С ПОСЛА ВЗЯТКИ ГЛАДКИ, НО…

С ПОСЛА ВЗЯТКИ ГЛАДКИ, НО…

Я не знаю, почему фраза «он получил государственный пост» вызывает у многих такую зависть. Что касается меня, то, когда мне впервые сказали: «Решение о назначении вас посланником второго класса утверждено. Обращайтесь в управление кадров для завершения необходимых формальностей», я испытал ощущение своей крайней неполноценности. Иными словами, я как-то сразу упал в собственных глазах и почувствовал себя таким обезличенным и зависимым от приказов и прихотей других лиц, что чуть было не закричал во всеуслышание: «Я не хочу! Я отказываюсь!»

Да, все обстояло именно так. В министерстве иностранных дел, том самом министерстве, куда я, бывало, заглядывал, чтобы приятно побеседовать с виднейшими из наших дипломатов, несколько чиновников, которых я прежде и в глаза не видел, теперь решали мою дальнейшую судьбу. Они собрали в досье все сведения о моей персоне и в соответствии с этими данными присвоили мне надлежащий ранг. Завтра или послезавтра эти же люди прикажут: «Якуб Кадри! А ну-ка, отправляйся в путь!» И это мне, которому, за исключением нескольких лет преподавания в лицее, никогда и нигде не приходилось служить, который и сам не приказывал и ни от кого не получал приказов…

Я привык быть независимым и, даже будучи членом народно-республиканской партии, продолжал говорить и писать все что думал. Четырнадцать лет подряд я, в числе еще трехсот с лишним человек, представлял народную власть в Великом национальном собрании. Вместе с Тевфиком Рюш-тю-беем, которому с завтрашнего дня предстояло стать моим начальником, я работал в комиссии по Лозаннскому мирному договору, и доклад о нем мы готовили оба: я – в качестве секретаря, он – в качестве референта. А теперь?.. Теперь в одной из комнат нижнего этажа министерства, возглавляемого моим бывшим коллегой, управляющий делами сообщил мне, что я должен уже через пятнадцать дней выехать к месту назначения. А один из сотрудников бухгалтерии присовокупил к этому, что если до тридцатого числа я не приступлю к работе, то буду снят с денежного довольствия. Бюрократические шестеренки завертелись, и я оказался зажатым между их зубцами.

Всего хуже было то, что, как уже говорилось выше, я ровным счетом ничего не смыслил в механизме государственного управления. Еще в начале своей чиновничьей карьеры я часто пытался критиковать те или иные административные мероприятия, которые казались мне явно ошибочными и противоречащими самой обычной логике, но каждый раз слышал в ответ: «Это закон номер такой-то… Это решение от такого-то числа…», и умолкал, чувствуя свое полное бессилие перед подобными аргументами. Потом я и сам стал постепенно утрачивать здравый смысл и самолюбие. Весьма вероятно, что со временем я уже перестану приходить в бешенство, когда мне будут возвращать авансовый отчет только из-за того, что какой-то там пункт не соответствует такому-то и такому-то параграфу, или произвольно сократят в нем мои расходы на такси с семидесяти пяти до шестидесяти пяти курушей [18], полагая, очевидно, что остальные десять я положил в свой карман. Может быть, тогда я не буду считать для себя обременительным отчитываться в каждой мелочи, как управляющий, которого держат за ворот его начальник и бухгалтер.

Я неслучайно упомянул это слово – «управляющий». На протяжении всей своей дипломатической деятельности, в любом из посольств я чувствовал себя в роли дворецкого или мажордома, заведующего хозяйством большого особняка. Три четверти моего времени я прсвящал проверке административных расходов. Я просматривал квитанции на все приобретенные для посольства вещи, от метелок и половиков до скатертей, и парафировал «авансовый отчет», составляющий целую кипу бумаг.

Я знаю, что почти все государственные служащие, как «высшие», так и «низшие», тратят одну половину жизни на эту бюрократическую барщину, но зато другая половина их жизни принадлежит им. Окончив рабочий день и возвратясь домой, они обретают какую-то свободу. Никто не мешает им и их домочадцам, хотя бы в кругу своей семьи, вести себя так, как хочется. Посол лишен даже этой минимальной свободы. Он живет в служебном помещении, на виду у всех, и его жизнь носит строго «официальный» характер. Все вещи, которыми он пользуется: стол, на котором он ест, кровать, на которой он спит, – все принадлежит не ему, а государству. Это «инвентарь», и над ним приходится дрожать, чтобы уберечь его от малейшей порчи. А если к тому же у посла, как у меня, сильно развито чувство ответственности, – горе ему. Он будет мучиться угрызениями совести из-за каждой разбитой тарелки, из-за каждого пятнышка на ковре, из-за разорванной занавески. А текущий ремонт? То в посольстве протекает потолок, то вышло из строя центральное отопление, то обвалилась штукатурка на стенах. Посол сообщает об этом в министерство. Он подготавливает акт обследования, пишет докладные на многих страницах… Потом начинает посылать тревожные телеграммы. Проходят дни, недели, а он все ждет ответа. Если же этот долгожданный ответ наконец приходит, то в восьмидесяти случаях из ста он отрицательный. «Все деньги, отпущенные на ремонт в этом году, уже израсходованы», – сообщает министерство. Приходится дожидаться следующего года, а иногда и несколько лет. И ремонт, который обошелся бы в какую-нибудь тысячу лир, теперь обходится в десятки тысяч. Так было с каменной оградой сада нашего посольства в Тегеране. Никто не в силах сосчитать, сколько сигналов SOS было отправлено по поводу этой ограды моими предшественниками и мной самим, и все безуспешно, пока дело не приняло катастрофический оборот: стены начали обваливаться на прохожих, что вызвало протест властей Ирана.

Вот те «важные вопросы», которые являются предметом первостепенной заботы лица, именуемого послом, в каком бы государстве он ни находился. Но и другие его обязанности имеют не менее тяжелый характер, превращающий человека в какого-то робота. Идет, например, дождь или снег, а у вас небольшой насморк. Вы уже подписали все бумаги и хотите немножко посидеть в кресле у камина, чтобы отдохнуть… Нельзя! Почему? Потому что в этот час вы обязаны сделать протокольный визит. И вам приходится встать и идти. Опаздывать нельзя. Тот, кто надет вас, – такой же человек, как и вы, и он будет волноваться. Он тоскует по беседе с вами? Отнюдь нет. Ему, так же как и вам, смертельно надоели эти визиты и беседы, но если вы не придете, будет не соблюден обычай.

Или у вас больной желудок, а вы несколько дней подряд приглашены на обед или на ужин. Эти приглашения возведены в степень почти обязательных церемоний дипломатического корпуса. Только так вы сможете познакомиться с высшими государственными деятелями и нравами той страны, в которой вы аккредитованы. Обеденный стол в жизни дипломата является своеобразным пробным камнем. За ним выясняются основные достоинства и недостатки человека. Здесь добиваются успеха и уважения. И вы садитесь за него с болью в желудке, смотрите на самодовольные, сияющие от радости лица хозяев и говорите: «Ах, какие изумительные вина! Ах, какие изысканные кушанья!» Ханжество, самое настоящее ханжество!.. Никогда не забуду, как я был однажды приглашен в китайское посольство. Меня посадили рядом с супругой посла, и вот, когда на первое подавали черный-пречерный суп, она обратилась ко мне и сказала: «Это китайский национальный суп». «А из чего его готовят?» – спросил я. «Из сушеных червей», – ответила она. У меня едва не выпала из рук ложка, уже поднесенная ко рту.

После нескольких аналогичных случаев я понял, почему среди больных, посещающих знаменитые курорты Виши, Карлсбад и Эвиан, так много отставных дипломатов. У меня нет на руках данных медицинской статистики, но все же я берусь утверждать, что восемьдесят процентов из них умирают от болезней печени или желудка, а остальные двадцать процентов преждевременно выживают из ума. Таков сам стиль нашей работы. Каждый уважающий себя дипломат должен непременно портить свое пищеварение мешаниной из всевозможных кушаний и иссушать мозг пустой и напрасной игрой в сообразительность. Сидя за столом, он все время говорит и ест, ест и говорит. Свою соседку справа, безобразную женщину, он уверяет в том, что она красавица, а прескверно одетую соседку слева – в том, что у нее изумительный вкус. Если же он нечаянно окажется рядом с хозяйкой дома, то вынужден сказать ей, что более прекрасных кушаний он никогда и нигде не ел. Ему приходится постоянно быть начеку и уметь ответить на поставленный вопрос, ответить так, чтобы его ответ нельзя было истолковать ни положительно, ни отрицательно. Потому что нет невежества страшнее и предосудительнее, чем говорить правду в обществе дипломатов. И само это общество собирается лишь для видимости, лишь для того, чтобы присутствующие лгали друг другу, демонстрируя свою мнимую осведомленность в каком-нибудь событии или вопросе.

Собственных мнений их превосходительствам господам послам иметь не положено. Каждое правительство считает это чуть ли не преступлением. И если кто-нибудь из дипломатов решится на подобное, его песенка спета. Он будет немедленно отозван или направлен в такие отдаленные страны, откуда его голоса вовсе не услышат, или, наконец, отстранен от работы. Помню, как-то в Центральной Европе я познакомился с английским послом, относительно еще молодым человеком, обладающим большой проницательностью и оригинальным мышлением. И вот ему пришлось уйти в отставку. Правда, последнего, как мне кажется, он и сам добивался. Во всяком случае, когда в Форин оффисе [19] ему объявили, что он назначен послом в одно из государств Южной Америки, он ответил: «Я не нашел на карте место, куда вы меня посылаете, и не испытываю ни малейшего желания открывать новые страны. К тому же я просто не представляю себе жизни вне европейского континента».

Насколько я помню, этот необыкновенный жест произвел тогда в дипломатических кругах впечатление разорвавшейся бомбы и вызвал удивление и испуг у большинства моих коллег. Они считали молодого англичанина помешанным. Он отказался от повышения? Он отказался от должности посла только потому, что государство, куда ему предстояло отправиться, находится слишком далеко от Европы? Никто из профессиональных дипломатов не мог понять, как можно обладать столь независимым характером. Сами они с первых же дней своей работы делали все от них зависящее, чтобы взобраться по служебной лестнице и достичь верхней ее ступени. Другой цели, других стремлений у них не было, как не было и каких-либо убеждений, склонностей или, наконец, просто принципов. В свое время их вылепили по готовым моделям, и они привыкли жить в полном соответствии с пожеланиями и волей вышестоящих лиц. Вся вселенная Для них заключалась в карьере, а единственное удовольствие – в пребывании за тем же, упомянутым мной, обеденным столом.

Понятно, что люди с таким узким кругозором никак не могут предвидеть грядущее. Они очень плохо разбираются и в настоящем и в каждом отдельном случае ожидают официальных разъяснений по поводу того или иного события. А между тем именно эти официальные разъяснения, представляющие, как правило, все факты в искаженном и неузнаваемом виде, запутывают их еще больше. И когда его превосходительство господин посол усаживается за свой великолепный резной стол из красного дерева, чтобы составить очередное донесение, то, сколько бы он ни ворочал мозгами, он в состоянии припомнить лишь обрывки шаблонных фраз, вроде: «Если я не ошибаюсь в своих впечатлениях… Можно предположить… Можно сказать с известными оговорками, что… Судя по некоторым неподтвержденным данным…» и т. д. и т. п.

Для профессиональных дипломатов не составляет, однако, большого труда заполнить все эти пробелы и оформить свои донесения должным образом. Они просто используют уже имеющиеся у них образчики дипломатической переписки. Свою службу они начинают третьими секретарями посольства, под руководством опытных дипломатических деятелей. Они тысячи раз переписывали или зашифровывали донесения своих руководителей и запомнили их на всю жизнь. А так как «история повторяется», то почему бы не повторить и данную ей оценку? Есть ли необходимость в подлинной оценке событий? В жизни все просто. Произошел, например, в какой-нибудь стране переворот? Результатом его будет либо анархия, либо диктатура… Возник спор между двумя государствами? Если конфликт не удастся уладить путем переговоров, значит, будет война… Возник где-либо экономический кризис? Это, возможно, вызовет и политические изменения, и, следовательно, правительство, если оно не сможет получить в парламенте вотум доверия, уйдет в отставку…

Именно так рассматривает события дипломат-профессионал, базируясь на «наблюдениях» и «соображениях», оставленных ему в наследство маститыми предшественниками. Он верит, что события и вправду повторяются в каждом веке и с одинаковым результатом. Всякое самостоятельное мышление, всякий самостоятельный анализ происходящего является, по его мнению, уделом невежд, не изучавших в свое время историю дипломатии, или фантазеров, не обладающих достаточными дипломатическими навыками. В силу этого на послов-непрофессионалов в министерствах иностранных дел смотрят, скорее, как на пасынков или бедных родственников.

Их мнения выслушивают, снисходительно улыбаясь, а доклады или вовсе не читают, или воспринимают с явным недоверием.

Я сказал «вовсе не читают». Это действительно так. Часто их прячут в сейфы непрочитанными. Когда я еще собирался в путь к первому месту моей будущей работы, один мой коллега, такой же случайный дипломат, как и я, но имевший многолетний опыт, предупредил меня: «Ты человек новый и многого не знаешь… Смотри, не пиши длинных донесений. Тебя сочтут за умника. Ты и себе доставишь лишний труд и в министерстве всем испортишь настроение…»

Я принял бы его слова за обычную шутку бюрократа, если бы за несколько дней перед этим случайно не узнал, что донесение моего предшественника по одному важному вопросу (оно было написано на двадцати пяти листах) до сих пор никто не читал.

Но недаром говорят, что «привычка – вторая натура». И мне и моим двум коллегам из журналистов, имена которых я не считаю нужным называть, было очень трудно привыкнуть к оковам и удилам дипломатического языка. В течение целого ряда лет мы писали, как хотели, о своих сокровенных думах. Мы были воспитаны революцией [20], которая поломала и старые традиции, и принципы, и прежний «официальный стиль». И я лично не только ничего не понимал во всевозможных словесных оборотах и выражениях, вроде «Ваше превосходительство» или «Свидетельствую Вам…» и т. п., но и не мог применять их без чувства отвращения. Однако что поделаешь? Надо, как говорят на Востоке, «или пасти хозяйского верблюда, или покинуть этот край». И я стал «пасти верблюда», принеся в жертву себя самого. Сохранился ли у меня мой собственный стиль? Конечно, нет. Я его выхолостил, придал ему мертвую, безжизненную форму. Я давил, как клопов, все теплые, привычные слова, которые выводило мое перо, вымарывал их и заменял сухими канцелярскими выражениями. Я перестал даже мыслить, как прежде, усвоил новую логику, мышление без дилемм и гипотез.

Я понял, что на дипломатическом языке нельзя говорить: «Дважды два – четыре», а нужно выразить это уравнение примерно так: «Дважды два при известных обстоятельствах могут равняться четырем». Точно так же небезопасно называть белое белым, а черное черным. Уже завтра все может поменяться местами, то есть белое стать черным и наоборот. Не исключено, что какая-нибудь вещь является одновременно и белой, и черной, поэтому любое событие надо толковать и как положительное, и как отрицательное. Чтобы вы не подумали, что я преувеличиваю, приведу несколько высказываний одного американского дипломата.

«Существует вероятность, что процесс перехода верховной власти из одних рук в другие после смерти Сталина произойдет спокойно. Но в то же время не исключено, что это произойдет в обстановке крайнего обострения, которое потрясет основы советского режима».

Американский дипломат (я назову его имя – это посол мистер Кеннан) привел также целый ряд доказательств, будто Советская Россия находится на краю гибели, потом начал утверждать обратное. «Этого нельзя ни доказать, ни отрицать», – пишет он в одной из своих статей. А в другой статье он высказывается примерно так: «Россия или нападет или не нападет». Вот и понимай как знаешь.

С течением времени я несколько приспособился к курьезам дипломатической профессии, но, признаться, секретов мышления многих дипломатов так и не усвоил. Не думаю поэтому, что я оставил благоприятное впечатление в нашем министерстве иностранных дел. С каким удивлением, должно быть, просматривали мои донесения высшие чиновники этого ведомства и с каким презрением отбрасывали их затем в сторону. Это видно хотя бы из того, что за все время моей многолетней службы, сколько бы раз я ни заходил в министерство по возвращении на родину, меня ни разу не сочли нужным пригласить на обсуждение вопросов, касающихся страны пребывания. Никто также ни разу не спросил моего мнения об обстановке в той стране, где я находился. Для них я был человеком пришлым, литератором и журналистом, ничего не смыслящим в дипломатии. И свои суждения я мог основывать на ложных представлениях, на чистой фантазии и «поспешных» выводах.

Помню, как в мае 1940 года я возвращался в Турцию через Германию. До этого я шесть суток подряд подвергался бомбардировке «люфтваффе»[21] и явился свидетелем падения Голландии, Бельгии и Франции. Я терпел притеснения эсэсовцев, слышал победный звон колоколов в Берлине, и мое сердце разрывалось от жалости при виде толп пленных всех национальностей.

И вот, когда я осмелился высказать уверенность, что несмотря ни на что наш союзник Англия не будет побеждена, никто, кроме Исмет-паши и покойного Рефика Сайдама, не принял всерьез это мое заявление. А в министерстве иностранных дел его восприняли даже с каким-то страхом, полагая, очевидно, что я просто рехнулся после всего виденного и пережитого. Когда я впервые встретился с генеральным секретарем министерства (его я считал одним из самых проницательных наших дипломатов), он посмотрел на меня с явным сочувствием и сказал:

– Я познакомился с вашим докладом президенту. Однако все то, что вы в нем пишете, полностью противоречит имеющейся у нас информации, добытой нашей разведкой.

На что я ответил:

– Я президенту никакой информации не привез. Мой доклад основан на моем личном мнении и собственных наблюдениях.

Едва услышав слова «личное мнение» и «собственные наблюдения», генеральный секретарь тут же перевел разговор на другую тему. Возможно, ему хотелось сказать: «Как объяснить вам, господин посол, что о политических событиях нельзя судить, основываясь только на личном мнении и своих наблюдениях», Но учтивость дипломата помешала ему заявить мне это вслух.

События тех дней и на самом деле трудно поддавались осмыслению. Они происходили с такой головокружительной быстротой, что за ними не успевали проследить даже люди, прошедшие (или считающие, что они прошли) «огонь и воду», даже крупнейшие государственные деятели, а не только какой-нибудь скромный посланник. В одно мгновение все сразу изменялось: и цвет, и форма. Это был настоящий вихрь, и никто не рисковал комментировать сложившуюся обстановку или утверждать, что он в ней разбирается. «Суть» дела знали, по-видимому, лишь пушки вермахта, и министерствам иностранных дел на всем земном шаре, равно как и их посольствам, оставалось, за неимением другой информации, только внимательно читать и слушать сводки гитлеровского генерального штаба. Существовали, однако, и другие факторы помимо военных, факторы экономические, исторические и психологические, которые могли вызвать далеко идущие последствия. Чьим же делом было установление этих факторов?

До своего поступления на дипломатическую службу я полагал, что дипломаты – это люди, которые обладают необыкновенными способностями обнаруживать тайные пружины исторических явлений с помощью какого-то особого чувства, позволяющего им видеть поражение в самой блестящей победе и, наоборот, победу в самом глубоком поражении. Крупнейшие из них могли также буквально несколькими словами останавливать или предотвращать развитие событий. Об этом говорилось в книгах по истории дипломатии, которые я читал еще школьником. Так, Меттерниху удалось задержать победный марш великой революции, охватившей почти всю Европу, а Талейрану – снова поднять на коня поверженную Францию и пересадить ее со скамьи подсудимых в кресло судьи. Все это было настоящим волшебством, чудом.

Такие мысли занимали меня, когда я впервые переступал порог посольства. Мной овладел страх. В каком положении окажусь я среди этих волшебников и чудотворцев? Каким неопытным и незнающим сочтут меня мои коллеги? Но уже через несколько дней я, слава богу, понял, что мое беспокойство было напрасным. Где найти в наше время Талейрана или Меттерниха? О них остались лишь воспоминания. И вся история дипломатии представилась мне простым сборником басен, подобно пятикнижию Моисея. Одним словом, когда я столкнулся с этим неизвестным мне доселе дипломатическим миром, я испытал величайшее в своей жизни разочарование.

Разумеется, я не был столь наивен, чтобы подходить к людям нашей эпохи, которая изобилует бездарностями, с мерилом прошлого столетия. Однако я все же надеялся, что политические события могут быть своевременно и объективно оценены именно дипломатами, которые имеют возможность непосредственно наблюдать за ними и получать информацию из первоисточников. Разве, думал я, дипломатические круги не являются своеобразной политической кухней? Кто, если не дипломаты, в курсе всех событий в мире?

Понадобилось совсем немного времени, чтобы я убедился в своей ошибке. Как выяснилось, дипломатия была далека от совершенства. Источником информации для дипломатов служили такие же газеты или радио, которыми пользовались простые смертные. Редко, очень редко получали они сведения от своих компетентных органов, но и то, сведения эти были, как правило, искажены или оказывались ложными. Тут надо добавить, что официальная информация поступала всегда с опозданием. Встретятся, например, два государственных деятеля, а посол узнает о содержании их беседы дней через десять, то есть тогда, когда о ней уже говорит весь мир.

Это случилось в один из наиболее сложных в политическом отношении периодов последней мировой войны. Я получил шифрованную телеграмму с грифом «секретно» и «лично» (кстати говоря, единственную секретную телеграмму, которая была мне адресована в то время). Я уединился в своем кабинете, заперся на ключ и с большим интересом стал ее расшифровывать. В тот момент Би-Би-Си передавала по радио последние известия. Опасаясь, что голос диктора не даст мне сосредоточиться, я уже протянул руку к приемнику, чтобы его выключить, как вдруг понял, что диктор сообщает ту же самую новость, которую только что поведали мне лежащие на столе цифры, но сообщает ее еще более подробно и обстоятельно. Вот тебе и дипломатическая тайна! И все еще сидя за запертой дверью, я принялся хохотать, хохотать над самим собой, положившим столько труда на расшифровку уже ненужной телеграммы, и над другими дипломатами, которые, вероятно, часто попадали в аналогичное положение, но ни на йоту не теряли при этом своей серьезности. Так же, как и я, они зря тратили время и портили глаза, разбирая сложный и запутанный шифр, но никогда не испытывали такого разочарования, потому что настоящему профессиональному дипломату безразлично, что пишут газеты и о чем кричит радио. Истина для него лишь на бумаге с печатью, и события не имеют места, пока они не подтверждены соответствующей официальной телеграммой… Вследствие этого дипломатия часто плетется в хвосте событий, не успевая за ними. Жизнь проходит мимо, а господа послы смотрят ей вслед. Точно так же чиновники Форин оффиса, а еще раньше их агенты из Интеллидженс сервис[22] прозевали в свое время наступление турецкой армии, стремительно продвигавшейся к Измиру.

Почему же дипломатия находится в таком смешном положении? Да просто потому, что она – учреждение анахроническое, связанное по рукам и ногам традициями и обычаями прошлых веков. Ей чужда динамика нашего века, ей неведомо и существование новых движущих сил общества, определяющих судьбы многих народов и государств. Так, дипломатия не знает, в какую могучую силу превратилось, например, общественное мнение, она не признает все возрастающий авторитет народных масс, и национально-освободительное движение, происходящее в каком-нибудь районе земного шара, воспринимается ею как обычное восстание в колониях, которые столь часто вспыхивали в прошлом веке и сразу же подавлялись.

Но уважающему себя дипломату вообще незачем заниматься подобными бесплодными делами. Ему незачем также смотреть в мутные воды «общественного мнения», когда под рукой у него чистый источник «официальной разведывательной информации». Его сфера – высшие правительственные круги, ему нечего делать среди уличной толпы. Какое дело господину послу до разных там восстаний? Ими могут интересоваться политические деятели, полицейские чиновники, наконец, армия. Его дело – смотреть на все свысока, не замечать очевидное, пройти по свету, не запылив своих лакированных туфель, потому что он – персона грата, личность исключительная и неприкосновенная, судить о которой со стороны никто не вправе. Мы сказали личность? Простите, берем свои слова назад. Дипломат – сверхчеловек, он – символ, священный символ! И это не шутка, потому что он представляет государство. Он – тень короля, императора или президента, тень, протянувшаяся в другую страну. Там, где он аккредитован, для него не существует ни границ, ни таможен. Он не склоняет голову перед местными порядками и законами. Наоборот, те, кто призван охранять эти порядки и законы, как будто находятся в его распоряжении, у него на службе. Они называют его «превосходительством» и, когда он проходит, вытягиваются перед ним в струнку. Упаси боже, проявить к нему неуважение. Тогда этот бюрократ, привыкший покорно сносить любые грубости своего правительства, вдруг превращается в человека с достоинством и самолюбием, бряцая, как оружием, «неприкосновенностью» и «привилегиями», он требует внимания или же, как старая барыня, которой не угодила служанка, впадает в истерику.

Помню, когда Анкара только что была объявлена столицей нашего государства, туда в специальном вагоне приехал из Стамбула итальянский посол, чтобы встретиться с государственными деятелями Турции. Возвращаясь назад, он не нашел на вокзале тех вагонов, в которых приехал, и чуть было не пришел в бешенство. Вот тогда-то один мой знакомый итальянец, весьма приятный собеседник, излагая мне со всеми подробностями эту историю, добавил: «Беда с этими дипломатами. Они капризны, как старые девы. На все обижаются, все их раздражает…»

Прошло тринадцать лет, и, попав в дипломатический корпус, я часто вспоминал рассказ итальянца. Он не ошибся, определяя главное свойство характера дипломата, хотя и выразил его в такой юмористической форме. Он был прав!

Есть и другие странности в поведении этих господ. Безграничное чувство своего превосходства иногда превращает их в актеров, играющих на сцене роль монархов, но в актеров провинциальных, неопытных. Корона, которую они водрузили себе на голову, поминутно скатывается на землю, шпага путается у них в ногах, а их напыщенный, гордый вид вызывает только смех у местного населения. Особенно нелепыми кажутся они на официальных приемах, выряженные во всевозможные мундиры. Тут они производят впечатление манекенов из музея Гревэна [23], черствых и надменных кукол. В этот миг они ничего не чувствуют, ничего не понимают и больше обычного прячутся под своей многослойной дипломатической броней, полностью защищающей их от всякого внешнего воздействия. Они не услышат и грома пушек, даже если он раздастся совсем рядом. Чему же удивляться, если их превосходительства последними узнают о происходящих событиях. Это и есть так называемая «блестящая изоляция».

В старые времена термин «блестящая изоляция» применялся лишь в отношении Великобритании, и многие привыкли расценивать его как похвалу ее исключительно реалистической политики. Я же говорю не о стране, а о людях, о том типе дипломата, который полностью порвал все связи с окружающим миром и, хотя вынужден постоянно менять местожительство, никогда не избавляется от представления, что земля повсюду одинаково плоская. Всю свою жизнь он прожил в футляре, прожил, как черепаха, ни разу не высунув голову из-под панциря. И причина этого – боязнь общения с местным населением.

Здесь я должен немного оговориться. Дипломат, даже если он очень этого захочет, никак не может общаться с жителями страны, в которой он аккредитован. Он редко ходит пешком, не смешивается с уличной толпой, не посещает кафе, встречается только с предусмотренными протоколом лицами. Перед всеми другими, будь это уважаемые граждане, деятели науки и искусства, он вынужден закрывать двери, так как в противном случае пострадает авторитет посольства и его самого перестанут уважать. «Что за странный человек глава миссии! – скажут о нем. – Он заполняет свой салон людьми, которые не умеют одеваться со вкусом и вести себя за столом». И вы никогда не сумеете объяснить снобам, занимающимся протокольными вопросами почти во всех столицах мира, что цвет государства – это простые и искренние дети народа. Только они откроют вам истинную душу страны. Все идеи, все тенденции, которые определяют основу завтрашней политики правительства, еще вчера зародились в их среде. Они – хранители основных ценностей государства (разумеется, не тех, что лежат в банках), и настоящая лаборатория социальных явлений – не роскошные приемные залы, где проводят время за пустой болтовней, а фабрики, заводы, нивы.

Простите, я опять ошибся, когда упомянул о социальных явлениях. В дипломатическом лексиконе таких слов нет, и я боюсь, как бы мои старшие коллеги не инкриминировали мне некое парадоксальное противоречие. «Посмотрите-ка на него! – скажут они. – Он говорит о социальных явлениях вне дипломатических кругов, являющихся элитой общества». Ведь их превосходительства, как и многие другие, подвергнувшись профессиональной деформации, считают, что все мировые проблемы им понятны и доступны и могут быть разрешены с учетом их мнения и методов. А на вопрос, что же собой представляют эти методы, ответил один французский посол, который, выступая однажды на приеме, сказал: «Мы не полемисты и не пропагандисты!

Единственной обязанностью дипломатов является устранение разногласий между государствами путем переговоров и соглашений».

Эта характеристика деятельности дипломатии не вызвала возражений со стороны присутствующих. Никому и в голову не пришло спросить: «Раз так, то почему же русские, которые пользуются оружием полемики и пропаганды, поставили нас в тупик именно в области дипломатии?» Но вокруг были люди, живущие представлениями девятнадцатого века, а в этом веке дипломатия была действительно такой, какой представлял ее себе французский посол.

«Послу можно возразить, – скажете вы. – Уже со второй половины того же девятнадцатого столетия дипломатия чаще всего оказывалась полностью бессильной что-либо уладить, и от кучи договоров, заключенных в то время, в настоящий момент не осталось и следа». И вы правы.

Обратимся к истории. Что понималось под словом «конфликт» в прошлые века? Борьба двух монархов, двух князей из-за территории, наследства или семейных раздоров (женитьбы или развода).

И решался этот конфликт так: оба монарха вскакивали на коней в золоченой сбруе, надевали белые перчатки и между ними происходило нечто вроде рыцарской дуэли. Когда же одной из сторон становилось ясно, что она проигрывает поединок, ко двору противника – именно противника, а не врага – посылался высокий представитель с ценными подарками и письмом. В нём говорилось: «Мой дорогой брат! Не будем зря разорять и утомлять друг друга. Давай договоримся. Предъявитель сего – мой доверенный человек. Можешь сообщить ему условия мира». После этого доверенному человеку оставалось только разливаться соловьем и делать реверансы. А это всегда хорошо вознаграждалось (орденом или чином), как будто все дело было решено только благодаря его красноречию.

Дипломат сегодняшнего дня – прямой наследник старого «доверенного представителя королей». Поэтому он искренне верит в свою роль при разрешении внешнеполитических споров. Он не замечает, что времена давно переменились, что место королей и князей заняли народы и что вопросы войны и мира не могут быть разрешены без учета этого обстоятельства. А правительства, от которых дипломаты получают свои инструкции, не что иное, как суда, находящиеся на поверхности взволнованного народного моря. Они полностью подвержены власти стихии и часто идут ко дну. Капитаны этих судов не имеют ни компаса, ни барометра и порой с трудом могут определить направление ветра.

Убедительным примером такой близорукости (незнания, куда дует ветер) является поведение бывшего премьер-министра Франции Даладье. Возвращаясь на родину после мюнхенской капитуляции, он боялся, что народ забросает его камнями за то, что он примирился с бесчестием и покорился диктату Гитлера. В первом же населенном пункте возле границы он искал, куда бы ему спрятаться… И что же… Вдруг он увидел сотни людей, которые бежали ему навстречу с флагами и плакатами, с лозунгами «Да здравствует Даладье!» При этой неожиданной демонстрации любви его превосходительство господин премьер-министр не мог скрыть удивления и заявил сопровождавшим его журналистам, что он «остолбенел» и «ничего не понимает». Чего же испугался господин Даладье? Почему он «остолбенел», когда все сошло так удачно? Премьер-министр просто не знал настроений своего народа, его удивил и напугал дух пораженчества, господствовавший в его стране. А между тем если бы он удосужился прочитать вышедшую в то время книгу Монферлана «Equinoxe de Septembre»[24], он бы узнал, что французский народ ничего так не желал, как покоя и мира, мира любой ценой. Но какой государственный деятель, годами державший в руках бразды правления, снизойдет до ознакомления с чем-либо иным, кроме официальных документов из государственных архивов? И может ли он знать психологию своего народа [25]?

Каков премьер-министр, таков и находящийся в его распоряжении дипломат. Некоторые работники посольств, прослужившие лет десять в чужой стране, не имеют ни малейшего представления о ее культурной и политической жизни, не испытывают желания познакомиться с ней. Я служил в Праге около четырех лет и за все это время не встретил ни одного посла, который прочитал хотя бы одну строку трудов крупнейшего историка Чехословакии доктора Крофты или слышал о произведениях Карела Чапека. В дипломатических кругах доктора Крофту знали как бывшего министра иностранных дел, а о Чапеке говорили, что он калека, очень болезненный и странный человек… И только!.. А между тем первый из них мог бы поведать о прошлом чешского народа, а второй – о его будущем. Но члены дипломатического корпуса в Праге не использовали этой возможности. Они предпочитали смотреть на Чехословакию сквозь академический туман речей Бенеша, и когда немецкие моторизованные соединения оккупировали страну, это явилось для них полной неожиданностью.

Точно так же один турецкий посол, прославившийся умом и эрудицией, за несколько дней до аншлюсса заверял нашего министра иностранных дел, что Германия никогда не решится на подобную акцию, так как неминуемо натолкнется на противодействие итальянской армии. Я очень хорошо помню весь этот разговор. Мы сидели тогда в ресторане отеля «Гросс» в Вене, и наш министр спросил посла: «Кто дал вам такие заверения?» «Министр иностранных дел Австрии доктор Шмидт», – ответил тот. Наш министр улыбнулся. Всего несколько часов назад доктор Шмидт дал ему точно такие же заверения, но он не придал им никакого значения. Завязался ожесточенный спор. Тогда министр, посмеиваясь в душе над наивностью посла, попытался обратить все в шутку и сказал: «Мой дорогой посол! Я боюсь, что в одно прекрасное утро вы проснетесь от своего блаженного сна, проснетесь от топота солдатских сапог и рева моторов немецкой армии».

Не прошло и недели после этих слов, и немецкие войска действительно вошли в Вену. И – это казалось самым непостижимым – одним из первых приветствовал их не кто иной, как доктор Шмидт, облаченный в нацистскую форму.

Не удивляйтесь тому, что предвидение нашего министра иностранных дел сбылось так быстро. Он не был профессиональным дипломатом, но обладал даром «предчувствия». Он не учился международному праву, но сумел разглядеть ход событий даже через кипы официальных заявлений и договоров. Он смотрел на жизнь собственными глазами и приобрел несомненный опыт в политике.

Министр иностранных дел Австрии полагался на обещание Муссолини, который заявил, что итальянская армия не допустит захвата Австрии немцами. Однажды (после убийства Дольфуса [26]) это действительно помешало аншлюссу, и все же каждому здравомыслящему человеку было ясно: общая политическая и военная обстановка 1937 года складывается не в пользу Италии и повторная угроза с ее стороны форсировать Бреннер[27] – просто блеф.

Я сказал «военная и политическая обстановка 1937 года». Но если бы даже положение Италии на международной арене было значительно лучше, все равно случилось бы то, что случилось. Немецкий посол в Вене фон Папен, действуя подкупами, уже давно подготовил падение Австрии изнутри, хотя представители иностранных государств этого не заметили. Еще бы! Ведь они жили и действовали по формуле все того же французского посла, а между Австрией и Германией не велись переговоры и не заключались соглашения. К тому же в дипломатическом лексиконе не было даже места для термина «путч». Это варварское слово никак не соответствует традициям былых времен, так же как внезапное нападение одного государства на другое без всякого объявления войны. Разумеется, от Гитлера можно было ожидать всего. Он и власть в собственной стране захватил силой оружия.

Но оставим разговор о нацистских ордах и обратимся к истории. Кто, как не премьер-министр огромной империи Гогенцоллернов Бетман-Гольвег, не постеснялся в 1914 году раздавить маленькую самостоятельную Бельгию? А когда ему напомнили, что Германия гарантировала нейтралитет этой страны, и спросили, чего стоит заключенный им договор, он ответил: «Это клочок бумаги».

Таких примеров можно привести множество, и все они доказывают, что события в мире развиваются вопреки всем правилам и принципам дипломатии. Но «их превосходительства» упрямо стоят на своем и считают подобные отклонения чистой случайностью. «Это было, но это никогда не повторится», – уверяют они. Дипломат, сильный в латыни, скажет «ab hoc et ob hac» [28] и не сочтет нужным изучить эти явления, а если и примется изучать, то все равно ни в чем не разберется, потому что в дипломатической схоластике нет места для их вразумительного толкования.

Застенчиво, как неопытный школьник, вступил я в мир дипломатии и пробыл в нем двадцать лет среди живых анахронизмов. Я жил не только за границей, я жил вне современной истории. Это была ссылка, ссылка в полном смысле слова. Двадцать лет я скитался по разным странам, двадцать лет мое сердце, мой ум, все мое существо были на чужбине. За все это время я не встретил ни одного друга, ни одного человека, разделяющего мои взгляды, мои убеждения, с которым я мог бы поделиться. Новое поприще навсегда останется для меня чуждым.

И я боялся приспособиться, боялся стать похожим на окружающих меня людей. Общество, в котором я находился, было фальшивым, но оно представляло собой цельный, самостоятельный, хотя и замкнутый в себе мир. И я представлял себе живую историю своей многострадальной страны. Прежде она жила какой-то привычной, обреченной жизнью. Изнутри – дряхлая, разваливающаяся империя, извне – безжалостный империалистический террор. И беззащитный народ веками изнывал под этим двойным гнетом. С одной стороны, «двор», с другой – «великие державы». Что же ему еще оставалось делать, как не согнуться и не погрузиться в глубокий сон со страшными видениями? Иного выхода не было. Страна была опутана и связана многочисленными «договорами» и «капитуляциями», и европейские дипломаты, притворяясь, что не понимают, в чем дело, называли Турцию «больным человеком». Многие тогда с нетерпением ждали смерти этого больного, чтобы поделить наследство.

И вот настал, казалось, смертный час. Но тут «больной человек» вдруг поднялся, встряхнулся и, разорвав все свои договорные путы, поверг своих душеприказчиков в глубокое разочарование. Тщетно задавали они вопросы: «Что случилось?» и «Как это могло получиться?». Никто не мог им на это ответить.

Так рухнул международный заговор против турецкого народа, который стоил его инициаторам стольких затрат, усилий и коварства. Но сумели ли дипломаты сделать на основании этого соответствующие выводы? Ничуть. Один из столпов европейской дипломатии лорд Керзон заявил Исмет-паше на Лозаннской конференции: «Вы хотите отменить условия капитуляции? Однако подумали ли вы о том, что без «юридических» и «финансовых» гарантий в Турцию не будет ввезено ни грана иностранного капитала. Что с вами будет тогда?»

Так думали в то время не одни английские лорды. Целый полк турецких дипломатов и государственных деятелей из числа прежних чиновников Высокой Порты были вполне согласны с Керзоном. Покончившая с ростовщичеством иностранных банков, вырвавшаяся из-под контроля Управления оттоманским долгом[29], Турция после многолетних войн и революций была истерзана и разорена. Народ голодал, а источники его существования иссякли.

Немудрено поэтому, что многим европейским дипломатам древняя столица полуколониальной империи Стамбул казалась куда крепче, чем новоиспеченный центр нового государства Анкара. И каждый из них с улыбкой наблюдал из окон дворцов на Гран рю де Пера [30] за всем тем, что происходило на противоположной стороне Босфора, как будто смотрел забавную комедию. По их мнению, Анкара была жалким шалашом, которому предстояло очень скоро рухнуть, а Великое национальное собрание – «парламентом среди пустыни». Шло время, иностранные дипломаты приезжали в Анкару, но никто из них не увидел за неказистым фасадом государства пробудившийся народ с ясным сознанием и сильной волей.

Еще в те времена, когда я искал причину такого отношения к моей стране, причину неприязни европейцев к туркам, я говорил: «Они считают наше положение плохим, потому что таким хотят его видеть». А позже, приобретя опыт дипломатической работы, я убедился, что был прав. Все дипломаты находятся в плену устаревших понятий и убеждений, и то, что они когда-либо считали плохим или хорошим, остается для них таким же на долгие годы, если не навсегда. Что бы ни предприняла Турция, она обречена, по их мнению, на погибель, тогда как даже самые малые страны Европы вечно останутся на карте, потому что у них высокий экономический и культурный уровень жизни.

Вероятно, именно поэтому в 1938 году чехи казались членам дипломатического корпуса в Праге и даже самому германскому послу стойким и мужественным народом, который немедленно возьмется за оружие в случае агрессии со стороны Германии. Чехословакия – эта богатая и цивилизованная страна с мощной военной промышленностью и хорошо оснащенной армией – просто не могла, по общему мнению, сдаться без борьбы и добровольно надеть на себя цепи рабства. Западная дипломатия не допускала такой возможности и принимала все меры, чтобы предотвратить военные действия.

Но вот разразилась вторая мировая война, и сколько больших и малых, богатых и цивилизованных государств превратилось в колонии. А западные дипломаты продолжали спрашивать друг друга: «Что случилось?» и «Как это могло получиться?», расценивая события как стихийные бедствия, которые происходят вопреки всяким расчетам. Большинство своих побед Гитлер одержал только потому, что в правящих кругах противостоящих Германии государств господствовали такие настроения.

С 1938 года в Западной Европе царил дух Мюнхена. Сколько горьких уроков получила с тех пор западная дипломатия, сколько тяжелых испытаний она перенесла, но все еще не пробудилась от своего глубокого беспечного сна. И весь этот «свободный мир», как он именуется в современной политической литературе, представляет на деле лишь узкий и маленький клочок земли… Беда в том, что избалованные господа западные дипломаты общаются только с себе подобными и не знакомы с людьми иного склада. Они полагают, что могут чего-нибудь добиться своим краснобайством.

Когда писались эти строки, то есть в 1953-1954 годах, именно такими я представлял себе недостатки западной дипломатии, и они казались мне настолько серьезными, что это невозможно было даже выразить словами.