства неизмеримо увеличивается. Когда будут ликвидированы противоречия в правовой и политической структуре государств? Одни отстаивают права человека и принципы свободы, а другие – колониалистские интересы. Как воспрепятствовать международным спорам из-за сфер влияния, возникающим в результате этого? До каких пор будут применяться терапевтические методы лечения социальных и экономических болезней, когда они давно уже требуют ножа хирурга? В какой день люди очнутся от беспечности и исчезнет терпимость к сосуществованию добра и зла, правды и лжи?

Выводы, сделанные мной на сегодняшний день из развития мировых событий, показывают, что мы находимся еще очень далеко от разрешения всех этих вопросов. Может быть, мы даже постепенно удаляемся от него. «Свободные» народы в данный момент охвачены волнениями за свои судьбы, и это волнение все более влияет на формы политических систем, в сторону компромиссов, эмпирики и бессистемности. Никто не чувствует себя в безопасности. «Свободные» народы смотрят на ООН как на стеклянный дворец. НАТО для них – крепость на песке. Штаб верховного главнокомандующего объединенными вооруженными силами Североатлантического союза в Европе – голова без туловища.

Что делать, как поступить в этом случае? Каков будет исход? Людей, охваченных тревогой и беспокойством по этому поводу, так мало в западном мире, что их можно пересчитать по пальцам. Слова «живи сегодняшним днем и не думай о завтрашнем» стали лозунгом большинства. Мы в полном смысле приближаемся к концу цивилизации… Помнится, такие настроения бросались мне в глаза еще семнадцать лет назад, в центре европейского континента. Однако я тогда не характеризовал их как конец. Тогда у всех, по крайней мере, было сознание надвигающейся опасности. Мы были свидетелями реакции на нее в форме страха, паники, бегства и авантюризма. Люди тогда еще не впали в сегодняшнюю летаргию чувств и мыслей. Кстати, я полагаю, что единственно ощутимое различие между положением Европы 1937-1939 годов и Европы 1945-1955 годов состоит именно в этом. С одной стороны, та же политика соглашательства и умиротворения, а с другой – та же мобилизация ресурсов, индустриализация и гонка вооружений. Словом, игра в кошки-мышки и попытки кошки загипнотизировать свои жертвы…

Одну из самых живых, самых волнующих сцен этой игры я наблюдал в начале прошлого лета на конференции в Женеве по вопросам Кореи и Индокитая [106]: советский министр иностранных дел, совершенно неподвижно сидевший на своем месте, не произносил ни звука. Казалось, он только глазами стремился подчинить все своей воле. Главы делегаций союзнических держав забились каждый в свой угол и, казалось, ждали его указаний. Мистер Иден, словно очарованный какой-то притягательной силой, все кружился вокруг него. Месье Бидоне знал, что ему делать. То он пытался приблизиться, то дрожал от страха, падая на свое место. Джон Фостер Даллес буквально корчился в конвульсиях, как человек, видящий кошмарный сон, а советский представитель отпивал глотками чай, молчал и думал.

Почему он молчал? О чем он думал? Казалось, что все приехали на берег Женевского озера только для того, чтобы это понять и узнать. Корейская война забыта, индокитайский вопрос потерял свой международный характер и стал проблемой внутренней политики Франции. В результате этих событий главе американской делегации пришлось спасаться бегством, а французский кабинет пал. Тогда как будто стало ясно, что советский министр думал именно об этом и подготавливал такой неожиданный исход. Все остальное должно быть известно каждому: пакт о сотрудничестве и взаимопомощи между западными державами пошатнулся от одного щелчка. Война в Корее была прекращена. Франция ушла из Индокитая.

Загадка, до настоящего времени не разрешенная, состояла лишь в том, ради каких целей союзники пролили столько крови и потратили столько трудов из-за Кореи? Или зачем Франция ввязалась в такую трудную восьмилетнюю войну?..

По мнению многих политических деятелей и дипломатов западного мира, важнее всего отделаться и избавиться любым способом от сегодняшних проблем и трудностей, а не улаживать дела на долгие годы для блага народов. Поэтому именно текущие события являлись самой важной целью этих господ. Большинство успехов в истории классической дипломатии связано только с этим. Правда, классовая идеология и профессиональная деградация большинства карьерных дипломатов совершенно оторвали их от общества. Они привыкли косо и свысока относиться к судьбам низших слоев. Найдя какое-нибудь решение, временно избавляющее их от затруднений, несмотря на его сомнительные результаты, они считают, что отстояли права и интересы народа и своего государства. В связи с этим хочется сказать, что ошибки дипломатии, которые я наблюдал и старался анализировать с 1936 года, вызваны не пренебрежением к своим обязанностям или же неспособностью этих профессиональных кадров. Конечно, и злая воля здесь тоже исключается. По-моему, корни всех этих ошибок нужно искать непосредственно в самой системе дипломатии. И народы, и сами дипломаты становятся жертвами этой системы. В цивилизованном мире демократизируются и обновляются постепенно все государственные институты, и только министерства иностранных дел сохраняют свои анахронические и аристократические методы и стиль работы. Даже Соединенные Штаты Америки, являющие собой один из самых ярких образцов молодости века, обновления и прогресса, переняли устаревшие дипломатические методы и обычаи, с тех пор как вмешались в дела Старого света. Даже великий государственный деятель Рузвельт вынужден был приспособляться к неискренним, трусливым и оппортунистическим соглашательским методам «мирных конференций», так надоевших несчастному Вильсону в конце первой мировой войны.