Перепела

Перепела

Заходит солнце над полями,

И в мокрой ржи кричат перепела…

С этими уютными и кургузыми птичками у меня с детства и в течение всей жизни были совершенно особые отношения взаимного доверия и дружбы. Причиной этого была как любовь к природе вообще, так и друг моего детства в частности — пасечник Моисеич.

Это был уже пожилой крестьянин лет под шестьдесят, страстный любитель перепелиного крика, их искусный ловец и замечательный знаток. В наших курских местах, изобилующих знаменитыми на всю Россию соловьями, как это ни парадоксально, было много таких любителей перепелиного крика, или по выражению знатоков, «боя». Перепела– самцы, как известно, издают всего две музыкальные фразы, но их выполнение различными особями этой породы весьма разнообразно и является целой гаммой, начиная с неразборчивого бормотания «плохих» перепелов и кончая отчётливым, звучным и музыкальным криком редких солистов, высоко ценимых любителями.

Моисеич был именно одним из таких знатоков, за что пользовался далеко вокруг самой широкой известностью. Он был искусным ловцом перепелов, и я сошёлся с ним именно на этой почве. Общая охотничья страсть сгладила между нами разницу в возрасте и мы — старик и мальчик — стали закадычными приятелями, проводя в обществе друг друга целые дни в бесконечных разговорах о предмете нашей общей страсти.

Моисеич скоро научил меня всем секретам и тонкостям ловли, причём смотрел на перепелов исключительно как на «певчую птицу», и почитал непростительным грехом употреблять их в пищу, как это делали уже тогда горожане. Он проводил иногда целые недели, выслеживая по всем окрестностям какого-нибудь особо голосистого пернатого солиста. Любители приезжали к нему для приобретения «певчих перепелов» издалека, иногда даже из других уездов.

Старик по всем этим причинам «держал на учёте», как он говорил, всех сколько-нибудь «выдающихся» птиц в окрестности, и мы с ним частенько ездили в качестве экспертов то к одному, то к другому любителю послушать новых перепелов и оценить их качества.

«Хорошим» перепелом считался такой, который после произнесения страстным и звучным шёпотом звука «ва?в?аа», полнозвучно и на высокой нотке отчеканивал вторую часть своего коротенького репертуара «фить… фир?вить», которая далеко раскатывалась в вечернем воздухе. С течением времени под руководством Моисеича я превратился в знатока перепелиного боя, с которым советовались, как равный с равным, опытные любители, а затем и вообще пристрастился к этим милым птицам родных полей.

Ловля певчих перепелов в наших местах начинается в середине июля, когда хлебные поля выкинули уже колосья, и в их зелёной сени каждый вечер при заходе солнца начинались перепелиные концерты. Ловили при этом у нас перепелов исключительно любители, не стремившиеся извлечь из своей страсти какую бы то ни было материальную выгоду.

На вечерней заре с принадлежностями для этой ловли, или, как выражался Моисеич, «со всеми причиндалами», мы отправлялись с ним обыкновенно куда-нибудь в хлебные поля, где уже заранее он «наслушал» какого-нибудь особенного голосистого перепела. Здесь, чтобы не топтать зря хлебов, мы у межи расставляли сеть и начинали с молитвой ловитву. «Причиндалы» Моисеича для этого рода охоты были несложны и состояли из сети, байки и лёгкого холстяного мешка для добычи.

Сети и байки он делал сам, на что требовалось много опыта, любви к делу и знания перепелиной психологии. Сеть вязалась из тонких льняных ниток, обязательно окрашенных в светло-зелёный тон, дабы она сливалась с цветом ещё не созревшего хлебного поля. Ячейки в ней должны были быть такой величины, чтобы в них свободно проходила головка птицы. Что же касается размера самой сети, то она не должна была превышать двух квадратных сажен. Сеть эта расстилалась поверх колосьев и свободно колыхалась от ветра вместе с ними.

«Байка» являлась духовым инструментом, подражавшим голосу перепёлки-самочки, и представляла собой кожаный цилиндрик величиной с ладонь, сужавшийся к одной стороне, где в него был вставлен пищик из тонкого камыша. Всё это вместе издавало при нажиме звук, неотличимый от крика перепёлки. В неопытных руках байка ничего не стоила, и вместо нужного звука издавала свист, на который перепела не только не шли, а наоборот, немедленно замолкали и удирали со всех ног подальше от неумелых ловцов.

Усевшись на землю среди ржи, мы сидели неподвижно и терпеливо дожидались, пока замолкшие при нашем приближении перепела снова начинали прерванный концерт, вызывая самочек, притаившихся среди полей. Склонив голову на бок, Моисеич чутко прислушивался к их голосам, пока не начинал своего «боя» тот, которого он заранее наметил. Байка в руках старика в тот же момент отвечала перепёлкой, после чего следующий крик перепела слышался значительно ближе. После трёх?четырёх таких перекличек мы слышали во ржи лёгкий мышиный шорох крохотных лапок птицы, и перепел подавал голос уже под самой сеткой. В этот момент Моисеич вскакивал, и одновременно с ним взвивавшийся вверх свечкой перепел запутывался в сеть.

Пойманная птица бережно распутывалась и помещалась в мешок, после чего ловля продолжалась тем же порядком. Случалось, в одну удачную зорю мы с Моисеичем добывали до двух дюжин перепелов, которые затем рассаживались, каждый отдельно, в особые «перепелиные» клетки, имевшие лишь пол и четыре столбика по углам. Стенки же их обтягивались рыболовной сеткой, а потолок представлял собой кусок холста, так как перепела в неволе беспрерывно подпрыгивают, стараясь освободиться, и немедленно погибают, разбив себе голову о потолок, если их посадить в обыкновенную птичью клетку. После недельного испытания Моисеич сохранял только птиц с хорошим «боем», остальных же, лишённых, по его мнению, вокальных способностей, выпускал на свободу.

Привязавшись к перепелам, я, помимо «певчих» экземпляров, живших в клетках, завёл у себя целое перепелиное хозяйство, для чего в моё распоряжение была отведена в подвальном этаже нашего деревянного дома комната с кирпичными стенами и полом, носившая наименование «каменной». В ней три года подряд у меня жило до трёх сотен перепёлок, начиная с едва вылупившихся из яиц цыплят и кончая грудастыми, величиной с хороший кулак взрослыми перепелами. Самочки-перепёлки, имевшие каждая по многочисленному потомству, вели себя при этом как настоящие куры-наседки, хлопотливо и заботливо путешествуя со своим потомством из одного угла огромной комнаты в другой и роясь в песке и соре, покрывавших пол «каменной». Цыплята — крохотные коричневые, пушистые шарики отличались невероятной подвижностью. Посредственные летуны, перепёлки «в пешем строю» замечательные бегуны, и я всегда с неослабевающим вниманием и изумлением, как на истинное чудо природы, смотрел, как едва вылупившиеся из яйца крошки, с ещё присохшей на задике скорлупой яйца стремительно выскакивали из гнезда, где только что появились на божий свет и, как молния, проносились через всю комнату к кормушкам, куда их призывала мать.

Проводя целые дни в перепелином обществе, я скоро настолько сжился и вошёл в их несложный обиход жизни, что по подсознательному чувству ребёнка, ближе стоящего к природе, чем взрослый человек, стал с первого взгляда различать перепела от перепёлки, знал каждого и каждую из них «в лицо», разбирался во всех оттенках их писка, словом, почувствовал себя полноправным членом перепелиного общества. Мои маленькие друзья, со своей стороны, настолько ко мне привыкли, что едва я входил в «каменную», как она наполнялась многоголосым радостным писком, и из всех гнёзд и углов на меня летели, сыпались и катились перепёлки всех цветов и размеров. Усевшись среди них на деревянное корытце-кормушку, я часами сидел в этом перепелином царстве, а по мне бегали, трепеща крыльями и густо покрывали голову, плечи и колени десятки больших и малых птичек.

Было совершенно очевидно, что они приняли меня в свою среду, как равноправного члена и больше не считали за человека, исконного врага и беспощадного истребителя их беззащитного перепелиного рода.

Умница-природа, учитывая эту беззащитность, дала перепелам единственный способ самозащиты, без которого они давно бы исчезли с лица земли. В птичьем царстве существуют виды, которые силой крыльев, клюва и когтей в состоянии защитить себя от зверя и себе подобных, в то время как от человека их спасает жёсткое и несъедобное их мясо. К этому виду принадлежат все породы хищных птиц, которые по этим причинам очень мало умирают насильственной и преждевременной смертью. Для сохранения на земле этой породы поэтому совершенно достаточно им нести в год по два яйца, которые им природа и определила.

Совсем другую картину мы видим среди птиц куриного семейства, к которым принадлежат перепела. Они плохо летают, не имеют ни острого клюва, ни когтей, благодаря чему являются лёгкой добычей всякого зверя, уж не говоря о человеке. К тому же, на их несчастье, природа наделила перепелов вкусным и жирным мясом. Не будь налицо мудрого божьего закона, по которому перепёлки несут в одно гнездо до 35 яиц, их давно бы уже не было на свете.

Над моим увлечением перепёлками родители и гувернёры вначале посмеивались и им забавлялись, как детской блажью, но затем, когда дело затянулось и я стал дичать, предпочитая птичье общество человеческому, старшие забеспокоились. Критическим моментом послужило столкновение между моим молочным братом Яшкой, сыном моей кормилицы, и мною. В свирепой драке с ним я пустил «юшку» из Яшкиного курносого носа за то, что обнаружил у него над кроватью умирающего перепела с окровавленной головой, которого Яшка по глупости засадил в канареечную клетку.

Моя гувернантка Мария Васильевна, несмотря на свои Бестужевские курсы, никак не могла понять, как я мог «из– за паршивой перепёлки» и притом мне не принадлежавшей, исколотить своего закадычного друга, с которым жил душа в душу со дня нашего рождения в один и тот же день и год. Помимо строгого наказания, которому я был подвергнут, это «возмутительное дело» было доведено до сведения отца, который назвал меня «психопатом» и приказал немедленно выпустить из «каменной» всех перепелов, а Моисеича, которого считал виновником моего увлечения, не пускать в усадьбу.

Ликвидацию «каменной» я произвел собственноручно, причём, несмотря на привычку, ещё раз был поражён тем, как мгновенно исчезла вся перепелиная команда среди стеблей просяного поля, куда я их выпустил. Особенного огорчения от этой операции я, впрочем, не испытывал, так как и до родительского приказа периодически освобождал перепёлок, достигших, по моему мнению, совершеннолетия, и даже, к возмущению Моисеича, «солистов», живших в клетках. Из-за этого у нас со стариком были неоднократные столкновения всякий раз, когда он обнаруживал, что из клеток исчезал какой-нибудь перепел, вокальные способности которого ему были хорошо известны.

—?Ну, на что ты, барчук, выпустил хорошего перепела? — возмущался старик, — ведь ты же сам его бой хвалил?

—?Оттого, Моисеич, и выпустил, что он мне удовольствие доставил, надо его было за это поблагодарить, а не наказывать…

От этой логики у Моисеича пропадал дар слова, и он только возмущённо хлопал себя по коленке и предсказывал совершенно справедливо, что из меня «никогда не выйдет настоящего охотника», в чём и был прав. Сам он мог часами слушать голосистую птицу, сидя неподвижно с закрытыми глазами, причём, если перепел был особенно хорош, то по морщинистому лицу Моисеича от восторга и умиления катились крупные слёзы.

В год ликвидации перепелятника меня отдали в кадетский корпус, и моя непосредственная связь с перепелиным миром прекратилась. На каникулы я хотя и ходил ещё к Моисеичу на ловлю, но уже редко, так как начал увлекаться ружейной охотой, которая постепенно вытеснила мою прежнюю детскую страсть. Тем не менее я продолжал любить перепелов и на охоте ни разу не стрелял по перепёлке.

За годами учёбы пришла война и революция, и уже в изгнании судьба забросила меня в Египет, страну, которая в жизни перепелиного народа играет весьма важную роль. Во время осенней миграции птиц с севера на юг перепела летят через Средиземное море из России в Египет. На его песчаные пустынные берега эти птички, выбившись из сил, падают буквально массами, неспособными уже больше ни на какие движения. И здесь их, измученных, едва дышащих от утомления, арабы-хищники ловят в расставленные вдоль берега огромные сети или просто избивают палками сотнями тысяч…

В сентябре и октябре все базары Египта ежегодно бывают завалены маленькими трупиками и низкими деревянными клетками, в которых едва шевелятся набитые в них до отказа перепёлки. Я всегда отворачиваюсь от этого отвратительного зрелища человеческой жестокости и жадности, и мне кажется, что каждая из птичек вывелась и выросла в моих родных полях, которые я уже никогда не увижу.

Однажды, это было в годы последней войны, я проходил по улице Александрии, когда вдруг почувствовал мягкий удар в голову, и на тротуар к моим нотам упала перепёлка, остававшаяся лежать с распростертыми крыльями и тяжело дышавшая. Она, по-видимому, только что перелетела через море и, будучи не в силах лететь дальше, упала мне на голову.

Дома, осмотрев её, я убедился, что птица невредима и нуждается только в отдыхе и пище. Посадив её в корзинку из кукольного хозяйства дочери, я поставил её на книжный шкаф в своём кабинете, куда навсегда, под страхом истязания, был запрещён вход нашим двум котам, с помощью которых мы с женой поддерживали в городе связь с природой.

Первый день моя воздушная гостья сидела не шевелясь и не подавая признаков жизни, на второй стала пошевеливаться и даже клевать из рук и в ту же ночь забилась в корзинке, издавая призывные звуки. Утром, осмотрев путешественницу, я убедился, что она окончательно оправилась и ей пора лететь дальше по установленному для нее богом пути. Выпустить её просто на свободу было нельзя, надо было найти безопасное от кошек место, так как я не был уверен, что она полетит сразу. Жили мы тогда вдали от всяких полей и для спасения этой птичьей жизни не оставалось ничего другого, как использовать моё служебное положение. В это время я служил капитаном египетской военной полиции в Александрии и в качестве офицера связи руководил с начала войны командой из трёх констеблей?египтян и девяти сержантов английской военной полиции, представлявших собой армию, флот и авиацию союзников.

Обязанности наши заключались в том, что с наступлением ночи мы должны были объезжать бары, ночные клубы, кабаре и прочие злачные места, дабы в оных не нарушался порядок, прекращать вспыхивающие поминутно драки пьяной солдатни и забирать в кутузку всякий тёмный туземный люд, вертевшийся около солдат в отпуску.

Служба эта была скандальная и беспокойная, постоянно требовавшая применения грубой физической силы, в соответствии с чем все люди моего «экипа» были здоровенные, решительные парни?боксёры, во главе с «саржент?мэджером» Хаузом, огромным рыжим шотландцем, бывшим до войны полисменом в Лондоне. Он прошёл хорошую школу, отличался редким хладнокровием и носил на лошадином лице всегда и при всех обстоятельствах бесстрастную каменную маску профессионального безразличия.

Вечером, как обычно, за мной на квартиру приехал автомобиль военной полиции, я положил к себе на колени кукольную корзинку, в которой шевелилась перепёлка. Шофер англичанин всю дорогу на неё косился, подозревая, что я везу нечто вроде змеи, и даже на каменном лице Хауза мелькнуло что-то похожее на интерес.

Положение моё было довольно глупое. Мне было неловко обнаруживать перед подчинёнными то, что в моём возрасте, положении и при тогдашней обстановке можно было назвать совершенно неуместной сентиментальностью. Между тем я твёрдо решил, что спасу жизнь перепёлки, хотя бы это меня и поставило в неловкое положение. Нам пришлось выбраться за город и долго ехать в кромешной тьме с затемнёнными по законам военного времени фарами. Доехав, по моим расчётам, до хлебных полей, я остановил машину и, забрав с собой корзинку, вышёл на дорогу. Войдя в какие-то заросли, я ручным фонарём осветил траву и вывалил в неё из корзинки перепёлку. Ослеплённая и ошеломлённая снопом яркого света, она осталась неподвижно лежать на боку.

В этот момент хриплыми голосами, перебивая друг друга, в Александрии завыли сирены воздушной тревоги. Испуганная их диким звуком, перепёлка встрепенулась, подпрыгнула и, столбом взвившись в воздух, мгновенно исчезла в ночном небе.

Когда я возвращался к автомобилю, из него на дорогу высыпала вся моя команда, смотревшая на меня вопросительно и удивлённо. Положение явно требовало объяснения.

—?Вы, вероятно, хотите знать, — сказал я им, — зачем мы сюда приехали и что у меня сидело в корзинке? Так вот… в ней сидела птица, которая перелетела море и отдыхала у меня в гостях, а теперь я её выпустил на волю. Вот и весь секрет нашего путешествия сюда. А теперь по местам, мы едем назад в Александрию.

Когда автомобиль тронулся, я повернулся к Хаузу и сказал:

—?А знаете, сержант… Мне почему-то кажется, что птица эта прилетела сюда с моей родины…

—?Это вполне возможно, сэр, — вежливо ответил он и прибавил после небольшой паузы: — Я хотел бы вам сказать, сэр, что я вас понимаю…

Он был вежливым и тактичным человеком, этот лондонский полисмен.

Когда мы подъезжали к Александрии, над городом дрожало зарево пожаров, по небу гудели германские авионы, а земля дрожала от гула канонады, и на ней было очень неуютно.