Поединок

Поединок

До рассвета еще три часа. На горизонте появился резко очерченный высокий гранитный берег Норвегии. Легко заметить изломанную линию вершин и расщелин, заполненных снегом, они даже ночью оттеняют контуры гранитного массива, и берег поэтому кажется значительно ближе, чем он на самом деле.

Еще час назад полыхало северное сияние, причудливо извиваясь многоцветной переливающейся змеей, а сейчас небо кажется черной бездной, в которой повисло бесчисленное множество ярких мигающих звезд.

Море где-то далеко сливается с чернотой ночи. Только опытный и привычный к темноте глаз моряка может заметить едва уловимую нить горизонта.

Юго-восточный ветерок несет с собой леденящий холод. Брызги волн, разрезаемых острым форштевнем лодки, замерзают, едва коснувшись обледеневшей рубки. Водяная пыль впивается в лицо ледяными иглами, обжигая огрубевшую от ветров кожу.

Ветер не более четырех-пяти баллов. Море относительно спокойно, и все признаки указывают на то, что в ближайшие сутки погода нам будет благоприятствовать.

На мостик поднялся Щекин. Его лицо в последнее время исхудало, он кажется утомленным, под глазами темные круги. Мой помощник уже давно недосыпает, веки глаз покраснели, раздражены от морской воды и ветра.

Мы недавно покинули базу, нам не пришлось как следует отдохнуть, потому что пробыли там недолго, только приняли торпеды, продукты, топливо и снова ушли в море.

Дело в том, что противник готовится к новому наступлению на Мурманск и как раз в эти дни морским путем перебрасывает на фронт крупные силы.

Перед Северным флотом поставлена задача сорвать и это наступление фашистов. Вот почему мы должны сейчас воевать без передышки, днем и ночью действовать на коммуникациях противника, перехватывать конвои, топить его транспорты, уничтожать его боевые корабли.

Сейчас мы снова подходим к притихшему, пустынному на вид норвежскому берегу.

— До берега не больше семи миль, — не отрываясь от бинокля, сообщаю Щекину, который приготовился заступить на вахту. — Через четверть часа начнем погружение и пойдем в заданный район.

Щекин слушает, внимательно всматриваясь, как бы оценивает обстановку. Потом коротко докладывает:

— Все ясно, товарищ командир..

Некоторое время мы стоим вместе, не отрывая глаз от берега.

— Кажется, сегодня у нас будет «урожайный» день, — говорю ему.

— Почему вы так решили?

— Помните, нам сообщали о немецкой подводной лодке?

— Так точно, вспоминаю, она давала радиосигналы, — говорит Щекин. — В последний раз ее обнаружил наш самолет.

— Сейчас мы подходим к тому месту, где она была замечена нашим самолетом. Я много думал об этой лодке. Анализировал все документы, сопоставил их с наблюдениями и пришел к выводу, что как раз здесь, в этом районе, подводные лодки противника, возвращаясь с моря, дают о себе знать короткими сигналами по радио. Все лодки противника сейчас, конечно, в море, потому что шел наш большой конвой… Конвой уже прибыл в Мурманск, и не исключена возможность, что сейчас подводные лодки противника возвращаются в базы…

— Пожалуй, это так, — согласился Щекин. — Может быть, действительно нам посчастливится…

Заступающая вахта предупреждена, что через несколько минут лодка погрузится. Матросы и старшины поодиночке поднимаются в рубку и жадно курят, прислушиваясь к тому, что делается на мостике. Впереди мною часов нельзя будет взять в рот папиросу.

Наконец мы погрузились. Снимаю с себя верхнюю тяжелую походную одежду, даю указание помощнику проверить диферентовку и иду во второй отсек.

— Кто на вахте? — спрашиваю, постучав в дверь.

— Я, товарищ командир!

Дверь открывается, и оттуда показывается усталое, но неизменно улыбающееся лицо Лебедева.

— Ну, как — тихо пока?

— Так точно! Горизонт чист!

— Имейте в виду, что сегодня может появиться лодка противника. Не прохлопайте. Чуть что, будите меня немедленно.

— Лодка? — удивленно переспрашивает Лебедев, поднимая наушники, словно желая убедиться, что он не ослышался.

— Да, лодка! — повторяю я и иду к своему дивану.

«А вдруг, действительно, появится лодка», — думаю я. И сразу один за другим десятки вероятных вариантов встречи с лодкой противника стали рождаться в моей голове. Я мысленно решал тактическую задачу для каждого из этих вариантов. — Что лодки здесь ходят, у меня, конечно, нет никаких сомнений, но почему я решил, что мы должны встретиться с лодкой именно сегодня? Ведь это соображение заставило меня просить командира соединения разрешить выйти в море на три часа раньше, чтобы прибыть задолго до рассвета, в тот час, когда обычно и засекались лодки противника. Ну что ж, если не сегодня, то завтра, послезавтра, — в другой день, а возвращающиеся лодки должны пройти здесь.

… Когда я открыл глаза, слышна была какая-то возня над головой. Сам не зная почему, я быстро вскочил с дивана и прислушался: кажется — шум стих. Все равно подошел к рубке, открыл дверь.

Лебедев, согнувшись в три погибели, словно замер. Через секунду он резко поднялся во весь рост, снял наушники и, едва сдерживая волнение, доложил:

— Слышу дизеля. По-моему, лодка противника. Товарищ командир, послушайте… — и он протянул мне наушники.

Я быстро надел наушники.

Среди сплошной массы звуков я постепенно уловил четкий ритм работающих дизелей. Расстояние до шумов не менее пяти миль, и работа дизелей слышна довольно отчетливо.

— Да, да, слышу хорошо. Смотрите, не теряйте эти шумы. Который час? — Взгляд переключается на белый циферблат судовых часов. Ага, рассвет!

Даю приказание всплывать под перископ и команду «товсь» — на торпедные аппараты.

Пока лодка всплывает на перископную глубину, сопоставляю взаимное расположение кораблей для расчета боевого курса…

Не отрываясь от глубиномера, жду.

— Перископная глубина, — докладывает боцман Хвалов, стоящий на горизонтальных рулях.

— Есть, аппараты, товсь! — докладывает из отсека торпедист Иванов, который по первой же команде соскочил с подвесной койки и в одних носках бросился к своему заведыванию.

На перископной глубине быстро осматриваюсь, наверху еще темно, горизонт едва заметен; приказываю погасить свет в центральном посту.

Сейчас лучше видно: синебирюзовая, едва колеблющаяся поверхность моря.

Ложимся на курс.

— Как шум? — громко спрашиваю Лебедева.

— С правого борта 45°,— отвечает он.

Поворачиваю перископ в указанном направлении и на оранжевой полоске начавшейся зари вижу едва приметную точку. «Кажется, действительно лодка», — думаю про себя, но вот досада, — как раз в этот момент перископную головку захлестывает волна.

Смычков ударил ладонями рук и выразительно потер себе колени.

— Та-ак, — широко улыбаясь, протянул он. — Щучку в сумочку.

— Следите за лодкой, — резко говорю я, повернувшись к нему. Его черные глаза горят веселым огоньком.

Смычков смотрит на контрольные приборы.

Наша лодка снова выправилась, и сейчас отчетливо виден знакомый по справочникам силуэт немецкой подводной лодки среднего тоннажа.

«Позиция удачная. Мы находимся в темной части горизонта и наш перископ не так просто заметить», — думаю я. Тем не менее нужно соблюдать исключительную осторожность: нас могут услышать — и тогда все пропало…

— Слева шумы трех «охотников».. — громко докладывает Лебедев.

Вращаю перископ: поле зрения закрыто какой-то серой пеленой и только сверху можно различить светлое пятно неба.

Опустил перископ.

— На западе еще темно, ничего не смог рассмотреть. Это, повидимому, или встречающий лодку эскорт или плановый утренний поиск наших лодок, — говорю Щекину, а сам смотрю на карту, где уже нанесены пеленги обнаруженных шумов.

— Шумы охотников приближаются, — громко, но совершенно спокойно, докладывает Лебедев и добавляет: — лодку хорошо слышу справа на курсовом 35°…

Через несколько минут новый доклад Лебедева.

«Неужели „охотники” помешают атаке?» — мелькнуло в голове, и на миг охватило острое чувство досады. Все равно атака должна состояться, чего бы это ни стоило! Даю приказание задраить все переборки, проверить клинкеты на них и оставить отдраенными только переговорные трубы для голосовой связи.

Еще раз проверяю свои расчеты… Только бы не опередили охотники и не начали атаку нашей лодки прежде, чем лодка противника придет на залповый пеленг…

Как только Лебедев доложил, что катера противника идут нам навстречу и находятся где-то совсем близко, все разговоры прекратились, даже Смычков и тот приумолк. Облокотись на штурвальное колесо ручного привода горизонтальных рулей, он сосредоточенно следит за контрольными приборами управления.

Все неподвижны, будто слились со своими механизмами. По мере того как приближается время залпа, напряжение нарастает. Каждый думает о том, чтобы все, от него зависящее, было сделано, мысленно решает свою тактическую задачу.

Трюмный Тюренков, сидя на корточках, не сводит глаз с клапанов воздушной станции, как бы повторяя в уме действия, которые необходимо выполнить в первую же секунду, если потребуется вести борьбу с повреждениями; он даже клапанные ключи развесил так, чтобы в случае аварии они были под руками; в аккумуляторных отсеках аккуратно разложены плавкие разъединители главной сети электрического питания; торпедисты еще раз проверяют жидкость в механизмах стрельбы. Иванов держится за рычаг автомат-коробки, как бы весь превратившись в слух. Сейчас он будет реагировать только на один сигнал — «пли». Всего две минуты назад он услышал по трубе, что цель приближается к залповому пеленгу, и готов выпустить торпеды в тот самый момент, когда последует команда. Он знает, — каждая секунда затяжки выстрела сказывается на попадании. Словом, весь экипаж находится в состоянии туго взведенной пружины. Страшна сила этой пружины, она освобождается по одному звуку команды и в несколько секунд разрывает стальные оболочки кораблей и безвозвратно уносит их в пучину моря.

Великая честь и еще большая ответственность выпадает на долю командира корабля. В эти минуты проходят проверку его воинское мастерство, моральные и физические силы — все, что воспитывается годами. Боевая судьба корабля неразрывно связана с действиями командира. Командиру ошибаться нельзя, хоть и далеко не всегда у него бывает достаточно возможностей для того, чтобы все взвесить и предусмотреть. Но это не освобождает его от обязанности нести суровую ответственность за свои ошибки, прежде всего перед своей совестью — она должна быть чиста.

И вот сейчас, когда до залпа осталось каких-нибудь две-три минуты, — они тянутся мучительно долго, — решается вопрос — кто кого. Атакуем и потопим лодку — мы победители. Уйдет лодка — успех на ее стороне, а наше положение равносильно поражению. У кого больше умения, выдержки, силы воли, тот и выйдет победителем в этом поединке.

… Наша лодка строго лежит на курсе. Время подвсплыть и осмотреться. Сбавляю ход и жду, пока закончится подъем перископа…

Прилив затаенной радости охватывает меня, когда я вижу, что лодка противника как ни в чем не бывало продолжает спокойно идти своим курсом. «Они ничего не подозревают. Значит, пока и катера нас не обнаружили».

Быстро делаю отсчет с азимута перископа; до залпа осталось два градуса…

— Катера застопорили ход, — слышится голос Лебедева.

Черный силуэт лодки противника медленно входит в поле зрения перископа, и мне уже все равно, есть катера или нет их поблизости.

Еще раз проверяю, правильно ли стоит индекс перископа на отсчете залпа, затем снова прильнул к окуляру, губами касаюсь отпотевшей холодной стали прибора — неприятное, щекочущее ощущение мелкой дрожью отзывается по всему телу.

Командую: «Пли!» и в ту же секунду чувствую сильный толчок… Приказываю лодку удержать на перископной глубине и уклониться от курса, а сам с тяжелым чувством ожидания наблюдаю бег стрелки секундомера. Ровно через минуту взрыв прокатывается по воде.

— Как обстановка, Лебедев? — спрашиваю я.

— Ясно был слышен взрыв. После взрыва шум дизелей лодки прекратился.

Направления движения катеров, как показывает прокладка на карте, расходящиеся. Стало быть, они нас не заметили.

Снова поднял перископ, чтобы проследить результат атаки. В том месте, где всего лишь две минуты назад шла лодка противника, на фоне утренней зари, низко над горизонтом, висят два бурых облака. Эх, сейчас бы всплыть и подобрать что-нибудь с воды в качестве вещественного доказательства потопления лодки, но кругом — катера-охотники — требуется максимальная осторожность.

Преследования нет. Стало быть, катера нашей атаки так и не обнаружили, решив, повидимому, что лодка подорвалась на плавающей мине. Шум их винтов непостоянный, и направление их движения часто меняется. Возможно — они на месте потопления лодки пытаются что-нибудь установить или подбирают плавающих немецких подводников, но вряд ли кто-нибудь из них остался в живых.

Через час мы оторвались от места атаки, предоставив возможность противнику разбираться в обстоятельствах гибели своего подводного корабля.

Именно сейчас, когда боевое напряжение стало спадать и люди почувствовали относительную безопасность, можно было видеть, как поднялось у всех настроение. Сколько радости вызывает сознание исполненного долга. Кажется, от усталости и следа не осталось. Вот что значит боевой успех!

— А здорово мы накрыли их… Что называется без «единого выстрела» со стороны противника, — после некоторого раздумья весело говорит Смычков.

— «Внезапность действует ошеломляюще», — процитировал положение из Устава Щекин, медленно помешивая ложкой горячий чай.

— Создается впечатление, будто ничего и не было. Пришли, стрельнули и ушли. Придем в базу и рассказать не о чем будет… — с сожалением сказал Смычков.

— А я бы лично хотел всегда так проводить атаки. Тебе обязательно хочется, чтобы нас «погоняли» как следует, давно глубинных бомб не слышал, спина чешется? — улыбаясь спросил Щекин.

Смычков собирался энергично ответить, но в этот миг опрокинул на себя горячий чай. В отсеке раздался хохот.

Минутная вспышка веселья прошла.

— Вы не правы, Александр Иванович, — сказал я Смычкову. — Недавно группа наших разведчиков проникла в тыл фашистов и уничтожила целый батальон без единого выстрела. Ведь и они тоже пришли, сделали свое дело и ушли. Будто бы и им рассказывать нечего, а разве легко им далась победа?

Конечно, нет! Каждый разведчик выдержал колоссальное напряжение. Разве вы по себе не знаете, что иной раз на войне очень хочется выстрелить, руки так и чешутся, а выстрелить нельзя, еще рано, хочется крикнуть что-нибудь, а кричать нельзя, хочется сделать одно, а обстановка требует другого.

Наш сегодняшний успех может служить подтверждением роста боевого мастерства. Вспомните наш первый поход, когда из-за растерянности торпедиста мы с вами, не зная в чем дело, не смогли управлять лодкой. Опыта, мастерства маловато было. Лодка противника тогда ушла, хотя общая обстановка нам с вами благоприятствовала. Если бы мы не извлекли урок из той истории и не учили своих людей и они не учились сами, подобный случай мог и сегодня повториться. Я сегодня наблюдал за людьми во время атаки и должен сказать, что работали они с полным знанием дела, быстро, четко. За все время атаки, стоя на руле, матрос Железный ни разу не шелохнулся. А отвлекись он хоть на несколько секунд, лодка могла бы отклониться от заданного курса и торпеды прошли бы мимо. Или Хвалов стоял на горизонтальных рулях… Вы сами видели, как раскраснелось его лицо и как напряженно он следил за глубиномером и диферентометром. Наконец, разве вы сами не были поглощены атакой? Чувствуя лодку, вы во-время рукой подавали знак Тюренкову, и тот сразу выполнял ваше немое приказание; задержись он немного или переборщи чуть-чуть — и наш расчет был бы сорван. Или, наконец, возьмите Лебедева. Ведь это он поднял нас всех на ноги, услышав шум лодки. Внимание его испытывалось часами, и он внес большую долю в нашу победу. Часами он подавлял в себе чисто человеческие слабости — гнал от себя усталость. А ведь это не легко дается, сами знаете! Словом, мы с вами все сделали для того, чтобы наша атака была выполнена внезапно и эффективно. И мы этого добились. А то, что нас не обнаружили и не бомбили, разве это плохо? Я лично присоединяюсь к товарищу Щекину и тоже хотел, чтобы все наши атаки в будущем были похожи на эту. Жаль, что так не всегда получается. Иной раз долг требует пренебречь своей скрытностью и атаковать противника, но и это надо делать с толком, чтобы раньше времени не испортить дела.

— Не то я хотел сказать, — стал оправдываться Смычков, но видя, что это бесполезно, выпил еще стакан чаю и попросил разрешения подменить Усенко, который нес перископную вахту.

В переборочном люке показался Мартынов. На голове у него лихо сидела черная, почти новенькая: пилотка, в руках он держал какие-то листки.

— Вы ко мне, товарищ Мартынов? — спросил я..

— Никак нет, я к мичману Иванову… С заявлениями… Мы с Зубковым подаем в партию… — немного смущенно пояснил он. — Разрешите пройти?